Читать Шурке приходилось, как говорится, с пятого на десятое, по известной милости бабки Ольги (припомнят ей черти на том свете издевательства над книжками!), он скоро добрался до самого главного: старикашка Фариа не зря торчал в замке Иф, он владел сногсшибательной тайной клада кардинала Спады. Он охотно поделился тайной с Дантесом — Шуркой и, сделав это доброе дельце, скоропостижно умер, чтобы не мешать, нe мельтешить зазря в листочках, над которыми и без того приходилось ломать голову и о многом догадываться.
Но так как в выпусках, как заметил давно Шурка, ничего не писалось лишнего, пустяшного, как в других книжках, больно‑то рассусоливать было некогда, тайна нагромождалась на тайну, убийство следовало за убийством, и все запутывалось, однако очень ловко, с намеками, можно все понять, даже если читать с конца, — то Шурка вскоре простил бабке Ольге ее невольные прегрешения, взял обещанных чертей обратно. Он даже подумал, что не так уж плохо, что листочки прилеплены на стену. Читать надо только половину — скорее все узнаешь и примешься за другие выпуски.
Если бы не приходилось задирать голову, Шурка был бы совсем доволен. Но тут он вспомнил дельный совет бабки, воспользовался им, притащил к стене скамью, забрался повыше, и все наладилось как нельзя лучше.
Он не стал много горевать об умершем аббате, скорей полез в похоронный мешок вместо мертвеца. Явились два тюремщика и поволокли его из камеры. Бедный Дантес — Шурка ожидал, что его вынесут за ворота замка на кладбище и он как‑нибудь вырвется на свободу. Но тюремщики привязали к мешку тридцатишестифунтовое ядро и бросили мешок со скалы в море.
От неожиданности и страха Шурка ахнул и полетел… к счастью, всего — навсего со скамейки на пол.
Тут события продолжались уже наяву.
— Ушибся? — спросила с кровати Настя, будто она и не спала и все видела.
— Н — не — ет… — пробормотал Шурка, дивясь и потирая коленку.
— Чего же ты там, на стене, вычитал? Расскажи! Шурка охотно и вдосталь почесал языком.
— Значит, не одна я несчастная на свете, — заключила Настя с какой‑то радостью. — Я и то гляжу на потолок, на картинки, и все думаю: что же это такое?.. Мамаша нарочно расклеила картинки, для меня. Гляди, слышь, Настенька, забавляйся, не скучай… А чего тут веселого — не пойму. Режут, убивают людей… Зачем? Неужто нельзя жить по — другому? Без крови?.. Вот ты рассказал — страсти‑то какие! Ах ты господи, сколько горя на земле! Читай, Шура, вслух, что же там было дальше? — засвистела, заскрипела Настя, высовывая белый нос из кумачовой ямы. — Неужль парень потонул? Экий бедняга… хуже меня!
Вот каким образом, неожиданно для себя, Шурка сделался чтецом в избушке бабки Ольги.
Он имел теперь полное право в любое время, когда бывал свободен, вывертывать, ломать шею, кособочиться сколько влезет, сидя на корточках или став на скамье на цыпочки, задирать голову до ломоты в затылке, шныряя ненасытными глазами по серым, с пятнами высохшего клейстера, листочкам. За это великое право он обязан был бормотать под нос все, что ему удавалось выудить из выпусков Миши Императора.
Вначале его немного тяготило чтение вслух. Он привык глотать книжки молча — работенка так шла скорее. Пока выговариваешь иное длиннущее, непонятное слово, глазами пробежишь десять. Но потом он приспособился пропускать трудные слова, заменять другими, покороче и попроще, и, хотя язык все равно уставал, зато можно было, отдохнув чуток, молоть им потом без стеснения, сколько хозяину угодно, догадываться, прибавлять от себя, выдумывать, — Настя всему верила.
— Эвон как, скажи пожалуйста!.. Ой, девоньки, что делается, подумайте, — возбужденно скрипела она и торопила Шурку: — Ну, дальше‑то, дальше что?.. Читай громче, Шура, милый! Ради Христа, читай, не ленись, не томи душу!
Когда Настя узнала, что невеста не дождалась Дантеса, вышла замуж за проклятого обманщика Фернана, — она расплакалась.
— И подождать не могла… выскочила, до чего бесстыжая!.. Не любила она, хороводила парня попусту, вот что, — заключила Настя, всхлипывая. — Не будет ей счастья в жизни, изменщице, наперед говорю — не будет… Кабы любила, нешто позарилась бы на другого? Господи, да я бы, кажись, до смерти своего жениха, ненагляду, ждала, раз он мне пришелся по сердцу!
Помолчав, приказала:
— Читай, Шура, про другое. И знать не желаю стерву… чтоб ей сдохнуть с муженьком!
— Конца нету. Должно, листочки на потолке… не достать, — признался Шурка.
— И пес с ними… Ты мне про счастливых, про богатых читай. Горем‑то, нищетой я ой как сытехонька… по горлышко.
Шурка перебрался к голбцу, на котором жил — поживал с легкой руки бабки Ольги знаменитый разбойник Ганс Найденов, прозванный Красной Сатаной, а по соседству с ним, за печкой, орудовал страшным своим топором палач города Берлина. Тут с первых строк оказалось вдоволь всякого добра: и ужасов и золота — кому чего желательно, только развешивай уши, — и Настя осталась довольна.
Она так пристрастилась слушать выпуски и толковать о прочитанном, что совсем перестала жаловаться, проклинать Мишу Императора и дяденьку Гордея. Нельзя было узнать Насти, она даже в лице менялась в это время, словно оживала. Белые, мертвые щеки ее розовели, сухие губы расклеивались, улыбались, двигались в шепоте, а глаза из‑под черных бровей, как из туч, проглядывали большими светлыми звездами. Ни дать ни взять — всамделишная королевна, разбуженная в своем хрустальном гробу женихом — королевичем.
Настя больше всего любила, когда рассказывалось о графах, герцогинях, брильянтах, золоченых каретах с гербами, балах, свиданиях — обо всем том, что Шурке казалось самым неинтересным, что он лишь терпел, как мученик, ради другого, восхитительного, гоняясь за коварными злодеями или сам спасаясь от них. Ее не занимали смелые, добрые разбойники, не пугали мрачные подземелья и таинственные привидения, не бросали в жар и холод веревочные лестницы, проваливающиеся внезапно полы, раздвигающиеся бесшумно стены, она не слышала грохота выстрелов, скрежета и звона сабель, то есть ее решительно не интересовало самое дорогое, мальчишеское, из‑за чего старался Шурка, не жалея шеи и глаз.
Но коль скоро чтение доходило до шелковых и кружевных платьев, атласных туфель, шкатулок с драгоценностями, танцев и неизменных тайных свиданий какой‑нибудь расфуфыренной герцогини со своим возлюбленным, начинались в книжке ахи, вздохи и дурацкие поцелуи, — тут Настя приходила в такое волнение — боязно было на нее смотреть: свистела горлом, скрипела и плакала навзрыд. Шурка поскорей бежал за ковшиком, поил Настю водой. Но и это не всегда помогало. Однажды она прокусила жестяной ковшик, вот до чего расстроилась из‑за пустяков.
Шурка не одобрял такие выходки Насти, обижался, что она не понимает самого главного, и жалел ее.
Когда в избушке темнело и читать было нельзя, они разговаривали — каждый о своем.
— Ух, здорово! Кинжалище — в зубы и по канату — в подземелье, как в колодец… до чего отчаянный атаман, — болтал Шурка, отдыхая на скамье, стараясь держать голову прямо. Голова валилась на плечо, как у Никиты Аладьина, потому что шея разламывалась на части. Резало, жгло глаза, щемило между лопатками, — Шурка мужественно терпел, вознаграждая себя приятными воспоминаниями вслух. — Канат, что ужище, обдирает ладошки до крови, а ему все нипочем, знай себе спускается в глубину… «О — го — го! — кричит. — Живы ли, други мои верные? Держитесь, сейчас спасу!» А они уже захлебываются, разбойники‑то… вода так и хлещет в подземелье, руки — ноги связаны… Ну, самая погибель пришла.
— Пришла, пришла, — торопливо подхватывала Настя радостным шепотом, — прямо — тка ночью, опосля венчанья, убежала… На балу, слышь, музыка, пир горой, жених винища налакался, с гостями лясы точит. Хвать — где невеста?.. А ее и след простыл — укатила к миленочку… Господи, вот как любят благородные‑то люди, не то что мы, серые валенцы!.. Как была в кружевном белом платьице, с вуалью, в цветах и драгоценном ожерелье, в золоченых туфельках, так и упала ему на грудь. «Ах, убей меня! Лучше смерть, чем разлука…» И что же ты думаешь, Шура, милый? На — кося, — подает возлюбленному острый кинжал…
— Эге, кинжал, — бубнил свое Шурка. — Он, атаман, кинжалом — чик — чик… и готово!
— Кого чик — чик? Графиню?!
— Да нет, веревки перерезал… ну, которыми разбойники были связаны в подземелье. Неужто забыла?
— Плевать мне на твоих разбойников. Я говорю, он швырнул кинжал в озеро и страстно обнял графиню… прижал к сердцу… осыпал жгучими по… це… це… — дребезжала вдруг Настя тонкой лучинкой, и Шурка срывался со скамьи, разыскивая впотьмах ковшик, боясь, что не успеет, лучинка сломается и будет плохо.
Стучали о жесть Настины зубы… Но, слава тебе, лучинка продолжала звенеть, выговаривая чужие, глупые слова:
