вопросы так их разбередили?
Перешли в домик начальника, где в маленькой гостиной накрыли обед для офицерского состава и нас. Тарелки со сменой, вилки, ножи, сервизная супница, на стенах – подробные военные карты. Вернул их к разговору. Удивительно, даже о еде забывают, вскакивают, водят указкой по картам, рассказывают то, что сторонним не говорят. Сурово. До страшного. Но честно. Хотя и глядя лишь с их стороны.
Вошел адъютант: все готово к началу. Спустились на плац к импровизированному президиуму – стол, микрофон и несколько стульев. Часть лесного народа отвели на обед в казарму, подготовленную для этого приема, другая часть смотрит кино в клубе, третья – на медицинском обследовании, четвертая получает подарки, все это регулируется выстроенными вдоль маршрута солдатами – рослыми, дружными, улыбчивыми.
Многие все еще ожидают своей очереди под навесом амфитеатра. Мы с начальником сидим за столом президиума, он рисует на листке бумаги схему недавней ликвидации одной лесной группировки маоистов, за которую получил медаль. Дело, говорит, было ночью, в плотных джунглях. Здесь стоял часовой, и вот здесь, всего шестеро, мы сняли их, вот с этой стороны зашли, тут овраг, здесь ручей, около тридцати их было, нас чуть меньше, тут все началось, они – сюда, теряем пятерых, но отыгрываем пространство… Я слушал, и поверх его рисующей руки смотрел в горько светлые лица лесных людей, садящихся перед нами на землю и снующих меж ними солдат в камуфляже, понукающих их встать там, сесть тут. Смотрел поверх его руки, отыгрывающей пространство смерти, в лица женщин, растущих из красной пыльной земли, лица с той неявной тонкостью черт и изгибов, какая свойственна выпростанным к солнцу и умытых дождем древесным корням. Смотрел поверх руки – в спокойное, очень взрослое лицо девочки, которую уже, казалось, никакая боль не способна сломить, живущей, наверно, где-то в джунглевой хижине, без света, на земляном полу, с колечком в носу, сережкой в ухе и бездонным миром в глазах, темным как вода и колеблемым как огонь. Смотрел бы и смотрел поверх руки, рисующей часовых, на линию сомкнутых, чуть растресканных губ этой девочки, сохранившей то чувство жизни, которое, похоже, всем нам уже давно заказано.
В столовой они сидели в несколько рядов на полу: женщины отдельно от мужчин, а солдаты разносили в ведрах еду и подкладывали добавку. Рис, чатни, пури. Ели дружно и быстро, и конечно, рукой. Из репродуктора гремела расхожая индийская музыка. Одна из женщин особо выделялась среди других. Той красоты и достоинства, рядом с которыми дивы боливуда выглядели бы комиксом. Но, конечно, она себя так не видела, даже напротив – похоже, ничем не примечательной среди женщин, сидевших рядом. Властные красные губы, но при этом теплой смиренной нежности. И эта странность еще сильнее притягивала к ним взгляд. Большие глаза лесной зелени. До Средневековья считалось, что свет исходит из глаз, создавая изображение как бы ощупью. Свет исходил от нее целиком, а в обратную сторону – ощупью. Высокая шея, чувственные ноздри, открытый лоб с забранными назад пышными волосами, защелкнутыми на затылке брошью полумесяца. Утренней, девственной чистоты кожа, светлее, чем у соплеменниц. Изысканные линии и формы, тонкие лодыжки и запястья в браслетах, воздушно размашистое тело, но с женственной сдержанностью. Изысканные, кроме ступней, породнившихся с лесными тропами. Белая шаль, под которой переливы бирюзы и серебра. Ее ребенка, пока она ела, тискали солдаты, передавая друг другу и фотографируясь. Хотел подойти к ней, попробовать поговорить, искал переводчика. Не все из пришедших сюда племен понимают друг друга – разные языки, диалекты. Оказалось, она из племени гонди, или как они сами говорят: гонд. Пока нашел переводчика, она уже переместилась под навес и сидела в самой гуще своего племени, баюкая ребенка. Переводчик был ее родственником. Я спросил, живет ли она в лесу, в хижине. Джи, улыбнулась она, не дожидаясь перевода. Без света, без мобильного телефона? Джи. Сколько у нее детей? Двое, ответил переводчик, второй сейчас на руках ее мужа – там, у столовой. Счастлива ли она своей жизнью? Смотрит на переводчика, ждет, он переспрашивает меня, не понимая вопрос. Ну в ладу ли она с жизнью, приносит ли она радость? Переглядываются. Джи, говорит она, так мило по-детски подрагивая носом, покрытым щекотными капельками пота от жары, а руки заняты проснувшимся ребенком.
Спустился к столовой, увидел ее мужа – худенький, в клетчатой рубашке, подросток на вид, ей до плеча. Сидит в очереди на измерение давления, ребенок лежит у него на коленях, держит его за палец. Макушка у мужа выстрижена и заклеена пластырем. Сахасрара чакра заклеена. Там, где слияние Шивы и Шакти – бобо.
Три полуголые старушки-подружки бойким шагом пересекают плац, тощенькие груди висят под шалью, перетягивающей тело по диагонали, на плече – лесные топорики на длинном древке. Становятся в очередь за подарками. Кастрюли, одеяла, разная хозяйская утварь в подарочных наборах. Мужичок, получивший электрическую соковыжималку, разглядывает ее, отойдя. Женщины, сидящие под деревом, смеются. Детям раздают фломастеры, тетради, спортивную одежду, какие-то игры. Никто не тянется за подарками, спокойно ждут и прижимают к груди. В клубе показывают надрывный боевик со слезой, сидят тесно во тьме на полу, кормят детей грудью, не отрывая взгляд от экрана.
Не стал я досматривать эту подарочную кадриль под армейскую дирижерскую палочку. Незаметно отошли мы с Пракашем, сели на мотоцикл и понеслись пустынной лесной дорогой дальше.
Ехал, подскакивая на отдающих в голову колдобинах, а перед глазами плыли лица женщин, детей, вперемеж с мелькающими стволами деревьев, и не хотелось думать о подоплеке такого рода чудесных мероприятий, об армии и маоистах, стремящихся перетянуть племена на свою сторону всеми возможными способами: маоисты – из-под полы светлого будущего, а государство – из мешка настоящего. Нет, не хотелось об этом думать.
Въехали на еще один хутор. Солнце уже садилось. Пракаш куда-то исчез на мотоцикле, а я вышел на окраину, откуда доносилась музыка.
Девочки водили хоровод вокруг дерева. Другие в стороне плели венки. Два быка бодались рядом с маленьким насупленным храмом, перед которым выстроились деревянные тесаные божки. Посреди поляны стоят большие горшки и кувшины, накрытые листвяными крышками. Над ними колдует, приплясывая и сам себе смеясь беззубым ртом неземной мужичок. А саблезубые хлопцы вневременного возраста сидят на корточках на краю поляны, ждут. Ландо, говорит он, приподнимая крышку одного из кувшинов и приблизив ко мне лицо милейшей кикиморы, Ландо! В кувшине белая мутная жидкость, похожая на местное пиво сальпи, но, видно, сильно покрепче. О, говорю, ты, дружище, серьезно подготовился. Ландо, смеется он, подныривая снизу к моему лицу, счастлив,
