– Да может ли быть иначе? – с мучительной болью воскликнул Фридрих. Да, да, Роза будет твоею! Как же мог я, жалкий человек, надеяться на такое счастье?
– Ты забываешь, – продолжал Рейнхольд, – ты забываешь, брат мой, об одном: сама Роза еще вовсе не подтвердила того, что будто бы заметил хитрый мастер Мартин. Правда, Роза до сих пор была всегда очень мила и приветлива со мною, но совсем иначе сказывается любящее сердце! Обещай мне, брат мой, что ты еще три дня ничего не предпримешь и будешь по-прежнему работать в мастерской. Теперь я тоже мог бы уже работать, но, с тех пор как я усерднее стал писать этот портрет, жалкое бочарное ремесло мне внушает несказанное отвращение. Я больше не могу брать в руки колотушку… Будь что будет! На третий день я тебе прямо скажу, как обстоят мои дела. Если я на самом деле окажусь тем счастливцем, которого любит Роза, в твоей воле удалиться и на собственном опыте узнать, что время исцеляет даже и самые глубокие раны!
Фридрих обещал, что будет ждать решения своей судьбы.
На третий день (Фридрих все время тщательно избегал встречаться с Розой) сердце затрепетало у него в груди от страха и боязливого ожидания. Он ходил по мастерской словно в забытьи, и его неловкость давала мастеру Мартину достаточно поводов ворчать и браниться, что было ему прежде вовсе не свойственно. По-видимому, с хозяином вообще случилось что-то, отнявшее у него всякую жизнерадостность. Он много рассуждал о гнусном коварстве и неблагодарности, не поясняя, что хочет этим сказать.
Когда наступил вечер и Фридрих пошел в город, недалеко от ворот ему встретился всадник, в котором он узнал Рейнхольда. Завидев Фридриха, Рейнхольд тотчас же закричал:
– А! Вот я и встретился с тобой, как мне хотелось.
Он соскочил с лошади, обмотал вокруг руки поводья и взял друга за руку.
– Давай, – сказал он, – пройдемся немного вместе! Теперь я могу тебе сказать, что сталось с моею любовью.
Фридрих заметил, что Рейнхольд одет так же, как и при первой их встрече, и на спине у него дорожный мешок. Лицо было бледное и расстроенное.
– Будь счастлив, – в каком-то исступлении воскликнул Рейнхольд, – будь счастлив, дорогой брат! Теперь ты можешь усердно сколачивать свои бочки, я уступаю тебе место. Я только что простился с прекрасной Розой и с почтенным мастером Мартином.
– Как, – сказал Фридрих, который будто ощутил всем телом электрический удар, – как, ты уезжаешь, хотя мастер Мартин желает, чтобы ты стал его зятем, а Роза любит тебя?
– Так ты думаешь, милый брат, – возразил Рейнхольд, – так ты думаешь только потому, что тебя ослепляет ревность. Теперь мне ясно, что Роза вышла бы за меня замуж только из послушания отцу – она ведь кроткая и покорная дочь – но в ее ледяном сердце нет ни искры любви. Ха-ха! А я мог бы стать искусным бочаром: по будням с учениками скоблил бы обручи да строгал бы доски, по воскресеньям с почтенной хозяйкой ходил бы к святой Екатерине или к святому Себальду, а вечером – на городской луг, и так из года в год…
– Не смейся, – перебил Фридрих Рейнхольда, который громко расхохотался, – не смейся над простой, мирной жизнью трудолюбивого горожанина. Если Роза в самом деле тебя не любит, это не ее вина, а ты так сердишься, так неистовствуешь…
– Ты прав, – молвил Рейнхольд, – такая у меня глупая привычка: когда я оскорблен, я начинаю шуметь, как балованное дитя. Ты мог догадаться, что я сказал Розе о моей любви и о согласии ее отца. Тут из ее глаз хлынули слезы, ее рука задрожала в моей. Отвернувшись, она прошептала: "Я должна покориться отцовской воле!" С меня этого было достаточно. Ты видишь, как я раздражен, пусть же это поможет тебе, дорогой друг, заглянуть мне в душу, и ты должен понять, что стремление обладать Розой было самообманом, плодом разгоряченного ума. Ведь как только я окончил ее портрет, я обрел душевное спокойствие, и мне странным образом нередко чудится, будто сама Роза – это теперь ее портрет, а портрет – живая Роза.
Жалкое ремесло сделалось мне отвратительным, и когда вся эта пошлая жизнь с женитьбой и званием мастера так близко подступила ко мне, тогда мне и показалось, будто меня должны посадить в тюрьму и приковать к цепи. Да и как может этот ангел, которого я ношу в сердце, стать моей женой? Нет, вечно юная, полная прелести и красоты, она должна сиять на картинах, которые создает мое вдохновение.
О, как я к этому стремлюсь! Да разве мог бы я изменить божественному искусству? Скоро я окунусь снова в твои жгучие благоухания, о дивная страна, отчизна всех искусств!
Друзья дошли до того места, где дорога, которой думал ехать Рейнхольд, сворачивала влево.
– Здесь мы расстанемся! – долго и крепко прижимая Фридриха к своей груди, воскликнул Рейнхольд, вскочил на лошадь и ускакал.
Фридрих безмолвно смотрел ему вслед, потом, обуреваемый самыми странными чувствами, побрел домой.
10. Про то, как Фридрих был изгнан из мастерской мастера Мартина
На другой день мастер Мартин в угрюмом молчании трудился над большой бочкой для епископа Бамбергского, да и Фридрих, который лишь теперь почувствовал всю горечь разлуки с Рейнхольдом, не в состоянии был вымолвить слово, а тем менее – петь песни. Наконец мастер Мартин бросил в сторону колотушку, скрестил руки и тихо молвил:
– Вот и Рейнхольда теперь нет… он, оказывается, славный живописец, а меня оставил в дураках, прикинувшись бочаром. Если бы я только догадывался об этом, когда он пришел ко мне, этакий искусник! Уж я бы указал ему на дверь! Лицо такое открытое и честное, а в сердце столько обмана и лжи! Ну что ж, его нет, а ты у меня останешься и будешь честно служить нашему ремеслу. Кто знает, может быть, мы еще и ближе сойдемся с тобой. Если ты станешь искусным мастером и полюбишься Розе… ну, ты меня понимаешь и постараешься войти к ней в милость.
С этими словами он опять взял в руки колотушку и усердно принялся за работу. Фридрих и сам не понимал, почему слова Мартина раздирают ему душу и откуда зародилась в нем странная тревога, погасившая все проблески надежды. Роза впервые после долгого отсутствия показалась в мастерской, но она была погружена в глубокую задумчивость и, как, к своему огорчению, заметил Фридрих, пришла с заплаканными глазами. "Она плакала о нем, она все-таки любит его", – нашептывал ему внутренний голос, и он не в силах был поднять взор на ту, которую так несказанно любил.
Большая бочка была наконец готова, и только теперь, глядя на удавшуюся работу, мастер Мартин снова повеселел и успокоился.
– Да, сын мой, – говорил он, похлопывая Фридриха по плечу, – да, сын мой, так оно пусть и будет: если тебе удастся войти в милость к Розе и если ты получишь звание мастера, то сделаешься моим зятем. А там ты можешь вступить и в благородный цех мастеров пения и заслужить немалую честь.
Работы у мастера Мартина накопилось теперь свыше всякой меры, так что ему пришлось взять двух подмастерьев. Это оказались работники хотя и дельные, но парни грубые, одичавшие от долгих странствий. Вместо прежних веселых и приятных речей в мастерской мастера Мартина слышались теперь пошлые шутки, вместо нежного пения Рейнхольда и Фридриха – мерзкие, непристойные песни. Роза избегала бывать в мастерской, так что Фридрих лишь изредка и мельком видел ее. А случалось ему с мрачной тоской смотреть на нее, случалось ему выговорить со вздохом: "Ах, милая Роза, если бы только я мог по-прежнему разговаривать с вами, если бы вы опять стали такой ласковой, как прежде, когда еще Рейнхольд был здесь!" – она стыдливо опускала глаза и шептала: "Вы что-нибудь хотите мне сказать, милый Фридрих?" Фридрих цепенел, не в состоянии вымолвить слово, и счастливый миг улетал точно молния, что сверкает в лучах заката и исчезает, прежде чем мы успеем заметить ее.
Мастер Мартин настаивал теперь на том, чтобы Фридрих приступил к своей работе на звание мастера. Он сам выбрал из своих запасов самое лучшее, самое чистое дубовое дерево, без всяких жил и разводов, которое лежало у него уже больше пяти лет. Никто не должен был помогать Фридриху, кроме старика, отца покойного Валентина. Но если из-за грубых товарищей-подмастерьев бочарное ремесло уже и раньше внушало Фридриху все большее и большее отвращение, то теперь у него просто сжималось горло, когда он думал о том, что работа на звание мастера навсегда решит его судьбу. Та странная тревога, что зарождалась в нем, когда мастер Мартин хвалил его преданность ремеслу, все более и более усиливалась. Он знал, что позорно погибнет: ведь это ремесло было так глубоко противно его душе, исполненной любви к искусству. Рейнхольд и портрет Розы не выходили у него из головы. Но и его собственное искусство снова представилось ему в полном блеске. Когда во время работы его одолевала мучительная мысль о том, каким жалким делом он занят, он часто, сославшись на недомогание, убегал из мастерской, а сам спешил в церковь святого Себальда и целыми часами глядел на чудесный надгробный памятник работы Петера Фишера, восторженно восклицая: "О боже всемогущий! Замыслить, создать такое произведение – может ли быть что-нибудь прекраснее на свете?" И когда он после этого поневоле возвращался к своим доскам и ободьям и думал о том, что только так удастся завоевать Розу, словно огненные когти впивались в его сердце, исходившее кровью, и ему казалось, что он, безутешный, в страшных мучениях должен погибнуть. Во сне ему часто являлся Рейнхольд и приносил ему для литейной работы диковинные рисунки, на которых Роза превращалась то в цветок, то в ангела с крыльями, каким-то удивительным образом сплетаясь с остальным узором. Но все же чего-то недоставало в них, и он замечал, что Рейнхольд, изобразив Розу, забыл о сердце, которое он теперь сам и пририсовывал. Потом ему казалось, будто цветы и листья на рисунке начинают шевелиться и петь, испуская сладостный аромат, а благородные металлы в своем сверкающем зеркале являли ему образ Розы; казалось, будто он с тоскою простирает руки к возлюбленной, будто отражение ее исчезает в мрачном тумане, а сама она, прелестная Роза, полная блаженных желаний, прижимает его к любящей груди. Состояние его становилось все мучительнее, бочарная работа внушала ему ужас, и помощи и утешения он искал у своего старого учителя Иоганна Хольцшуэра. Тот в своей мастерской позволил Фридриху начать одну маленькую работу, которую Фридрих сам задумал и ради которой давно уже копил получаемое у мастера Мартина жалованье, чтобы купить нужное золото. Таким образом, Фридрих, мертвенно-бледное лицо которого делало вполне правдоподобной отговорку, будто он одержим тяжелым недугом, почти совсем не трудился в бочарной мастерской, и проходили месяцы, а большая сорокаведерная бочка, его работа на звание мастера, совершенно не двигалась вперед. Хозяин сурово заметил ему, что он должен работать по крайней мере столько, сколько позволяют его силы, и Фридрих был принужден стать у ненавистной колоды и взять в руки скобель. Пока он работал, подошел мастер Мартин и стал рассматривать обделанные доски. Но вдруг он побагровел в лице и воскликнул:
