— Я выслушал ваши разъяснения, — возразил я моему собеседнику, — и теперь смущен вашим предсказанием меньше, чем вначале, до того как услышал ваш рассказ: тогда я полагал, что ваш вывод покоится на непреложных основаниях и может против моей воли лишить мою жизнь смысла. Но теперь я могу спокойно заверить вас: я никогда не изменю своему призванию, я никогда не брошу живописи, каковы бы ни были плоды моих усилий. Мне не дано их предвидеть, но я знаю, что без живописи жизнь потеряет для меня всякий смысл и всякую прелесть, и то, что зовется удовольствием, радостью, блаженством, душевным покоем, наслаждением ума, счастьем бытия и так далее, для меня будет значить не больше пылинки, пляшущей в солнечном луче, или песчинки под ногой нищего.
— Вот это как раз тоже один из признаков, — отвечал мой собеседник, — и лишь укрепляет меня в моем предположении. Все в нашем роду истово верили в постоянство своего призвания вплоть до того дня, когда оно переставало для них существовать. Мужчины рвались к своей цели, женщины терпели и боролись ради нее, пока цель вдруг сама собой не исчезала. Вот, например, был в старину человек по имени Эхоц — таких имен, как у нас, тогда еще почти ни у кого не было. Он ходил на Рим с Фридрихом Барбароссой, жаждал воинской славы, невиданных подвигов, любил красивое оружие, платье и лошадей, хотел, подобно Бюрену, родоначальнику Штауфенов, построить на высокой горе замок, взять в жены знатную девицу и основать род, имя которого затмит своим блеском славу Штауфенов. Он разбогател, женился на девице из знатного рода и под старость ушел с головой в дела своего большого поместья, садясь в седло лишь для того, чтобы подсчитать коров, овец и племенных жеребцов в стадах. Его правнук огородил в лесу огромное урочище, желая иметь лучшую охоту во всей империи, а кончил тем, что выкорчевал весь лес, превратив его в луга и поля. По-видимому, ему-то и обязан наш род своей фамилией.[3] Другой, Петер Родерер, жил в своем имении с сыновьями и дочерьми, следил за порядком и старался перенять у опытных земледельцев все то, что они делают, когда хотят поднять хозяйство; он стремился создать такое образцовое имение, какого ни у кого не было. А потом вдруг отправился воевать с турками, стал прославленным полководцем и военачальником и умер, осыпанный почестями, вдали от своего имения, которое ему так и не довелось больше увидеть. Был и еще один Петер Родерер; этот хотел разбогатеть, чтобы построить роскошный дом на зависть всей округе; а потом занялся изготовлением яблочного сидра и распространением этого напитка по всей стране, а также заложил необыкновенный фруктовый сад, для которого выискивал повсюду лучшие деревья и пересаживал их к себе. Его сыновей все звали «мальчики старого Петера». Их было четверо, и на уме у всех четверых было одно и то же. Отец оставил им усадьбу средней руки в Тиссенрейте. Возрастом они мало отличались друг от друга — каждый родился на полтора года позже предыдущего. Всем им не терпелось покончить с крестьянским трудом на своем клочке земли, разбогатеть и обзавестись дворянскими поместьями. Каждый из них хотел сколотить состояние, потом жениться на красивой и богатой девушке, отделиться и жить, богатея, в своем имении. Чтобы этого добиться, они решили сообща вести отцовское хозяйство, обращать в деньги все, что только удастся из него извлечь, а когда денег наберется достаточно, поделить их заодно с наследственной усадьбой и начать ту жизнь, к которой они все стремились.
Они носили самое грубое крестьянское платье и деревянные башмаки. Не чурались самых изнурительных работ по дому и в поле, не держали батраков, а нанимали поденщиков, и прислуживала им одна-единственная служанка. По воскресным дням каждый надевал свое лучшее платье и кожаные сапоги, и они отправлялись в приходскую церковь, расположенную в получасе ходьбы от дома. На обратном пути, если время было летнее, они снимали с себя праздничное платье и сапоги, шли босиком, а платье и сапоги несли на плече. Воскресным вечером они усаживались на мощеной дорожке посреди своего двора, а зимой — в общей комнатке, и съедали ради праздника по ломтю белого хлеба. Ни разу никто из них не взял в рот ни вина, ни пива или водки. Отцовский сидр, а также тот, что делали сами, они продавали, и все, что родилось на их земле, тоже шло на продажу. Все четверо так никогда и не женились, прожили больше девяти десятков лет, и звали их до самой смерти «мальчики старого Петера». После них в мешках, чулках, старых сапогах, дощатых ящиках и глиняных горшках осталось серебро. Наследство получил Карст, муж их племянницы, который был беден, расчетливо вел свое хозяйство и любил копить деньги. Когда Карсту досталось это богатство, он стал сумасбродить, сорить деньгами налево и направо, пустил все по ветру и умер вместе с женой в нищете. Со смертью «мальчиков старого Петера» кончился бы его род, если бы не было еще одного мальчика старого Петера, пятого, которого, однако, никто так не называл, — потому что люди прозвали так сыновей Петера Родерера только тогда, когда они начали сообща вести хозяйство, а к тому времени пятого уже давно не было с ними. Он ушел из дому еще при жизни отца. Звали его Фридрих.
Фридрих Родерер был паршивой овцой в стаде. Еще мальчиком он, младший из братьев, был чужд устремленьям отца. Его совершенно не привлекали ни плодоводство, ни другие дела на усадьбе, не по душе ему было и стяжательство братьев, проявившееся уже в детские годы; он вечно слонялся по окрестностям, знал наперечет все птичьи гнезда и всех псов в округе, их клички и хозяев, скакал на всех лошадях, до которых ему удавалось добраться на пастбище, прогуливал уроки, немедля тратил каждый пфенниг, попавший к нему в руки, верховодил в военных играх и лесных походах всеми сорванцами окрестных деревень, которые, как и он, не слишком много времени проводили под родительским кровом, или же ловил с ними рыбу и раков и жарил на костре, тут же у реки, а если боялся отцовского гнева, то часто по нескольку ночей проводил где-нибудь в пещере или под выступом скалы, защищавшим его от ночной сырости. Отец пытался образумить его, но ни уговоры, ни побои — весьма чувствительные — не помогали; после наказания он всякий раз с еще большим упорством принимался за свое. К тому времени матери его уже давно не было в живых. Позже он отпустил длинную бороду и ушел с бродячими циркачами, которые танцевали на канате, прыгали сквозь обруч, глотали огонь, тянули изо рта ленты и выворачивали свое тело самым удивительным образом. Его занесло далеко от родных мест, и долгое время о нем не было ни слуху, ни духу. От циркачей он перешел к актерам и представлял на сцене людские поступки и движения души. Он задался целью поднять отечественный театр до подлинных вершин искусства, и книги, от которых он бежал в детстве, теперь стали его страстью. Он читал день и ночь или же писал, и отрывался от этих занятий только для того, чтобы растолковать своим товарищам по труппе, в чем состоит красота и достоинство и как их наилучшим образом представить на сцене. Когда Пруссия напала на Силезию, он пошел на войну и не вернулся больше ни на театральные подмостки, ни на арену цирка, а остался в армии, возвысился в чине, и как когда-то у себя на родине командовал мальчишками, игравшими в войну, так теперь командовал уже взрослыми на настоящей войне, и число людей под его началом все росло и росло. Он стал богат, женился на девушке из богатой семьи и тем приумножил свое достояние. То, чего «мальчики старого Петера» не смогли добиться за девять десятилетий, «паршивая овца» Фридрих получил походя, между делом. На склоне лет он жил в своем дворянском поместье, не будучи дворянином лишь потому, что никогда не стремился к дворянскому званию, которое ему вполне могло быть пожаловано. Из наследства «мальчиков старого Петера» ему досталась лишь малая доля, — неизвестно, по закону ли или еще каким-нибудь образом. Бедную дочку Карста, Матильду, он приютил в своем доме.
Этот Фридрих Родерер был моим прадедом, от него и пошли все остальные Родереры. Удивительно то, что все они носят бороду, — подобно ему, когда он был циркачом; как он выглядел, когда был на войне, мы, к сожалению, не знаем; но в противоположность ему борода у них не длинная, а подстриженная, всего в три дюйма. Я видел эту бороду на портретах многочисленных его потомков, давно сошедших в могилу, и те, что живы, все носят такую же бороду. У некоторых она седая, как вот у меня. А разве у вас не такая же темная бородка, как у тех, кто принадлежит к нашему роду?
— Случайное совпадение, — сказал я, — нынче во всех сословиях стало обычаем отпускать бородку. Мне нравится этот обычай, да и легче иметь дело с ножницами и гребнем, чем с бритвой.
— Уже то, что вам этот обычай нравится, показывает сходство наших вкусов, — ответил Родерер. — Мы носили бороду, когда это и не было в моде.
