Неудержимый смех усилился, хохотала вся палата. Впрочем, одной уже необычности этой речи было достаточно, чтобы развеселить высокое собрание.
Быть внешне смешным, когда душа переживает трагедию, – что может быть унизительнее таких мучений, что может вызвать в человеке большую ярость? Именно это испытывал Гуинплен. Слова его бичевали, лицо вызывало хохот. Это было ужасно. В голосе его зазвучали вдруг пронзительные ноты:
– Им весело, этим людям! Что ж, прекрасно. Они смеются над агонией, они издеваются над предсмертным хрипом. Ах да, ведь они всемогущи. Возможно. Ну, хорошо, будущее покажет. Ах, да ведь я тоже один из них. Но я и ваш, о бедняки! Король продал меня, бедняк приютил меня. Кто изувечил меня? Монарх. Кто исцелил и вскормил? Нищий, сам умиравший с голоду. Я – лорд Кленчарли, но я останусь Гуинпленом. Я из стана знатных, но принадлежу к стану обездоленных. Я среди тех, кто наслаждается, но душой я с теми, кто страждет. Ах, как неправильно устроено наше общество! Но настанет день, когда оно сделается настоящим человеческим обществом. Не будет больше вельмож, будут только свободные люди. Не будет больше господ, будут только отцы. Вот каково будущее. И тогда исчезнут и низкопоклонство, и унижение, и невежество, не будет ни людей, превращенных в вьючных животных, ни придворных, ни лакеев, ни королей. Тогда засияет свет! А пока – я здесь. Это право дано мне, и я пользуюсь им. Есть ли у меня это право? Нет – если я пользуюсь им для себя. Да – если я пользуюсь им для других. Я буду говорить с лордами, ибо я сам – лорд. О братья мои, томящиеся там, внизу, я поведаю этим людям о вашей нужде. Я предстану перед ними, потрясая вашими жалкими отрепьями, я брошу эти лохмотья рабов в лицо господам; и им, высокомерным баловням судьбы, уж не избавиться от воспоминания о страждущих; им, владыкам земли, не освободиться от жгучей язвы нищеты, и тем хуже для них, если в этих лохмотьях кишит всякая нечисть, тем лучше, если она обрушится на львов.
Тут Гуинплен обернулся к писцам, стоявшим на коленях и писавшим на четвертом мешке с шерстью.
– Кто это там, на коленях? Что вы делаете? Встаньте! Ведь вы же люди.
Это внезапное обращение к подчиненным, которых лорду не подобает даже замечать, придало веселью палаты еще более бурный характер. Раньше кричали «браво», теперь стали кричать «ура». От рукоплесканий перешли к стуку ногами. Можно было подумать, что находишься в «Зеленом ящике». Но в «Зеленом ящике» хохот толпы был торжеством Гуинплена, здесь же этот хохот уничтожал его. Смех стремится стать смертоносным оружием. Иногда хохотом пытаются убить человека.
Хохот превратился в пытку. Беда, когда сборище тупоголовых начинает изощряться в остроумии. Своим тупым зубоскальством оно отстранит от себя самый очевидный факт и осудит его, прежде чем разберется, в чем дело. Всякое происшествие – это вопросительный знак. Смеяться над ним – значит смеяться над загадкой. Но позади загадки – сфинкс, и он отнюдь не смеется.
Слышались противоречивые восклицания:
– Довольно! Долой! – Продолжай! Дальше!
Вильям Фармер, барон Лестер, кричал Гуинплену, как некогда Рик-Квайни Шекспиру:
– Histrio! Mima! [Скоморох! Комедиант! (лат.)]
Лорд Воган, занимавший двадцать девятое место на баронской скамье и любивший изрекать сентенции, восклицал:
– Вот мы опять вернулись к временам, когда пророчили животные. Среди человеческих уст заговорила и звериная пасть.
– Послушаем валаамову ослицу, – подхватил лорд Ярмут. Мясистый нос и перекошенный рот придавали лорду Ярмуту глубокомысленный вид.
– Мятежник Линней наказан в могиле, такой сын – кара отцу, – изрек Джон Гауф, епископ Личфилдский и Ковентрийский, на доходы которого посягнул в своей речи Гуинплен.
– Он лжет, – сказал лорд Чолмлей, законодатель и законовед. – То, что он называет пыткой, не что иное, как разумная мера, именуемая «длительный допрос с пристрастием». Пыток в Англии не существует.
Томас Уэнтворт, барон Реби, обратился к канцлеру:
– Милорд канцлер, закройте заседание!
– Нет! Нет! Нет! Пусть продолжает. Он забавляет нас. Гип! Гип! Гип! Ура!
Это кричали молодые лорды; их веселость граничила с неистовством. Особенно бесновались, захлебываясь от хохота и от ненависти, четверо из них: Лоуренс Хайд, граф Рочестер, Томас Тефтон, граф Тенет, виконт Хеттон и герцог Монтегю.
– В конуру, Гуинплен! – кричал Рочестер.
– Долой его! Долой! Долой! – орал Тенет.
Виконт Хеттон вынул из кармана пенни и бросил его Гуинплену.
Джон Кемпбел, граф Гринич, Севедж, граф Риверс, Томсон, барон Гевершем, Уорингтон, Эскрик, Ролстон, Рокингем, Картрет, Ленгдейл, Банистер Мейнард, Гудсон, Карнарвон, Кавендиш, Берлингтон, Роберт Дарси, граф Холдернес, Отер Виндзор, граф Плимут, – рукоплескали.
В этом адском шуме и грохоте терялись слова Гуинплена. Можно было расслышать только одно слово: «Берегитесь!»
Ральф, герцог Монтегю, юноша с едва пробивавшимися усиками, только что кончивший курс в Оксфордском университете, сошел с герцогской скамьи, на которой он занимал девятнадцатое место, и, подойдя к Гуинплену, стал против него, скрестив руки на груди. На каждом лезвии есть наиболее острое место, и в каждом голосе есть наиболее оскорбительные интонации. Герцог Монтегю придал своему голосу именно такое выражение и, смеясь прямо в лицо Гуинплену, крикнул:
– Что ты тут рассказываешь?
– Я предсказываю, – ответил Гуинплен.
Снова раздался взрыв хохота, сквозь который немолчным рокотом прорывался глухой гнев. Один из несовершеннолетних пэров, Лайонел Кренсилд-Секвилл, граф Дорсет и Миддлсекс, стал ногами на скамью, со степенным видом, как подобает будущему законодателю, и, не смеясь, не говоря ни слова, обратил к Гуинплену свое свежее мальчишеское лицо и пожал плечами. Заметив это, епископ Сент-Асафский наклонился к уху своего соседа епископа Сент-Дэвидского, шепнул, указывая на Гуинплена: «Вот безумец!» и, указав на подростка, прибавил: «А вот мудрец».
В хаосе насмешек выделялись громкие выкрики:
– Страшилище!
– Что означает все это?
– Оскорбление палаты!
– Это выродок, а не человек!
– Позор! Позор!
– Прекратить заседание!
– Нет, дайте ему кончить!
– Говори, шут!
Лорд Льюис Дюрас крикнул, подбоченясь:
– Ах, до чего же хорошо посмеяться! Как это полезно для моей печени! Предлагаю вынести постановление в нижеследующей редакции: "Палата лордов изъявляет свою признательность забавнику из «Зеленого ящика».
Как помнит читатель, Гуинплен мечтал совсем о другом приеме.
Тот, кто подымался по крутому песчаному, осыпающемуся скату над глубокой пропастью, кто чувствовал, как из-под его рук, из-под его пальцев, колен и ног ускользает точка опоры, кто тщетно пытался двигаться вверх по непокорному обрыву, опасаясь каждую минуту поскользнуться, скатываясь вниз вместо того, чтобы подыматься, спускаясь вместо того, чтобы восходить, увеличивая опасность при каждой попытке добраться до вершины, сползая все больше и больше при каждом движении, вызванном желанием спастись, кто чувствовал, что страшная бездна все ближе, кто ощущал мрачный холод и зияние разверзающейся перед ним пропасти, – тот испытал то, что испытывал в эти минуты Гуинплен.
Он чувствовал, как рушатся его гордые мечты, как мрачной пропастью разверзается перед ним вражда этих людей.
Всегда находится человек, способный в немногих словах выразить общее мнение.
Лорд Скерсдейл выразил единодушное чувство собрания, воскликнув:
– Зачем явилось сюда это чудовище?
Гуинплен вздрогнул, словно от нестерпимой боли; он резко выпрямился и пылающим взором окинул все скамьи.
– Зачем я явился сюда? Затем, чтобы повергнуть вас в ужас. Я чудовище, говорите вы? Нет, я – народ. Я выродок, по-вашему? Нет, я – все человечество. Выродки – это вы. Вы – химера, я – действительность. Я – Человек. Страшный «Человек, который смеется». Смеется над кем? Над вами. Над собой. Надо всем. О чем говорит этот смех? О вашем преступлении и о моей муке. И это преступление, эту муку он швыряет вам в лицо. Я смеюсь – и это значит: я плачу.
Он остановился. Шум утих. Кое-где еще смеялись, но уже не так громко. Он подумал было, что снова овладел вниманием слушателей. Передохнув, он продолжал:
– Маска вечного смеха на моем лице – дело рук короля. Этот смех выражает отчаяние. В этом смехе – ненависть и вынужденное безмолвие, ярость и безнадежность. Этот смех создан пыткой. Этот смех – итог насилия. Если бы так смеялся сатана, этот смех был бы осуждением бога. Но предвечный не похож на бренных людей. Он совершенен, он справедлив, и деяния королей ненавистны ему. А! Вы считаете меня выродком! Нет. Я – символ. О всемогущие глупцы, откройте же глаза! Я воплощаю в себе все. Я представляю собой человечество, изуродованное властителями. Человек искалечен. То, что сделано со мной, сделано со всем человеческим родам: изуродовали его право, справедливость, истину, разум, мышление, так же как мне изуродовали глаза, ноздри и уши; в сердце ему, так же как и мне, влили отраву горечи и гнева, а на лицо надели маску веселости. На то, к чему прикоснулся перст божий, легла хищная лапа короля. Чудовищная подмена! Епископы, пэры и принцы, знайте же, народ – это великий страдалец, который смеется сквозь слезы. Милорды, народ – это я. Сегодня вы угнетаете его, сегодня вы глумитесь надо мной. Но впереди – весна. Солнце весны растопит лед. То, что казалось камнем, станет потоком. Твердая по видимости почва провалится в воду. Одна трещина – и все рухнет. Наступит час, когда страшная судорога разобьет ваше иго, когда в ответ на ваше гиканье раздастся грозный рев. Этот час уже наступил однажды – ты пережил его, отец мой! – этот час господень назывался республикой: ее уничтожили, но она еще возродится. А пока помните, что длинную череду вооруженных мечами королей пресек Кромвель, вооруженный топором. Трепещите! Близится неумолимый час расплаты, отрезанные когти вновь отрастают, вырванные языки превращаются в языки пламени, они взвиваются ввысь, подхваченные буйным ветром, и вопиют в бесконечности; голодные скрежещут зубами; рай, воздвигнутый над адом, колеблется; всюду страдания, горе, муки; то, что находится наверху, клонится вниз, а то, что лежит внизу, раскрывает зияющую пасть; тьма стремится стать светом; отверженные вступают в спор с блаженствующими. Это идет народ, говорю я вам, это поднимается человек; это наступает конец; это багряная заря катастрофы. Вот что кроется в смехе, над которым вы издеваетесь! В Лондоне – непрерывные празднества. Пусть так. По всей Англии – пиры и ликованье. Хорошо. Но послушайте! Все, что вы видите, – это я. Ваши празднества – это мой смех. Ваши пышные увеселения – это мой смех. Ваши бракосочетания, миропомазания, коронации – это мой смех. Празднества в честь рождения принцев – это мой смех. Гром над вашими головами – это мой смех!
