— — Ибо любовные похождения дяди Тоби, всю дорогу вертевшиеся в моей голове, произвели на меня такое действие, как если бы они были моими собственными, — — я был олицетворением щедрости и доброжелательства, я ощущал в себе трепет приятнейшей гармонии, с которой согласовалось каждое качание моей коляски; поэтому мне было все равно, гладкая дорога или ухабистая; все, что я видел и с чем имел дело, затрагивало во мне некую скрытую пружину сочувствия или восхищения.
— — То были мелодичнейшие звуки, какие я когда-либо слышал; я в тот же миг опустил переднее окошко, чтобы яснее их расслышать. — — Это Мария, — сказал ямщик, заметив, что я прислушиваюсь. — — — Бедная Мария, — продолжал он (отодвигаясь вбок, чтобы дать мне увидеть ее, потому что он помещался как раз между нами), — сидит на пригорке с козликом возле себя и играет на свирели вечерние молитвы.
Тон, которым мой юный ямщик произнес эти слова, и выражение его лица были в таком совершенном согласии с чувствами души, что я тут же поклялся дать ему монету в двадцать четыре су по приезде в Мулен. — —
— — — А кто такая эта бедная Мария? — спросил я.
— Предмет любви и жалости всех окрестных селений, — сказал ямщик, — — еще три года назад солнце не светило на девушку, которая была бы краше, быстрее умом и: милее ее; Мария заслуживала лучшей участи; свадьба ее была расстроена по проискам приходского кюре, который производил оглашение. — —
Он собирался продолжать, когда Мария, сделавшая коротенькую паузу, поднесла свирель к губам и возобновила игру, — — то был тот же напев — — но в десять раз упоительнее. — Это вечерняя служба пресвятой деве, — сказал юноша, — — но кто научил бедняжку играть ее — и как она раздобыла себе свирель, никто не знает: мы думаем, что господь ей помог в том и другом, ибо с тех пор как она повредилась в уме, это, по-видимому, единственное ее утешение — — она не выпускает свирели из рук и играет на ней эту службу ночью и днем.
Ямщик изложил это с таким тактом и с таким непринужденным красноречием, что я не мог не расшифровать на лице его что-то незаурядное для его состояния и непременно выведал бы его собственную историю, если бы всего меня не захватила история бедной Марии.
Тем временем мы доехали почти до самого пригорка, на котором сидела Мария; на ней была тонкая белая кофта, ее волосы, кроме двух локонов, были подобраны в шелковую сетку, несколько листьев сливы в причудливом беспорядке вплетено было сбоку — — она была красавица; никогда еще сердце мое так не сжималось от честной скорби, как в ту минуту, когда я ее увидел. — —
— — Помоги ей боже! бедная девушка! — воскликнул ямщик. — Больше сотни месс отслужили за нее в окрестных церквах и монастырях, — — но без всякой пользы; минуты просветления, которые у нее бывают, подают нам надежду, что пресвятая дева вернет наконец ей рассудок; но родители Марии, знающие ее лучше, отчаялись на этот счет и думают, что она потеряла его навсегда.
Когда ямщик это говорил, Мария сделала перелив — такой грустный, такой нежный и жалобный, что я выскочил из кареты и подбежал к ней на помощь; еще не придя в себя после этого восторженного порыва, я нашел себя сидящим между нею и ее козлом.
Мария задумчиво посмотрела на меня, потом перевела взгляд на своего козла — — потом на меня — — потом снова на козла, и так несколько раз. — —
— — Ну, Мария, — сказал я ласково. — — В чем вы находите сходство?
Умоляю беспристрастного читателя поверить мне, что лишь вследствие искреннейшего своего убеждения в том, какая человек скотина, — — задал я этот вопрос и что я никогда бы не отпустил неуместной шутки в священном присутствии Горя, даже обладая всем остроумием, когда-либо расточавшимся Рабле, — — и все-таки, должен сознаться, я почувствовал укор совести, и одна мысль об этом была для меня так мучительна, что я поклялся посвятить себя Мудрости и до конца дней моих говорить только серьезные вещи — — никогда — — никогда больше не позволяя себе пошутить ни с мужчиной, ни с женщиной, ни с ребенком.
Ну, а писать для них глупости — — тут я, кажется, допустил оговорку — но предоставляю судить об этом читателям.
Прощай, Мария![451] — прощай, бедная незадачливая девушка! — когда-нибудь, но не теперь, я, может быть, услышу о твоих горестях из твоих уст. — — Но я ошибся; ибо в это мгновение она взяла свою свирель и рассказала мне на ней такую печальную повесть, что я встал и шатающейся, неверной походкой тихонько побрел к своей карете.
— — — Какая превосходная гостиница в Мулене!
Когда мы доберемся до конца этой главы (но не раньше), нам придется вернуться к двум незаполненным главам, из-за которых вот уже полчаса истекает кровью моя честь. — — Я останавливаю кровотечение и, сорвав одну из моих желтых туфель и швырнув ее изо всей силы в противоположный конец комнаты, заявляю ее пятке:
— — Какое бы здесь ни нашлось сходство с половиной глав, которые когда-либо были написаны или, почем я знаю, пишутся в настоящее время, — оно настолько же случайно, как пена на коне Зевксиса[452]; кроме того, я смотрю с уважением на главу, в которой только ничего нет; а если принять во внимание, сколько есть на свете вещей похуже, — — так это и вовсе неподходящий предмет для сатиры. — —
— — Почему же они были оставлены в таком виде? Если
-тут кто-нибудь, не дожидаясь моего ответа, обзовет меня болваном, дурнем, тупицей, остолопом, простофилей, пентюхом, чурбаном, паскудником — — и другими крепкими словами, которыми пекари из Лерне[453] угощали пастухов короля Гаргантюа, — — пусть обзывает — (как говорила Бригитта) сколько душе его угодно, я ему ничего не скажу; ибо как мог такой ругатель предвидеть, что мне пришлось написать двадцать пятую главу моей книги раньше восемнадцатой и т. д.
— — — Вот почему я на это не обижаюсь. — — Я желаю только, чтобы отсюда извлечен был тот урок, что «следует предоставить каждому рассказывать свои повести на свой лад».
Восемнадцатая глава
Так как миссис Бригитта отворила дверь прежде, чем капрал как следует постучал, то срок между ударом молотка и появлением дяди Тоби в гостиной был такой коротенький, что миссис Водмен едва успела выйти из-за занавески — — положить на стол Библию и сделать шаг или два по направлению к двери, чтобы принять гостя.
Дядя Тоби поклонился миссис Водмен так, как мужчине полагалось кланяться женщинам в лето господне тысяча семьсот тринадцатое, — — затем, повернувшись кругом, направился бок о бок с ней к дивану и в двух простых словах — — хотя не прежде, чем он сел, — — и не после того, как он сел, — — но в самое то время, как садился, — сказал ей, что он влюблен, — — зайдя, таким образом, в своем изъяснении дальше, чем было необходимо.
Миссис Водмен, натурально, опустила глаза на прореху в своем переднике, которую тогда зашивала, в ожидании, что дядя Тоби скажет дальше; но последний был вовсе лишен способностей развивать тему, и любовь, вдобавок, была темой, которой он владел хуже всего, — — поэтому, признавшись миссис Водмен в любви, он ограничился сказанным и предоставил своим словам действовать самостоятельно.
Отец мой всегда был в восторге от этой системы дяди Тоби, как он ошибочно называл ее, и часто говорил, что если бы брат его присовокуплял сюда еще трубку табаку — — он этим нашел бы дорогу, если верить одной испанской пословице, к сердцам половины женщин земного шара.
Дядя Тоби никогда не мог понять, что хотел сказать мой отец; я тоже не берусь извлечь отсюда больше, чем осуждение одного заблуждения, в котором пребывает большинство людей — за исключением французов, которые все до одного верят, как в реальное присутствие[454], в то, «что говорить о любви значит любить на деле».
— — — Хотел бы я сделать кровяную колбасу по этому рецепту.
Пойдемте дальше. Миссис Водмен все сидела в ожидании, что дядя Тоби поступит именно так, почти до самого начала той минуты, когда молчание с одной или с другой стороны становится обыкновенно неприличным; вот почему, придвинувшись к нему поближе и подняв глаза (при этом щеки ее чуть зарделись), — — она подняла перчатку — — или взяла слово (если вам это больше нравится) и повела с дядей Тоби такой разговор:
— Заботы и беспокойства супружеского состояния, — сказала миссис Водмен, — очень велики. — Да, я думаю, — сказал дядя Тоби. — Поэтому, когда человек, — продолжала миссис Водмен, — живет так покойно, как вы, — когда он так доволен, капитан Шенди, собой, своими друзьями и своими развлечениями, — я недоумеваю, какие у него могут быть причины стремиться к этому состоянию. — — —
