Это знакомое благодарственное обращение к богу, к царице небесной выражало и самое полное мамкино удовольствие, и прощение, и многое другое, от чего Шурка приходил в себя и успокаивался. Правда, бес толкал его в бок, на языке вертелось, что господь и царица небесная тут ни при чем, во всем виноваты одни его, Шуркины, руки. Не будь их, проканителилась бы мамка, как всегда, до полуночи. Но он помалкивал, не поддавался бесу, вознаграждая себя разговорами потом, когда тушили лампу и ложились спать.
На улице хлестал холодный дождь, шуршал соломой завалины ветер, тоскливо дудел в печную трубу, а в избе была теплая, задумчивая тьма, бессонно стучали в тишине ходики, пахло хлебом и капустой, Ванятка насвистывал носом, как свистулькой. И складно так, удачно все загадывалось, выходило по Шуркиным и материным расчетам: и телка, пущенная в зиму, вырастала на загляденье, ее меняли на жеребенка каурой масти, с белой метиной на лбу и с хвостом трубой; и лен оказывался проданным по самой дорогой цене; и еды в доме хватало, если кусок приберегать, жить с оглядкой, картошки побольше класть в квашню, дуранды, — глядишь, мука‑то и протянется до лета.
А там, бог даст, грибы пойдут, ягоды, рыба будет ловиться, с голодухи не помрешь, в жару‑то и есть не хочется — молочка похлебали, и веселехоньки. Само собой подразумевалось, что отец жив, вернется с войны и оценит хозяйственные старания Шурки и матери.
Такой хороший ночной разговор закончился однажды потрясающей новостью.
— Чтой‑то маменька запропастилась, не навестит нас. Уж не заболела ли, не дай бог! — сказала мать, крестясь и ворочаясь на постели.
— Кто? Бабуша Матрена? — сонно откликнулся Шурка с печи. — Она мне сама говорила — ее болезнь не берет.
— Человек в смерти не волен. Годы бабушины большие — на девятый десяток перевалило… Наказывала я с тетей Настей, звала погостить на зиму.
— На всю зиму?!
Дрема слетела с отяжелевших век. Воскресла душа, запрыгало сердце, и нечто приятное — расприятное начало копошиться в голове, не давая Шурке спать.
Он таращился в темноту, видел Яшку Петуха и Катьку Растрепу и о чем‑то с ними оживленно договаривался.
Глава XXVII
ЧАША СТРАДАНИЙ
Всякие перемены в жизни подготавливаются незаметно. Самые важные события начинаются с пустяков.
Утром Шурке не удалось беспрепятственно прошмыгнуть в школьный коридор. На крыльце, в дверях, горбатилась Аграфена с сухим ершистым голиком и сизыми локтями. Поневоле пришлось задержаться, слушать долгие россказни о том, что делают добрые хорошие люди, когда входят с улицы в чистое помещение. Ершистый голик и сизые локти беспрестанно перебивали сторожиху, вмешиваясь в ее громкое поучение. Локти и веник наглядно показывали, как поступают с недобрыми людьми, попросту сказать, с негодными баловниками, грязнущими хуже свиней, прости господи, которые в этакую‑то слякоть лезут прямо в класс и на ноги себе не посмотрят.
Огрызаясь на голик и локти, божась, что до поповой бани шел ив дому босиком, а от бани — на цыпочках, Шурка столкнулся на крыльце с Ленькой Капарулиным.
Это ли не пустяк?
Ленька, трудясь над огромными, дедовыми, облепленными илом сапогами, горестно признался, что у него не вышла задачка.
Подумаешь, невидаль!
У Леньки редко получались задачи. Парень он был старательный, сирота, известный рыбак, но с задачками ему не везло, как часто не везет в жизни волжским завсегдатаям. Он жил с дедом Капарулей — перевозчиком в одноглазой будке на другом берегу Волги, напротив песчаной косы. Умел грести веслами, катался, сколько хотел, на завозне, к великой зависти мальчишек, даже в школу приезжал на лодке. От него всегда замечательно попахивало мокрой тиной, свежей рыбой и чуть — чуть — табаком — самосадом. Засохшие чешуйки блестели на рукавах рубахи, на штанах, иногда даже торчали в лохматой волосне, белой от солнца, и на обветренных, глиняного цвета, скулах.
Ленька постоянно сипел от простуды, был уважаемым учеником в школе, но ни с кем не дружил, не дрался, разговаривал мало, поглядывал на всех немного свысока и не любил, когда его просили покатать на лодке. Он был нелюдимом, как бакенщик Капаруля, которого ребята побаивались, потому что перевозчик сильно смахивал на водяного. Но, когда не решалась задачка, Ленька заметно менял повадки, становился таким, как все ребята, и этим кое‑кто удачно пользовался.
Шурка, наверное, пропустил бы рыбацкую жалобу мимо ушей, так как ни о чем выгодном не помышлял, занятый своим делом. Пустяк остался бы пустяком, никаких перемен от него в жизни не произошло, если бы Ленька не поделился, между прочим, тревожными опасениями, что Григорий Евгеньевич вызовет его сегодня к доске.
— Уж я зна — аю… как задачку дома не решил, так тебя обязательно спросят в школе, — сипло сказал Ленька, мрачно смахивая под носом посторонние капли, выступившие от старания над грязными сапогами. — Народищу за партами — что пискарья на отмели… а выудят к доске беспременно тебя. Стой на посмешище всему классу, больно интересно!
— Ох, верно! Я давно это заметил, — оживленно подхватил Шурка. — И со мной такое бывало, как же! Хоть под парту спрячься, — все равно Григорий Евгеньич тебя увидит и спросит… Вот фокус, правда? — удивлялся он, выжидая, когда голик и локти сторожихи смилостивятся, пропустят за порог.
На душе у него царила тишь и гладь, задача им была решена, чисто переписана грифелем на аспидной доске, и та весело погромыхивала за спиной, в сумке. По всему этому про чужое горе болталось легко.
— Не догадаешься, хоть убей, — говорил Шурка. — Как узнает Григорий Евгеньич, кто решил, а кто не решил? Ну‑ка, почему?
— Леший его знает почему… А уж примета вернеющая, все одно как проудить первую рыбину. Сорвалась — сматывай удочки, ничего путного не поймаешь… Э — эх, что же мне делать? — царапал белое волосье Ленька, выразительно косясь на Шуркину громыхающую сумку.
Но тишь и гладь были недогадливы. Соображенья у них хватило только на то, чтобы проскользнуть под сизым локтем и ершистым голиком в сени и поманить за собой унылого рыбака.
И в коридоре, пока они раздевались, Шурка продолжал болтать о другом. С наслаждением, досыта нанюхиваясь остатками Волги, застрявшими в старом бакенщицком пиджаке, он предлагал поспорить, что знает, какую рыбу снял нынче с перемета Ленька.
— Налимов, да? И щук… голавлей немножко. Угадал?
— Чем попусту трепаться, — просипел, осердясь, Ленька, — ты бы лучше дал мне списать эту проклятую задачку… пока не поздно.
— Да пожалуйста, списывай на здоровье, — опомнился Шурка и без всякой задней мысли, от одной доброты и жалости, повел Леньку в класс. — К молитве не звонили, ого как еще успеешь! Я тебе объясню не хуже Григория Евгеньича, я наизусть все помню. Плевая задачка, вот увидишь.
— Я сам знаю, что плевая, — повеселел Ленька, счастливо кашляя. — Ты, Саня, заправский рыбак, выручаешь товарища что надо, — наградил он самой высокой похвалой, какая у него имелась за пазухой.
Они выгнали из класса девчонок, чтобы не наябедничали, уселись за партой и в два счета поладили с купцом, торговавшим синим и черным сукном и, должно быть, с похмелья не сумевшим сосчитать выручки.
— Водяной тебя за ногу, как просто‑то! — восхищенно хрипел Ленька, поняв, в чем закавыка, и самостоятельно выводя скрипучим грифелем ответ. — Эхма, вот где у меня ошибка‑то — в синем сукне!
— Нуте — с, поменьше торчи на Волге, тогда не будет ошибок, — заметил Шурка.
— Нельзя, — строго отрезал Ленька, становясь независимым, самим собой, потому что уже не боялся вызова к доске. — Ничегошеньки ты не понимаешь, Санька, как я посмотрю. Дулю тебе под нос, вот сколько ты понимаешь!.. Ночи‑то теперь какие? Выколи глаз, вот какие ночи!.. А вода? Крючок самый махонький оброни — и то найдешь, до чего чистая и тихая… Самое время лучить рыбу.
— Бить острогой?
— Ясное дело, не пальцем.
— Ночью? С теплиной?
— Нет, днем, при солнышке… Эх ты, плотва лупоглазая, крючок без бородавки! Сразу видать — никогда заправским рыбаком не был и не будешь, — усмехнулся презрительно Ленька, забирая обратно за пазуху недавнюю свою похвалу.
Шурка не обиделся. Что правда, то правда — до настоящего рыбаря ему еще далеко. Его ловецкое мастерство не простиралось пока дальше удочек и пустых часто жерлиц. Он не только не бил никогда, ни днем, ни ночью, острогой рыбу, он даже не видывал, как это делается. Он лишь слыхал, что есть такая ловля, от которой можно умереть, до того она хороша.
Он безнадежно вздохнул, даже не позавидовал, потому что и завидовать можно только тому, что в жизни достижимо.
Ленька смотрел на Шурку с недосягаемой высоты. Он плюнул на чистый пол, растер плевок аршинной подошвой.
