— Ты проведешь вечер с нами?
— Нет, дорогие мои! После обеда я покину вас, и, если бы нынче мы не ожидали к обеду Козу, детей и моего брата, вы бы меня и вовсе не увидели...
Баронесса взяла газету, заглянула в театральный отдел и отложила листок: под рубрикой «Опера» там значилось, что идет «Роберт-Дьявол». Жозефа, которую Итальянская опера полгода тому назад уступила Французской опере, пела партию Алисы. Эта немая сцена не ускользнула от внимания барона, и он пристально посмотрел на жену. Аделина опустила глаза и вышла в сад; муж последовал за нею.
— Ну-с, что случилось, Аделина? — сказал он, беря жену за талию и крепко обнимая ее. — Разве ты не знаешь, что я люблю тебя больше...
— Больше, чем Женни Кадин и Жозефу? — смело отвечала она, не дав ему договорить.
— А кто тебе об этом рассказал? — спросил барон, выпустив жену из объятий и отступая на шаг.
— Я получила анонимное письмо, которое тут же сожгла. В нем говорилось, друг мой, что брак Гортензии не состоялся из-за нашего стесненного денежного положения. Милый Гектор, я никогда бы не сказала тебе ни слова упрека. Я ведь знала о твоей связи с Женни Кадин, а разве я когда-нибудь жаловалась? Но ведь я не только жена, я мать и ради дочери должна сказать тебе правду.
После минутного молчания, страшного для Аделины, сердце которой громко стучало, Юло разнял руки, скрещенные на груди, обнял жену, прижал к сердцу и, поцеловав в лоб, сказал восторженно:
— Аделина, ты ангел, а я негодяй!
— О нет, нет! — отвечала баронесса, закрывая ладонью рот мужу, не желая слушать, как он хулит самого себя.
— Да, у меня сейчас нет ни гроша, мне не из чего дать приданое Гортензии, и я очень несчастен. Но раз ты открываешь мне свое сердце, я могу излить все горести, которые меня душат... Если дядя Фишер оказался в затруднительных обстоятельствах, это моя вина: для меня он подписал векселей на двадцать пять тысяч франков. И все это из-за женщины, которая меня обманывает, которая за моей спиной надо мною смеется, которая меня называет старым крашеным котом!.. Оказывается, удовлетворить прихоти порочного существа обходится дороже, чем прокормить свою семью... Как все это ужасно!.. А я ничего не могу с собой поделать... Пусть я дам тебе обещание, что никогда не возвращусь к этой гнусной еврейке, но стоит ей написать мне два слова, и я брошусь к ней, как бросался в огонь по слову императора.
— Не мучай себя, Гектор, — сказала несчастная женщина в полном отчаянии, забывая о дочери при виде слез, выступивших на глазах мужа. — Постой! А мои брильянты? Спасай прежде всего дядю Иоганна...
— Твои брильянты стоят самое большее двадцать тысяч франков. Этого не хватит, чтобы выручить дядюшку Фишера, побереги их для Гортензии... Завтра я увижусь с маршалом.
— Бедный друг! — воскликнула баронесса, целуя руки своего Гектора.
На этом и кончился выговор. Аделина предлагала свои брильянты, отец «дарил» их Гортензии; она приняла этот театральный жест за великодушный поступок и почувствовала себя обезоруженной.
«Он господин в своем доме, тут все принадлежит ему, и он оставляет мне мои брильянты!.. Да он просто святой». Аделина впрямь верила в это и, конечно, достигла своей кротостью больше, нежели другая достигла бы гневной вспышкой ревности.
Радетель нравственности и тот не станет отрицать, что хорошо воспитанные и порочные господа гораздо приятнее добродетельных: зная, что им надо загладить свои грехи, они заранее стараются снискать расположение к себе, выказывая терпимость к слабостям своих судей, и поэтому слывут превосходными людьми. Хотя среди добродетельных людей немало поистине обаятельных, но обычно добродетель так высоко себя ценит, что никого не старается пленять; притом особы истинно добродетельные (лицемеры не идут в счет) обычно никогда не бывают довольны своим положением, считают себя обойденными на великой житейской ярмарке и угощают всех язвительным брюзжаньем, подобно непризнанным гениям. Вот почему барон, упрекая себя в разорении семьи, расточал блестки своего остроумия и чары соблазнителя перед женой, детьми и кузиной Беттой. Увидев сына, пришедшего вместе с женой, которая в то время кормила маленького Юло, он рассыпался в любезностях перед снохой, наговорил ей кучу комплиментов — лакомство, к которому тщеславие Селестины Кревель не было приучено, потому что даже для дочери толстосума она казалась на редкость вульгарной и незначительной. Дедушка взял на руки малыша, поцеловал его, назвал прелестным, восхитительным, залепетал, как кормилицы лепечут с младенцами, напророчил, что карапуз скоро перерастет его, бросил несколько лестных слов по адресу своего сына и наконец передал ребенка толстой нормандке, выполнявшей обязанности няни. Немудрено, что Селестина обменялась с баронессой взглядом, в котором можно было прочесть: «Какой обворожительный человек!» Вполне понятно, что она защищала свекра от нападок собственного отца.
Выказав себя приятнейшим свекром и баловником-дедушкой, барон увел сына в сад и там наедине дал ему несколько мудрых советов в связи с предстоящим обсуждением в палате одного щекотливого дела, возникшего в то утро. Он восхитил молодого адвоката своей дальновидностью, растрогал дружеским тоном своих наставлений и особенно тем, что, видимо, относился к нему с уважением и подчеркнуто обращался с сыном, как с ровней. Викторен Юло был типичным представителем молодого поколения, воспитанного революцией 1830 года[25]: мысли его всецело поглощала политика; он верил в свое блестящее будущее, однако скрывал честолюбивые надежды под маской напускной важности; чрезвычайно завистливый к упроченным репутациям ораторов, сам он бросал пустые фразы вместо метких слов, алмазов французской речи; однако ж он обладал большой выдержкой, но принимал чопорность за достоинство. Люди эти — поистине ходячие гробы, хранящие в себе останки француза былых времен; изредка француз просыпается и пытается разбить свой английский футляр, но честолюбие сковывает его, и он согласен так в нем и задохнуться. Гроб этот всегда облечен в черное сукно.
— А вот и брат! — сказал барон, направляясь к дверям гостиной, навстречу графу Юло.
Облобызав старшего брата, вероятного преемника покойного маршала Монкорне, Гектор ввел его в комнату, поддерживая под руку со всяческими изъявлениями любви и уважения.
Этот пэр Франции, которого глухота избавляла от необходимости присутствовать на заседаниях, был седовласым старцем; он высоко носил свою убеленную годами голову с такими густыми волосами, что, когда он снимал шляпу, они не рассыпались, а лежали плотно, словно склеенные. Маленького роста, коренастый, но с годами ставший сухоньким, он весело и бодро нес бремя старости; а так как он сохранил чрезвычайную природную живость, то, уйдя на покой, делил свое время между чтением и прогулками. О его мягком нраве говорили и бледное лицо, и манеры, и степенная, рассудительная речь. Он никогда не заводил разговоров о войне, о походах: он слишком хорошо сознавал свои заслуги, чтобы ими кичиться. В гостиных он ограничивался ролью дамского угодника.
— Как у вас весело, — сказал он, наблюдая оживление, которое барон всегда вносил в свой семейный кружок. — Однако ж Гортензия все еще не замужем, — прибавил он, увидев тень грусти на лице невестки.
— Ну, с этим всегда успеется! — крикнула ему на ухо Бетта громовым голосом.
— А, и вы здесь, дурное семя, не захотевшее пустить ростки! — отвечал он, смеясь.
Форцхеймский герой относился благосклонно к кузине Бетте, с которой у него было немало общего. Человек без образования, выходец из народа, он единственно своей храбростью сделал военную карьеру, а здравый смысл заменял ему ученость. Исполненный чувства чести, не замарав себя никакой грязью, он мирно кончал свою светлую, озаренную славой жизнь в кругу этой семьи, в которой сосредоточились все его привязанности, и не подозревал о тайном распутстве брата. Никто не наслаждался так, как он, этой картиной дружного семейного союза, где никогда не возникало ни малейшей причины к раздорам, где братья и сестры равно любили друг друга, ибо Селестина сразу же была принята здесь как член семьи. Поэтому-то почтенный граф Юло время от времени спрашивал: «Отчего же не видно папаши Кревеля?» — «Отец уехал в деревню!» — кричала ему на ухо Селестина. На этот раз старику сказали, что бывший парфюмер путешествует.
Это, казалось бы, истинное единение семьи навело г-жу Юло на мысль: «Вот оно, прочное счастье! Уж его-то никто у нас не отнимает!»
Видя, что его любимица Аделина пользуется в этот день особым вниманием мужа, генерал стал тонко над ним подшучивать, и барон Юло, боясь показаться смешным, перенес свои любезности на сноху, которой он всегда оказывал большое внимание на этих семейных обедах и расточал ей весьма лестные похвалы, ибо надеялся с ее помощью успокоить папашу Кревеля и испросить у него прощение обид. Кто мог бы подумать, глядя на эту семью, что здесь отец в отчаянном положении, мать неутешна в своем горе, сын полон тревоги за будущее своего отца, а дочь думает, как бы отбить у кузины поклонника.
