Вот эти письма, видите? Грубая бумага, длинные кривые строки, особый язык, внятный лишь тому, кого любят! От светской дамы я возвысился до гризетки, юной нежной девушки, которая все впервые узнавала от меня, которую я любил безумно; она приходила по утрам, шаловливо бросалась на мой ковер и там, полусонная, со спокойною долгой улыбкой, глядела, как я работаю, а то с легким нетерпением ждала счастливой минуты, когда, гордая тем, что я веду ее под руку, очарованная своей юной красотой, она позволит увлечь себя на веселые празднества, на театральные представления, — всюду, где для того, чтобы тебя встретили приветливо, достаточно быть молодою и хорошенькой.
Есть в ящике браслет тончайшей работы, я бережно храню его; он подарен мне в минуту безумной страсти, когда рука как будто укорачивается, чтобы крепче обнять, когда золото скользит по руке, как по слоновой кости, когда женщина забывает обо всем, даже о своих кружевах и жемчуге. Она подарила мне и свой браслет, и свою любовь одновременно, но где эта любовь? А из всего золота, которое она расточила, бедная девушка, быть может, осталось только это! Когда тебе стукнет тридцать, пусть Небо дарует тебе хотя бы хорошее место в Бисетре[31] или Убежище кающихся дев, ибо рано или поздно тебе суждено там оказаться!
Но разве могу я рассказать вам обо всех моих сокровищах? Вот колечко невесты Гюстава: она поклялась мне, что будет ему неверна, и сдержала слово, честная девушка! Едва на пальце у нее очутилось это обручальное колечко, благословленное священником, как она обменялась им со мною на таинственный перстень, носивший наши инициалы; вот кусочек розовой подвязки, которую ее ножка снисходительно предоставила мне под свадебным столом. Поднесите к губам маленькую перчатку — красавица Анна швырнула мне ее в лицо, разгневавшись на то, что я танцевал с Юлией; не прикасайтесь к этому кинжалу с такой затейливой чеканкой на рукоятке, этот кинжал защитил Луизу, хотя не смог защитить ее добродетель. Дженни, когда уезжала из Франции в Англию, где ее ожидал старый муж, оставила мне хрупкий фарфоровый горшочек, где она хранила белизну и румянец своего личика. «Сохраните это, — сказала она, — мне некого больше обманывать!» Сюзанна послала мне свой пояс в день, когда почувствовала, что станет матерью: какая же у нее была осиная талия! За эту розу, выпавшую из белокурых волос Огюстины, дрались двое молодых людей, а я был секундантом Эрнеста; роза еще окрашена его кровью — бедный мальчик! Я сказал ветреной Люси, что у нее большие ноги, — назавтра она прислала мне эту черную туфельку, которая тесна была бы и ножке Золушки; вторую туфельку я так и не смог заполучить! О, привет, привет тебе, моя славная зеленая вуалька, совсем выцветшая, ты честно прикрывала самое свежее, самое хорошенькое, самое оживленное, самое веселое личико, какое когда-либо улыбалось моей юности. Вот эта история.
Однажды г-жа С… сказала мне (она хворала):
— Сходите вместо меня в дальний конец предместья Сент-Оноре, заберите из пансиона мою дочку, я хочу ее видеть; скажите ей, пусть будет умницей и больше не расстается со своею мамой!
Я отправился за девочкой. Целая стайка юных пансионерок высыпала в сад. Надо было их видеть, надо было их слышать! Тут было радостное щебетание выпущенных на волю птичек. В калейдоскопе свежих лиц я узнал крошку Полину, уже задумчивую, и я увел ее, торжествующую, не успевшую даже попрощаться с юными подружками. Когда мы подошли к двери материнского дома, я сказал:
— Что вы мне дадите, если я сообщу вам добрую весть? Поздравляю вас, мадемуазель Полина, если вы будете умницей, вы останетесь с мамой, пансион теперь не для вас!
И тогда Полина отколола свою зеленую вуальку.
— Держи! — сказала она. — Я тебе ее дарю за радостную весть. — И она побежала целовать свою матушку.
Милая моя вуалька! Мой целомудренный залог! Ты из простого газа, ты вылиняла под южным солнцем, ты пахнешь только неуловимым запахом прекрасного чистого детства, пятнадцатилетнего отрочества! Невинная моя вуалька, покров, которому нечего было скрывать, ты — самое драгоценное из всех моих сокровищ, ты — святая, чистая часть этой трогательной истории; твои пятнадцать лет, твоя невинность, твоя дочерняя любовь, твое милое неведение всплыли над всеми упоениями, над всеми очарованиями, представленными этими кусочками золота, лоскутами шелка; прости, моя зеленая вуалька, что я соединил тебя со всеми воспоминаниями о вульгарной любви; но не требовалась ли твоя невинность, чтобы очистить эти воспоминания?
И все это, все свои сокровища я отдал бы ради тебя, Анриетта! И даже — о, негодник, о, безумец! о, неблагодарный! — никому не отдал бы, но я сжег бы ради тебя, Анриетта, мою зеленую вуальку.
Когда я заканчивал эту опись, под руку мне попался тщательно запечатанный конверт; печать была нетронута, адрес написан моею рукою, хрупкое послание осталось лежать в ящике как священный клад, коего я не мог тронуть, не совершив правонарушения. И все же, повинуясь какому-то невинному любопытству, я вскрыл таинственный пакет. В нем находился шелковый носовой платок явно вышедшего из моды цвета; к нему был приложен простой листок бумаги, старательно запечатанный, все еще источавший слабый нежный аромат — сладостный предвестник любовного письма. Я развернул письмо; оно было начертано столь четким почерком, что сперва я не признал его за свой. Не без глубокого волнения перечитал я следующие стихи, давно уже позабытые:
К МАРИИ
Ткань нравится тебе — прими ее в подарок!
И ночью, в тишине, на темный шелк кудрей
Надень вуаль, чей цвет так нежен и так ярок,
Примерь ее скорей!
Когда же сон смежит моей кокетке очи
И сгонит до зари улыбку с алых уст,
Оставив красоту царить во мраке ночи,
Как роз расцветший куст,
И сомкнутых очей небесное сиянье
Опущенных ресниц прикроют веера,
И будет слышаться лишь ровное дыханье
До самого утра,
В тот час — еще слабей, чем шелестенье крылий,
Когда воздушный сильф, чья поступь так легка,
За юной феей вслед взлетает без усилий,
Не покачнув цветка,
Над головой твоей как будто бы знакомый,
Чуть слышный в темноте вдруг голос прозвучит:
«Спи, милое дитя, не расставайся с дремой,
Но знай, что он — не спит!»
У ночи просит он мелодий и сюжетов,
Легенд, не ведомых дотоле никому,
О тайнах неземной гармонии сонетов
Он вопрошает тьму.
А все лишь для того, чтоб мировая слава
Поэта вознесла высоко над людьми,
И он сказал тебе: «Она твоя по праву,
Любимая — возьми!»
Да, я найду слова, что не боятся тленья
И сквозь столетия сверкают, как кристалл,
Чтоб имя дивное твое над тьмой забвенья
Взошло на пьедестал!
Чтоб помнили его влюбленные отныне,
Как имя Делии, как будто сам Тибулл
Из тех времен, когда он пел свою богиню,
Мне руку протянул.
Но я прошу! Когда с моей священной тканью
Останешься — следи, чтоб чуждый взгляд ничей
К ней не проник! Запрись от дерзкого вниманья
На тысячу ключей!
А если все-таки случится так — о, Боже!
Мне даже эта мысль мучительно страшна! —
Что ты, не сняв ее, окажешься на ложе
Средь ночи не одна.
И что соперник мой в любовном упоенье
Дерзнет помять вуаль иль подшутить над ней,
А ты простишь ему кощунство без смущенья, —
Что может быть больней! —
Тот голос, что звучал ласкающим напевом,
Вдруг грянет над тобой, как разъяренный гром:
«Страшись! Рожденное обидою и гневом,
Не кончится добром!»
О, если можешь ты предать любовь и ныне
Быть счастлива с другим и дерзко весела, —
Сбрось и сожги в огне погибшую святыню,
Как сердце мне сожгла![32]
Я резко задвинул ящик и схватил лежавшие на полочке с ним рядом свои пистолеты; то было прекрасное оружие, изготовленное Стелейном, закаленное в Фюрансе[33]. Забавы ради я принялся их разглядывать, вновь увидел гравированную на платине голову вепря, и непроизвольно кровь моя разгорячилась, пульс забился сильнее, меня охватило такое жестокое, но такое ощутимое блаженство! Но, слава Богу, послышался легкий стук в мою дверь.
