Бенто осторожно вынул флакончик и расправил на комоде жесткий лист пергамента, на котором желтели сморщенные непонятные буквы XVI века,
— И вот это старье, — заметил Гонсало, застегивая воротничок, — я таскал в столицу, как будто оно могло пригодиться в деле о закладе Праги! Пергаментная грамотка времен короля Себастьяна… Я могу разобрать только дату: тысяча четыреста… нет, тысяча пятьсот семьдесят седьмой год. Накануне африканского похода… Что ж, она все-таки пригодилась: завернуть пузырек.
Бенто, достававший из комода белый жилет, тоже покосился на почтенный документ,
— Надо полагать, письмо его величества дона Себастьяна прапрапрадеду сеньора доктора,
— Вероятно, — отозвался фидалго, уже стоявший у зеркала. — И будь уверен, письмо возвещало подарок. Солидный подарок! В старину иметь короля значило иметь верный доход. Теперь же… Не пытайся, братец, затянуть пряжку: у меня уже несколько дней как желудок вздулся… Теперь же, прямо скажем, королевская корона сильно сдала, Бенто!
— Похоже на то, — отвечал Бенто. — «Эпоха» утверждает, что дни королей сочтены. Давеча сам читал. А «Эпоха» знает, что пишет. Недавно — сеньор доктор, наверно, видел этот номер — там сообщалось, как справляли день рождения сеньора Саншеса Лусены. Фейерверк, банкет в «Фейтозе»…
Усевшись поудобней на оттоманке, Гонсало протянул Бенто ногу; тот принялся зашнуровывать его белый ботинок.
— Твой Саншес Лусена отпетый болван. Что за охота в его возрасте баллотироваться в депутаты, просиживать по полгода в гостинице «Франкфурт», уезжать из такой чудесной усадьбы, бросать хозяйство без присмотра… И все это ради чего? Чтобы время от времени пробурчать: «Присоединяюсь к предыдущему оратору»! Лучше бы уступил кресло мне: во-первых, я умней; во-вторых, у меня нет богатого имения; в-третьих, мне нравится отель «Браганса». А ваш Саншес Лусена… Не забудь сказать Жоакину, чтобы завтра к этому времени оседлал мне лошадь… надо съездить в «Фейтозу», к старому кретину. Кстати обновлю лиссабонский костюм для верховой езды и высокие краги… Я уже два года не видел доны Аны Лусена. Красивая женщина!
— Когда сеньор доктор были в Лиссабоне, сеньор Саншес Лусена с доной Аной проезжали мимо нас в коляске. Они остановились, и сеньор депутат показывали рукой на башню, объясняли, значит, супруге… Ничего не скажешь, женщина видная! Глядела на башню в лорнетку на толстой цепочке — все из чистого золота.
— Прекрасно! Возьми-ка платок и намочи в одеколоне, голова разболелась. Эта дона Ана, если не ошибаюсь, когда-то служила поденщицей в Коринде?
Бенто, задетый за живое, забыл про откупоренный флакон и решительно запротестовал:
— Вот уж нет, сударь! Сеньора дона Ана Лусена из самых что ни есть никудышных: ихний папаша был мясником в Оваре, а братец пошел в бандиты после того, как убил кузнеца из Ильяво.
— Недурно, — подытожил Гонсало, — отец мясник, брат разбойник, золотой лорнет, первая красавица в Оливейре… Стоит надеть новый костюм!
* * *
В девять часов вечера Тито сидел на каменной скамье у фонтана, под акациями, и ждал. С ним был его друг Жоан Гоувейя, председатель муниципального совета Вилла-Клары. Оба обмахивались шляпами, молчали, наслаждались прохладой и тихим журчаньем воды в темноте. На часах мэрии уже пробило половину одиннадцатого, когда появился наконец Гонсало: он опоздал, задержавшись в клубе за партией в пикет и сразу же заявил, что нагулял волчий аппетит, «исторический аппетит Рамиресов»; он так спешил, что не дал Тито Виллалобосу зайти к Брито в погребок, чтобы прихватить тростниковой водки с Мадейры, «стоящей водочки…»
— Некогда. Пошли в таверну. К Гаго! Еще минута, и я сожру кого-нибудь из вас. С голодным Рамиресом шутки плохи!
Но не успели они дойти до конца Калсадиньи, как Гонсало вдруг остановился, скрестил руки и потребовал от сеньора председателя объяснения по поводу последней выходки его правительства: его правительство, руководимое его историками, во главе с его Сан-Фулженсио, изволило назначить на должность губернатора Монфорте не больше, не меньше как Антонио Морено! Того самого Антонио Морено, которого в Коимбре, и за дело, прозвали Красоткой Антониной! Довести страну до этакого срама! Право, дальше, кажется, ехать некуда!.. Для комплекта остается только назначить Жоанну Селедочницу с рыбного базара генеральным прокурором!
Жоан Гоувейя был малорослый, поджарый человечек с очень смуглым лицом и жесткими, как щетина, усами. Он носил короткий элегантный редингот и сдвигал цилиндр несколько набок. Гоувейя и не собирался возражать. Он всего лишь чиновник, служит при историках, как раньше служил при возрожденцах, и привык относиться с иронией к назначению на крупные посты только что вышедших из Коимбры юнцов — будь они историками или возрожденцами. Но на этот раз, господа, даже его чуть не стошнило! Назначить губернатором, да еще в Монфорте, такого, как Антонио Морено… Да сколько раз в Коимбре он сам видел этого субъекта в женском утреннем капоте, с пудрой на миловидном личике!.. И, схватив фидалго за рукав, Гоувейя принялся рассказывать, как однажды поздним вечером пьяный вдрызг Жозе Коржан целился из револьвера в столь же пьяного падре Жустино и требовал, чтобы тот немедленно обвенчал его с Антонио перед статуей богоматери!
Но Тито, который долго молчал, играя от нечего делать дубинкой, заявил, что если у почтенных сеньоров есть время стоять на углу и рассказывать гнусности, то он успеет сходить к Брито за водкой. В тот же миг Фидалго из Башни, всегда расположенный шутить, выдернул свой рукав из пальцев Гоувейи и поскакал галопом по Калсадинье, вытянув перед собой кулаки, словно натягивал поводья и с трудом удерживал коня.
В верхнем помещении у Гаго, куда вела узкая крутая лестница, друзья уселись за длинный стол, освещенный двумя керосиновыми лампами. Ужинали весело, воздавая должное каждому блюду. Гонсало заявил, что поездка в Бравайс, партия в пикет и выигрыш девятнадцати тостанов у Мануэла Дуарте совершенно исцелили его желудок; для начала он закусил яичницей с колбасой, затем съел половину поданной на стол кефали, проглотил жареного цыпленка, очистил целое блюдо салата из огурцов, завершил ужин горой мармеладных пастилок и осушил огромный стеклянный кувшин алваральона, причем на его молочно-белом лице не проступило ни единого пятнышка румянца. К огорчению Тито, он решительно забраковал «Шандинского аббата». К десерту появился младший провизор Видейра, «Видейринья-гитарист», известный в Вилла-Кларе певец и поэт, печатавший любовные и патриотические стихи в «Независимом оливейранце». В этот вечер он уже побывал с гитарой на ужине у командора Барроса, который праздновал годовщину своего командорского звания; а потому есть не мог и только взял рюмку алваральона: обмакивать мармелад, «чтобы смягчить горло». В полночь Гонсало упросил Гаго растопить плиту и сварить кофе, «только покрепче, дружище Гаго, этакого искрометного кофейку, от которого прояснилось бы в голове даже у командора Барроса!» Наступил волшебный час гитары и «фадиньо» *. Видейринья отсел подальше, в полумрак, вдохновенно откинулся на спинку каменной скамьи, откашлялся, подтянул струны.
— Спой «Соледад», Видейринья, — попросил славный Тито, задумчиво глядя на свою дымившуюся сигару.
И Видейринья зарыдал, изливаясь в сладких жалобах:
Ты поплачь над могилой моей,
Ах, Соледад, Соледад!..
Конец фадо потонул в шумных похвалах. Пока певец подкручивал колки, Жоан Гоувейя и Фидалго из Башни затеяли спор. Дымя сигарами и положив локти на стол, они обсуждали нашумевшую продажу Лоуренсо-Маркеса англичанам *, предательски задуманную — как кричали, бурля от негодования, оппозиционные газеты — правительством Сан-Фулженсио. Гонсало тоже бурлил от негодования. Не так возмутительна продажа колонии, как наглость Сан-Фулженсио! Как смеет этот плешивый пузан из Кабесельос, сын бог весть какого отца, родившийся в мелочной лавочке, обменивать на фунты стерлингов кусок Португалии? Продавать ради лишних двух лет власти священную землю, по которой ступала нога Гамы, Атайде, Кастро *, моих дедов, наконец! Это злодейство, которому нет имени, которое взывает к мятежу, за которое следовало бы разгромить Брагансский дворец и бросить камни на илистое дно Тэжо!
Не переставая грызть жареный миндаль, Гоувейя возражал:
— Будем же справедливы, Гонсало Мендес! Ведь и возрожденцы…
Фидалго высокомерно улыбнулся.
— Прошу прощения! Возрожденцы — другое дело! Во-первых, они никогда не пошли бы на такую бестактность, как продажа португальских земель англичанам! Они предложили бы эту территорию французам, итальянцам, народам латинского корня, странам-сестрам… во-вторых, вырученные миллионы были бы использованы на благо родины, распределены умно, честно, с толком. А ваше лысое чучело Сан-Фулженсио…
