Хотя эта особая знаменитость Альбертины не обещала никаких практических результатов, зато она наложила на подругу Андре отпечаток, характерный для тех, с кем ищут знакомства, но кто сам на знакомство не напрашивается (отпечаток, встречающийся по тем же обстоятельствам в самом высшем кругу, у необыкновенно элегантных дам), кто не хвастается своими успехами, а, скорей наоборот, скрывает их. Альбертина никогда не сообщала: «Он жаждет со мной повидаться», обо всех говорила только одно хорошее так, как будто она добивается расположения других, ищет с ними знакомства. Когда при ней говорили о молодом человеке, который за несколько минут перед тем с глазу на глаз осыпал ее горчайшими упреками за то, что она отказалась прийти к нему на свидание, она мало того, что не хвалилась своей победой, мало того, что нисколько на него не сердилась, но еще и восхищалась им: «Он прелестный мальчик». Ей было даже неприятно, что она нравится, так как этим она вызывала неудовольствие у других, а между тем она была рождена, чтобы делать людям приятное. Она так любила делать приятное, что даже пользовалась ложью, к которой прибегают иные деловые люди, иные карьеристы. Существующий в зачаточном состоянии у многих, этот вид неискренности заключается в том, что человек не довольствуется одним поступком, приятным одному лицу. Например, если тетка Альбертины выражала желание, чтобы племянница ехала с ней на какое-нибудь не очень веселое сборище, то Альбертина, согласившись, могла бы получить полное нравственное удовлетворение от того, что это приятно тетке. Но хозяева принимали ее радушно, и она считала своим долгом сказать им, что она давно мечтала с ними повидаться и что, воспользовавшись случаем, она попросила тетю, чтобы та взяла ее с собой. И это еще не все:
Альбертина встречала там свою подругу, которую постигло большое несчастье. Альбертина говорила ей: «Я боялась, что тебе будет тяжело одной, я подумала, что со мной тебе будет легче. Если хочешь, уйдем отсюда, пойдем куда-нибудь еще, я все для тебя сделаю, только бы ты не грустила» (и тут она была искренна). Но бывало и так, что ложная цель уничтожала истинную. Когда Альбертине нужно было чего-нибудь добиться для своей подруги, она ради этого ехала к какой-нибудь даме. Но, явившись к этой милой и симпатичной даме, Альбертина бессознательно подчинялась правилу извлечения из одного и того же действия пользы множественной и, движимая наилучшими побуждениями, притворялась, будто приехала ради удовольствия повидаться. с хозяйкой дома. Хозяйка была глубоко тронута тем, что Альбертина приехала издалека только из дружеских чувств. Видя, что дама взволнована чуть не до слез, Альбертина любила ее сейчас больше прежнего. Кончалось же это вот чем: Альбертина говорила неправду, что приехала сюда из дружеских чувств, но радость дружбы брала над ней такую власть, что она начинала бояться, как бы дама не усомнилась в искренности ее действительно прекрасного к ней отношения, если она попросит за свою подругу. Дама может подумать, что Альбертина только ради этого к ней и приехала, и это правда, но отсюда она выведет заключение, что просто повидаться с ней Альбертине не хочется, и вот это уже неверно. Альбертина уходила, так и не отважившись попросить за подругу, — совсем как иные мужчины, которые, рассчитывая на успех у женщины, бывают особенно предупредительны и, чтобы она не подумала, что это — предупредительность с корыстной целью, не объясняются ей в любви. В других случаях нельзя было бы сказать, что Альбертина истинную цель приносит в жертву побочной, возникшей по ходу действия, но обе ее цели были до такой степени несовместимы, что если б тот, кто расчувствовался, когда узнал от Альбертины о первой ее цели, услышал о другой, то его умиление мгновенно уступило бы место тяжелому чувству. Значительно дальше это противоречие объяснится. А пока приведем пример совсем из другой области, доказывающий, что подобного рода противоречия постоянно обнаруживаются в самых разных обстоятельствах. Муж поселил свою любовницу в городе, где стоит его воинская часть. Жена, осведомленная о многом, ревнует его и шлет ему из Парижа отчаянные письма. Вдруг любовнице понадобилось на один день съездить в Париж. Муж не может отказать любовнице в просьбе поехать с ней и берет отпуск на сутки. Но он человек мягкий, мысль, что жена будет из-за него страдать, для него нестерпима, и он приходит к ней и, плача настоящими слезами, говорит, что, встревоженный ее письмами, он нашел предлог, чтобы вырваться к ней, успокоить ее и обнять. Таким образом, он нашел предлог, чтобы одной этой поездкой доказать свою любовь и любовнице и жене. Но если б жена узнала, зачем он приезжал в Париж, радость несомненно сменилась бы для нее страданием, разве лишь счастье увидеться с этим бесчестным человеком возобладало бы над мучениями из-за его лжи. К числу людей, наиболее последовательно применявших принцип множественности целей, принадлежал, на мой взгляд, де Норпуа. Кое-когда он брался помирить поссорившихся друзей и благодаря этому стяжал себе славу в высшей степени обязательного человека. Но маркизу было недостаточно внушить тому, кто просил его об услуге, что он идет на это только ради него, — другому он разъяснял, что решился на этот шаг вовсе не по настоянию первого, а в интересах другого, и ему ничего не стоило убедить в этом собеседника, заранее уверенного, что имеет дело с человеком, «в высшей степени услужливым». Так, ведя двойную игру, ведя то, что на языке счетоводов именуется двойной бухгалтерией, он ни разу не подорвал своего авторитета, и оказываемые им услуги способствовали не убыванию, а, наоборот, приращению этой его особой влиятельности. Любая кажущаяся двойная услуга маркиза вдвойне упрочивала его репутацию услужливого друга, притом услужливого с толком, бьющего без промаха, приводящего свои предприятия к желанному концу, что доказывала благодарность, которую ему выражали обе стороны. Эта двойственность в обязательности являлась вместе с отходами от нее, ибо у каждого человека нет правил без исключений, характерной чертой маркиза де Норпуа. И в министерстве он часто прибегал к услугам моего отца, а тот был до того наивен, что верил, будто это маркиз оказывает ему услугу.
Альбертина имела такой успех, какого она и не добивалась, ей не надо было трезвонить о своих победах, — вот почему она никому ничего не сказала о сцене, которая разыгралась между нами у ее постели и о которой какая-нибудь уродина рассказала бы всему свету. Кстати сказать, ее поведение во время этой сцены так и осталось для меня загадкой. Гипотезу об ее безупречной нравственности (гипотезу, с помощью которой я сначала объяснял себе, почему Альбертина с такой яростью отвергла мои посягательства и не далась мне, и которая, впрочем, никак не была связана с моим представлением о доброте, о врожденном благородстве моей приятельницы) я несколько раз перестраивал. Эта гипотеза ничего общего не имела с той, какую я построил при первой моей встрече с Альбертиной. Столько ее поступков, свидетельствовавших о другом, о внимании ко мне (внимании ласковом, подчас тревожном, настороженном, полном ревности к Андре) со всех сторон окружало ту резкость, с какой она, чтобы избавиться от меня, взялась за звонок! Так зачем же она предложила мне провести вечер у ее постели? Почему она, говоря со мной, выбирала такие ласковые выражения? Чего же стоят желание увидеться с другом, страх, что он предпочтет вашу подругу, желание сделать ему приятное, тоном героини романа сказанные слова о том, что никто не узнает о вечере, проведенном вдвоем, — чего все это стоит, если вы отказываете ему в таком простом наслаждении и если для вас это не наслаждение? Я все же не мог допустить мысли, что нравственность Альбертины заходит так далеко, и даже задавал себе вопрос, уж не кроется ли под ее резкостью кокетство: ей, например, могло показаться, что от нее дурно пахнет, и она боялась, как бы это не оттолкнуло меня от нее, или же мнительность: по незнанию физиологии любви она могла, например, подумать, что моя нервность заразна и передастся ей через поцелуй.
Она была несомненно расстроена тем, что не доставила мне удовольствия, и подарила мне золотой карандашик, движимая извращенным добросердечием, каким Отличаются люди, которых умилило ваше внимание и которые, отказав вам в том, что ваше внимание от них требует, стараются сделать вам какую-нибудь другую любезность: критик, вместо того, чтобы написать статью, которая могла бы порадовать романиста, приглашает его на обед, герцогиня не берет с собой сноба в театр, а вместо этого предоставляет ему свою ложу на тот вечер, когда ее в театре не будет. От делающих мелкие одолжения, хотя они могли бы не делать их вовсе, совесть требует сделать хоть что-нибудь. Я сказал Альбертине, что очень рад карандашу, но не так, как был бы рад в тот вечер, когда она пришла ночевать в отель, если б она позволила мне поцеловать ее. «Как бы я был счастлив! Ну что вам стоило? Меня удивляет ваш отказ». — «А я дивлюсь тому, — возразила она, — что даетесь диву вы. С какими же это девушками вы водили знакомство до меня, если вас поразило мое поведение?» — «Я очень расстроен тем, что рассердил вас, но я и сейчас не чувствую себя виноватым. По-моему, тут ничего такого нет, мне неясно, почему девушка не может доставить удовольствие, если ей это ничего не стоит. Постараемся понять друг друга, — продолжал я, вспомнив, как она и ее подруги поносили подругу актрисы Лии., и решив отчасти приноровиться к ее понятиям о нравственности, — я не хочу сказать, что девушка может позволить себе все и что ничего безнравственного нет. Ну вот хотя бы: на днях вы говорили о том, что девочка, которая живет в Бальбеке, находится в каких-то отношениях с актрисой, — вот это, с моей точки зрения, отвратительно, до того отвратительно, что я даже начинаю думать, что все это выдумали ее враги и что все это ложь. Мне это представляется невероятным, немыслимым. Но позволить поцеловать себя, и даже больше, позволить другу, — ведь вы же называете меня своим другом…» — «Да, вы — мой друг, но у меня и до вас были друзья, я была знакома с молодыми людьми, и — уверяю вас — их дружеские чувства ко мне были не менее крепки. И, однако, никто из них себе этого не позволил. Они знали, что получат за это по морде. Да они и не помышляли об этом, мы, никого не боясь, не таясь, по-товарищески пожимали друг другу руки, о поцелуях не было и речи, но от этого наша дружба не страдала. Ну так вот, если вы дорожите дружбой со мной, то можете быть довольны: если я вас прощаю, значит, вы нравитесь мне до безумия. — Но только я уверена, что вам на меня наплевать. Признайтесь: вы увлечены Андре. Если разобраться, вы правы — она намного лучше меня, она чудная! Эх, мужчины, мужчины!» Несмотря на всю горечь моего разочарования, откровенное признание Альбертины вызвало во мне глубокое к ней уважение и преисполнило нежности. И, быть может, как раз эта нежность имела для меня важные и неприятные последствия, ибо оно зародило во мне почти родственное чувство, создало незыблемую духовную основу моей любви к Альбертине. Такое чувство может быть причиной очень тяжелых переживаний. Ведь для того, чтобы по-настоящему страдать из-за женщины, нужно во всем ей верить. В данное время этот зародыш уважения, дружбы жил в моей душе как залог. Сам по себе он не мог бы явиться помехой моему счастью, если бы он не рос, если бы он бездействовал и в дальнейшем, как бездействовал весь следующий год и, уж конечно, в конце моей первой поездки в Бальбек. Он жил во мне на правах гостя, которого все-таки благоразумнее было бы выставить, но которого безбоязненно оставляют, потому что до определенного времени он представляется совершенно безопасным — так этот зародыш хил и так ему одиноко в чужой душе.
