— Но вѣдь свобода тоже разная бываетъ.
— Не бойтесь, все будетъ прилично. Изъ предѣловъ я не выйду. Я не такой свободы хочу, какъ вы думаете. Вотъ тоже поставлю пунктомъ, чтобы онъ и лошадей завелъ. Ужъ продаваться, такъ продаваться! Я жить хочу.
Мать походила по комнатѣ, прибрала кой-что, вытерла полотенцемъ запотѣвшее стекло въ окнѣ и спросила дочь:
— Но въ принципѣ-то ты все-таки согласна?
— Въ принципѣ я согласна… То-есть, кажется, согласна, — отвѣчала дочь.
— Ну, и на этомъ спасибо. Только не тѣсни ты его, другъ мой, ужъ очень своими условіями.
— Совсѣмъ адвокатъ! Адвокатъ Іерихонскаго.
Дочь пожала плечами.
— Другъ мой, милочка, я къ тому говорю, что вѣдь такими капризами и требованіями можно человѣка и изъ терпѣнія вывести.
— А выйдетъ изъ терпѣнія, значитъ, не любитъ меня и всѣ увѣренія о любви его — ложь. Значитъ, и вы лжете, и онъ лжетъ, и всѣ лгутъ.
— Не сердись, не сердись. Стало быть, дня черезъ два можно будетъ ему объявить о твоемъ рѣшеніи? Вѣдь онъ чего добивается? Онъ добивается, чтобъ сдѣлать тебѣ формальное предложеніе и получитъ отъ тебя формальный отвѣтъ. Дня черезъ два?
— Зачѣмъ-же черезъ два, если у насъ на это есть шесть дней! Ну, да я скажу, когда у меня будутъ написаны для него пункты.
Мать покачала головой и отошла отъ дочери съ нѣкоторымъ неудовольствіемъ.
Часу въ третьемъ дня Манефа Мартыновна застала Соняшу въ слезахъ. Соняша сидѣла около открытаго ящика съ красками, около лежавшей на столѣ тарелки съ начатымъ рисункомъ и плакала. Она не утиралась. Крупныя капли слезъ катились по ея напудренному лицу и производили полосы. Въ рукѣ она держала почтовую карточку.
— Что съ тобой, Соняша? О чемъ ты? — испуганно спросила ее мать.
— Вотъ вамъ собака-то, которая во снѣ мнѣ снилась. Другъ… письмо… Только въ этомъ вы и угадали, — отвѣчала Соняша и улыбнулась сквозь слезы.
— Письмо? Отъ кого? Кто пишетъ?
— Отъ ненавистнаго вамъ лейтенанта. Отъ Михаила Леонтьича… Онъ пишетъ. Вотъ вы говорите, что онъ забылъ. А онъ вспомнилъ. Вспомнилъ, милый! — вскричала Соняша. — Письмо изъ Нагасаки.
Манефа Мартыновна стояла передъ дочерью и руки ея тряслись.
«Все дѣло испортитъ теперь этотъ лейтенантъ», — думалось ей и она спросила:.
— Что-же онъ пишетъ?
— А вотъ можете прочесть.
И Соняша протянула ей почтовую карточку, половина которой была заполнена раскрашеннымъ видомъ города Нагасаки, а на свободной половинѣ стояло что-то написанное. Мать повертѣла карточку въ рукахъ и сказала:
— Безъ очковъ я не могу. Прочти сама.
Соняша прочитала:
— «Многоуважаемая Софья Николаевна. Шлю о себѣ вѣсточку изъ японскаго далека и привѣтствую васъ изъ Нагасаки. Въ Японію мы пришли уже около недѣли и ремонтируемся, выдержавъ сильный штормъ въ Тихомъ океанѣ. Какой прелестный городъ! Сегодня мы совершили прогулку по городу. Я въ восторгѣ. Мой сердечный привѣтъ вашей мамашѣ. Какъ ваше и ея здоровье? Если вздумаете писать — пишите въ Санъ-Франциско, упоминая наше судно. Съ глубочайшимъ почтеніемъ уважающій васъ»…
Соняша не докончила и опять заплакала.
— «Михаилъ»… — пробормотала она сквозь слезы и ужъ даже не могла произнести фамиліи отъ слезъ.
— Зачѣмъ-же плакать-то? Плакать-то съ чего? — бормотала мать. — Въ письмѣ вѣдь ничего нѣтъ такого… Самое сухое письмо. И чудакъ-же, не могъ написать основательное закрытое письмо!
«Испортитъ онъ все наше дѣло. Все дѣло съ Іерихонскимъ испортитъ», — лѣзло ей въ голову.
Соняша плакала долго, смотря на письмо Михаила Леонтьевича, которое лежало передъ ней на столѣ. Она не могла даже заниматься и сложила краски и кисти. Тарелка была убрана. Мать ходила мимо. Соняши и косилась на нее, не говоря ни слова. Дочь сама ее остановила и сказала:
— А что если я поступлю въ сестры милосердія и уѣду на Дальній Востокъ?
Манефа Мартыновна вздрогнула и у ней даже колѣнки подогнулись, до того вопросъ былъ неожиданъ.
— Выдумай еще что-нибудь, глупая! Въ сестры милосердія… — испуганно проговорила она. — Да способна-ли ты на такое дѣло! Ахъ, Боже мой! Вотъ глупая-то! Ты думаешь, что это тяпъ — ляпъ да и клѣтка. Все равно что тарелку расписать?
— Ничего я не думаю. А другія-же идутъ.
— Такъ то другія… Такія, которыя ужъ много всякихъ горестей видѣли, и наконецъ, привыкшія къ труду.
— Дался вамъ этотъ трудъ! И почему вы меня непремѣнно за бездѣльницу считаете? Я трудилась, работала, пока была подходящая работа.
— Въ сестры милосердія идутъ такія, которымъ ужъ въ жизни ничего не осталось, — продолжала мать.
— А мнѣ что осталось? Выходить замужъ за старика съ плотоядными губами? Тогда уже лучше пожертвовать себя на нужды страждущихъ. Буду ухаживать за больными и ранеными, буду…
— Постой… Тебѣ это зачѣмъ Дальній-то Востокъ понадобился? — перебила ее мать. — Съ нимъ встрѣтиться думаешь, что-ли?
— То-есть съ кѣмъ это съ нимъ? — широко открыла глаза Соняша.
— Ну, да съ лейтенантомъ, что-ли!
— Какъ это глупо! Михаилъ Леонтьичъ ужъ уѣхалъ съ Дальняго Востока, пишетъ изъ Японіи и сообщаетъ, что пойдетъ въ Санъ-Франциско, а Санъ-Франциско въ Америкѣ.
— А кто-жъ тебя знаетъ! Можетъ быть, ты думаешь, что онъ опять вернется на Дальній Востокъ. Вѣдь всѣ эти мѣста на одномъ океанѣ. На Тихомъ океанѣ. А онъ посланъ въ Тихій океанъ.
— То-есть ужасъ что говорите!
Соняша пожала плечами.
— Ну, зачѣмъ-же тебѣ понадобился Дальній Востокъ, зачѣмъ? Отчего-же ты раньше объ этомъ Дальнемъ Востокѣ не вспомнила, пока не получила отъ лейтенанта письмо? Тебя письмо изъ Японіи взволновало — вотъ ты на стѣну и полѣзла. Вотъ и Дальній Востокъ.
— На стѣну полѣзла! Какія слова!
— Душечка, Соняша, да мнѣ ужъ очень горько — оттого я такъ и говорю. Вѣдь подумай хорошенько, о чемъ ты толкуешь! Вѣдь смѣхъ въ люди сказать. Конечно-же, это все письмо надѣлало. А по моему вотъ какъ: это письмо должно тебя вконецъ расхолодить къ твоему лейтенанту. Если-бы онъ имѣлъ на тебя хоть чуточку серьезные виды, развѣ такое письмо онъ долженъ былъ тебѣ написать? Ахъ, Соняша, Соняша, брось ты эти всѣ фантазіи и примись сегодня составлять хоть тѣ условія Іерихонскому, о которыхъ ты говорила. Какія тутъ сестры милосердія, когда тебѣ прекрасная партія предстоитъ. Уймись, милушка…
И Манефа Мартыновна поцѣловала Соняшу въ голову.
За обѣдомъ Соняша, чтобы похвастаться, показала письмо студенту Хохотову. Тотъ прочиталъ его и, улыбнувшись, произнесъ:
— Холодное письмецо-то.
— То-есть что это значитъ — холодное? — вспыхнула Соняша.
— А то, что безъ всякой теплоты. Просто человѣкъ хвастается, что попалъ въ Японію. «Вотъ гдѣ, молъ, я теперь. Знай нашихъ»! Даже и картинка съ видомъ города, чтобы вы полюбовались и позавидовали ему, Михаилу Леонтьичу.
Соняша рѣзко выхватила письмо изъ руки студента.
— Вы все хорошее способны осмѣять. Какой у васъ скверный характеръ!
— Да что-же тутъ такого хорошаго? Даже я написалъ-бы вамъ что-нибудь потеплѣе, если-бы попалъ въ Японію.
— Отчего-же даже вы? Что такое вы?
— Человѣкъ, не пользующійся и не пользовавшійся такой дружбой и такимъ расположеніемъ отъ васъ, какъ Михаилъ Леонтьичъ. Письмо совсѣмъ сухое.
Соняша спрятала письмо подъ тарелку и умолкла.
— Въ сестры милосердія сбирается идти, — кивнула Манефа Мартыновна на дочь.
— Софья Николаевна? — спросилъ студентъ Хохотовъ.
— Она. Сегодня утромъ вдругъ говоритъ мнѣ: «А что, не поступить-ли мнѣ въ сестры милосердія»?
— Не выдержать… — отрицательно потрясъ головой Хохотовъ.
— Почему? Отчего-же другія-то выдерживаютъ? — задала вопросъ Соняша.
— Не того закала. Не такъ скроены. Не тѣ нервы. Вамъ и недѣли не выдержать. Послѣ первой-же перевязки серьезной раны сбѣжите.
— Боже, какъ вы меня ненавидите!
— Напротивъ. Люблю, оттого такъ и говорю. Говорю правду. Хотите примѣръ? Помните, когда я прочищалъ простой чирей у вашей мамаши на лопаткѣ и выдавливалъ гной, такъ вы и тутъ не могли около стоять, чтобы подержать компресикъ съ сулемой.
— Ну, это такъ… А привыкнуть ко всему можно.
— Привыкать-то не станете. Вѣдь это надо воспитать себя и свои нервы, а вы не сможете.
Соняша взглянула на Хохотова съ упрекомъ и сказала:
— То-есть это удивительно! Ни къ чему, ни къ чему вы меня не считаете способной.
Вмѣсто отвѣта Хохотовъ пожалъ плечами. Соняша обернулась къ матери и произнесла:
— А у васъ языкъ совсѣмъ съ дыркой. Ни о чемъ, рѣшительно ни о чемъ не можете вы умолчать!
Послѣ обѣда Манефа Мартыновна ходила въ Гостиный дворъ за покупками и, возвращаясь домой, повстрѣчалась на лѣстницѣ съ Іерихонскимъ. Онъ снялъ шляпу, поклонился и сказалъ:
— Изволите возвращаться съ покупками?
