Квангель легонько вздохнул…
Внезапно рядом с ним вырос начальник тюрьмы, обменялся с палачом несколькими фразами. Квангель не сводил глаз с ножа. И слушал только вполуха:
— Передаю вам, палачу города Берлина, Отто Квангеля, чтобы вы посредством гильотины лишили его жизни, как назначено правомочным приговором Народного трибунала…
Голос звучал невыносимо громко. И свет слишком яркий…
Сейчас, подумал Квангель. Сейчас…
Но ничего не предпринял. Страшное, мучительное любопытство щекотало его…
Еще несколько минут, думал он. Я должен узнать, каково лежать на этом столе…
— Ну давай, старина! — воскликнул палач. — Не разводи канитель. Через две минуты все кончится. Кстати, ты про волосы не забыл?
— Лежат возле двери, — ответил Квангель.
Секунду спустя он лежал на столе, чувствуя, как ему пристегивают ноги к столу. Стальная скоба опустилась на спину, крепко прижала плечи к клеенке…
Воняло хлоркой, сырыми опилками, воняло дезинфекцией… Но сильнее всего, перекрывая все прочие запахи, воняло чем-то отвратительно-сладким, чем-то…
Кровью… — подумал Квангель. Воняет кровью…
Он услышал, как палач тихонько прошептал:
— Пора!
Но как ни тихо он шептал, так тихо ни один человек шептать не умеет, Квангель услышал, услышал это «пора!».
Услышал и жужжащий звук…
Вот сейчас! — мелькнуло в голове, зубы хотели было разгрызть ампулу с цианистым калием…
И тут накатила тошнота, поток рвоты наполнил рот, захлестнул и ампулу…
О господи, подумал он, я ждал слишком долго…
Жужжание превратилось в свист, свист — в пронзительный вопль, достигавший, наверно, до звезд, до престола Господня…
И лезвие разрубило ему шею…
Голова Квангеля падает в корзину.
Секунду он лежал совершенно недвижно, словно обезглавленное тело было ошеломлено шуткой, какую с ним сыграли. Потом тело приподнялось, забилось в ремнях и стальных скобах, подручные палача кинулись на него, стараясь прижать к столу.
Вены на руках покойника все вздувались, потом все обмякло. Слышалось только, как течет кровь, глухо шурша, журча стекает вниз.
Через три минуты после падения лезвия бледный врач слегка дрожащим голосом констатировал смерть казненного.
Труп убрали.
Отто Квангеля более не существовало.
Глава 72
Свидание Анны Квангель
Месяцы приходили, месяцы уходили, времена года сменяли друг друга, а Анна Квангель по-прежнему сидела в своей камере и ждала свидания с Отто Квангелем.
Порой надзирательница, у которой Анна теперь была любимицей, говорила ей:
— По-моему, госпожа Квангель, они совсем про вас забыли.
— Да, — приветливо отвечала узница № 76. — В самом деле, похоже на то. Меня и моего мужа. Как там Отто?
— Хорошо! — поспешно отвечала надзирательница. — Привет вам передает.
Надзирательницы договорились между собой не сообщать доброй, старательной женщине о смерти мужа. Регулярно передавали ей приветы.
На сей раз небеса обошлись с Анной благосклонно: ни досужие сплетни, ни ретивый пастор не разрушили ее веры, что Отто Квангель жив.
Почти весь день она сидела за маленькой ручной вязальной машинкой, вязала носки для солдат на фронте, изо дня в день.
Порой тихонько напевала за работой. Теперь она была совершенно уверена, что они с Отто не только увидятся, нет, но и проживут вместе еще долго-долго. Про них либо вправду забыли, либо втайне помиловали. Вряд ли осталось еще долго, скоро они выйдут на волю.
Ведь как ни мало надзирательницы об этом говорили, Анна Квангель все-таки заметила: дела на войне идут плохо, и вести от недели к неделе все хуже. Заметила она это и по рациону, который становился все хуже, по частой нехватке материала для работы, по тому, что сломанную деталь вязальной машинки заменили не сразу, а лишь через несколько недель, и вообще, всего стало в обрез. Но если на войне дела идут плохо, значит, для Квангелей хорошо. Скоро они выйдут на волю.
Она сидит и вяжет. Вплетает в носки свои мечты, надежды, которые никогда не сбудутся, желания, которых раньше никогда не имела. Рисует себе совсем не такого Отто, каков он есть, рядом с которым она жила, рисует себе веселого, довольного, нежного Отто. Она стала чуть ли не молоденькой девушкой, которой по-весеннему радостно улыбается грядущая жизнь. Разве не грезит она порой даже о том, чтобы опять завести детей? Ах, дети!..
С тех пор как Анна уничтожила цианистый калий, с тех пор как после тяжкой борьбы решила продержаться до свидания с Отто, что бы с нею ни случилось, — с тех пор она стала свободной, молодой и радостной. Она превозмогла самое себя.
И теперь свободна. Бесстрашна и свободна.
Бесстрашна и свободна даже все более тяжкими ночами, которые война принесла и в Берлин, когда воют сирены, когда самолеты все более густыми стаями летят над городом, когда падают бомбы, пронзительно визжат фугасы и повсюду занимаются страшные пожары.
Даже в такие ночи узники остаются в камерах. Их не уводят в убежища, боятся бунта. Они кричат в своих камерах, бушуют, просят и умоляют, сходят с ума от страха, но коридоры пусты, даже караульных нет, милосердная рука не отпирает двери камер, персонал сидит в бомбоубежищах.
Анна Квангель не страшится. Вязальная машинка стрекочет и стрекочет, нанизывает друг на друга круги петель. Эти часы, когда спать невозможно, она использует для работы. И за вязанием грезит. Грезит о свидании с Отто, и однажды в такую грезу с жутким ревом вторгается фугас, обративший эту часть тюрьмы в груду развалин.
У Анны Квангель не было времени очнуться от грезы о свидании с Отто. Она уже с ним. Во всяком случае, там же, где и он. Где бы это ни было.
Глава 73
Парнишка
Но закончим мы эту книгу не смертью, она посвящена жизни, неукротимой жизни, снова и снова торжествующей над бесчестием и слезами, над бедой и смертью.
Лето, начало лета 1946 года.
Мальчик, почти юноша уже, идет по двору в бранденбургской деревне.
Его встречает пожилая женщина.
— Ну как, Куно? — спрашивает она. — Какие планы на сегодня?
— В город собираюсь, — отвечает парнишка. — Новый плуг надо забрать.
— Ладно, — говорит она, — я еще список тебе составлю, что надо бы купить… если добудешь!
— Если есть, обязательно добуду, мама! — смеется он. — Ты же знаешь!
Смеясь, они глядят друг на друга. Потом она уходит в дом, к мужу, старому учителю, который давно достиг пенсионного возраста, но по-прежнему учит детишек, как молоденький.
Парнишка выводит из сарая коня по кличке Тони, их общую гордость.
Полчаса спустя Куно-Дитер Баркхаузен уже на пути в город. Но теперь он зовется не Баркхаузен, супруги Киншепер официально, с соблюдением всех формальностей усыновили его, когда стало ясно, что ни Карл, ни Макс Клуге с войны не вернутся. Кстати говоря, при этом и Дитера истребили, Куно Киншепер звучит превосходно и вполне достаточно.
Куно весело насвистывает, меж тем как гнедой Тони не спеша трусит по залитому солнцем разъезженному проселку. И пусть себе трусит, Тони-то, к обеду они так и так вернутся.
Куно смотрит на поля по обе стороны дороги, испытующим взглядом знатока оценивает всходы. Он многому научился здесь, на селе, и — слава богу! — почти столько же позабыл. Забыл задний двор и Отти, да, про них он почти никогда не вспоминает, не вспоминает и тринадцатилетнего Куно-Дитера, который был чуть ли не разбойником, да, все это больше не существует. Но и мечты об автомастерской отложены, пока что парнишке достаточно, что, несмотря на юные годы, ему разрешено пахать на деревенском тракторе.
Да, они многого добились, отец, мать и он. От родни теперь не зависят, в прошлом году получили землю, самостоятельные люди, с Тони, коровой, поросенком, двумя баранами и семью курами. Тони умеет молотить и пахать, сам Куно научился у отца сеять, а у матери — полоть и мотыжить. Жизнь ему в радость, он доведет хозяйство до ума, не сомневайтесь!
