Енё Тершанский - Легенда о заячьем паприкаше

Что же стало с Паприкашем? Ведь он сыграл не последнюю роль в этой истории. Более того, в конце концов его роль окажется самой что ни на есть главной. Он приведет события к достойному завершению; если угодно, возложит венец на строящееся здание. Это мы можем сказать уже сейчас… Но не более!

Испугавшись коляски и убежав обратно в летнюю кухню, Паприкаш вовсе не собирался надолго обосновываться там.

Навострив уши, он прислушался к доносящимся снаружи звукам.

Вот уехала со двора коляска. Стало тихо.

Паприкаш выждал немного и прыгнул к двери летней кухни. Все спокойно! Во дворе пустота и безмолвие.

Правда, где-то слышны были крики. Но деревня ведь и не может быть совсем безлюдной. Паприкаш привык уже, что вокруг все время раздаются беспорядочные человечьи голоса.

И он поскакал через двор к открытым воротам.

Но что за чертовщина такая? К объездчикову дому опять толпой бегут люди.

Паприкаш во все лопатки кинулся назад, в берлогу, то есть в летнюю кухню.

И там с бешено бьющимся сердцем слушал, как люди, ворвавшись во двор, стучат по ограде. Как улюлюкают, ухают. Паприкаш хорошо знал: люди ищут его… И он, замерев, напряженно прядая ушами, ждал.

Боже, заячий боже! Вот к летней кухне приближаются чьи-то шаги… звучит голос человечьей самки.

Паприкаш, весь подобравшись, готовый на все, хотел было выпрыгнуть в дверь и, какой угодно ценой, пробиться через людское кольцо.

Так-то оно так! Только в следующий момент дверной проем закрыла широкая юбка самки. Как прыгать на нее зайцу?

Это были минуты всепоглощающего, леденящего ужаса.

Спасло Паприкаша лишь то, что по натуре своей он был склонен скорее к пассивности, чем к активности. Свинцовый страх безысходности сковал его, отняв последние силы.

Так он и сидел, ожидая самого худшего, в полутьме, которая стала еще гуще, когда самка встала в дверях.

Что-что-что такое?… Ведь человечья самка, что-то проверещав и совершив какие-то движения передними лапами, уже покинула вход в берлогу. Но от этого мрак в берлоге не стал слабее.

Тут Паприкаш широко раскрыл глаза. Выход загораживало что-то твердое. Доска!

О горе!.. В нудных поучениях старых зайцев был и такой пункт: ловушка!

В памяти Паприкаша тут же всплыло: «Берегись, подрастающий заяц, если увидишь тесаное дерево, доски, и от них будет пахнуть человеком. Не трогай там ничего, какая бы вкусная пища тебя ни манила. Это — приманка! Избегай даже приближаться к таким местам!»

Но было уже поздно! Паприкаш заперт был в летней кухне.

А Гажи тем временем, широко раскрыв рот и дыша жаром, спал горячечным сном на своей подстилке.

Пятна крови на снежном поле превратились в красные воротники служек, и вот уже преподобный отец в кружевном стихаре благословлял склоненную голову Гажи. Но что за чудеса! Гажи один был паствой, зато преподобных отцов стало не меньше тысячи. Тысяча служек звонили в колокольчик, и тысяча канторов выводили псалом, и тысяча пастырей духовных благословляли единственного верующего, его, Гажи. А Гажи и в голову не приходило удивляться, что ему одному досталась такая масса божьей благодати.

Потому что у Гажи во время этой горестной мессы голова была занята одной мыслью: чем же ему смазать свою пилу. Пила эта так визжала, что кухарка священника с проклятьями, руганью прибежала в дровяной сарай и набросилась на Гажи: он что, с ума хочет всех свести своей немазаной пилой? Ну, Гажи тогда, конечно, немножко старого сала попросил, пилу смазать. И, пока мазал пилу, все думал, как бы немного себе этого сала припрятать. Иных, избалованных, от этого нутряного сала, которым только сапоги мазать, может, и затошнило бы. А Гажи был бы рад и такому.

Но — что за черт? Кухарка-то, она вовсе и не кухарка, а совсем другая какая-то баба, а в миске со старым салом, которое она вынесла Гажи — господи всемилостивый! — горячий заячий паприкаш… Это — порция Гажи!..

И Гажи стал есть заячий паприкаш. Он ел его, ел, ел, ел. От наслаждения слезы текли у него из глаз, пот на лбу выступал. Вот как уплетал он тот паприкаш!..

Вот это да! Так хорошо он еще в жизни себя не чувствовал… Каждая клеточка его тела, исполненная довольством, словно пела, мурлыкала… и Гажи…

И Гажи с тихим, приятным ощущением радости проснулся в летней кухне.

С минуту он пустым взглядом смотрел в темноту. Потом вдруг содрогнулся от ужаса.

Сладкие, баюкающие образы его сна куда-то исчезли, а вместо них в ночной тьме проступила страшная, непоправимая реальность.

Он тут дрыхнет, забыв обо всем, вместо того чтобы, дождавшись конца охоты, пойти искать припрятанных зайцев! Гажи пошевелил больной ногой. Нога не болела, но до того распухла, что стала будто слоновья. С такой ногой Гажи и шагу не сделает.

Господи Иисусе! Всемогущий, всемилостивый! Ты оставил меня!

И от огромного, невероятного горя слезы полились у бедного Гажи. Кое-как поворачивая больную ногу, он встал на колени и, сложив ладони, взмолился:

— Отец небесный! Помоги рабу твоему! Сделай чудо, как совершил ты его для столь многих несчастных!

Но что это? В углу летней кухни послышался вдруг странный шорох.

Что там такое?

Уж не крыса ли забралась в его обиталище?… Что-то там, в углу, живое, в этом нет никакого сомнения… И кажется, больше, чем крыса!.. Может, бездомная кошка?…

— Брысь отсюда! — крикнул он и бухнул рукой по шероховатой, в сучках и заусенцах, стене летней кухни, чтобы прогнать кошку туда, откуда явилась.

Замерший в своем углу Паприкаш, испугавшись этого грохота, в панике ничего не видя, прыгнул куда-то во тьму. Аж голова его стукнулась о деревянную стену. Но даже это дурачка не остановило. Он снова прыгнул вслепую, сам не зная куда… И угодил в тот угол, где находился Гажи… Прямо ему на голову шлепнулся сумасшедший заяц!..

Эй-й, бес тебя забери!

Гажи тоже стал молотить кулаками куда-то туда, где находилось это бешеное невесть что… Молотил, а сам трясся от страха… Будто с нечистой силой сражался…

А этот полоумный Паприкаш и остановиться уже не мог, прыгал и прыгал в темноте как заведенный… Бац!.. Хлоп!.. Шлеп!.. Бумм!.. Каждый раз на что-нибудь налетал, и чем сильней стукался, тем ожесточеннее прыгал.

Гажи все-таки оказался чуть-чуть умней: первым понял, что не годится это — драться в темноте неизвестно с кем.

Потихоньку нащупал он в кармане своего драного-передраного полушубка спичечный коробок, в котором гремело несколько спичек.

Был у Гажи в кухне и свой светильник. Старый, ржавый фонарь, какие на стену вешают. Очень берег его Гажи и зажигал редко-редко, чтобы масло не кончилось.

Сейчас Гажи решил все же его зажечь, чтобы увидеть, что за чертовщина забралась в его апартаменты.

И Гажи, озираясь осторожно по сторонам, зажег свою лампу.

Едва он первый раз чиркнул спичкой, как неведомо что прекратило дьявольскую свою пляску. Любое животное замирает, увидев огонь.

При слабеньком, мерцающем свете, сощурившись настороженно, Гажи рыскал взглядом по кухне, ища затаившееся чудовище.

И наконец в углу, меж двумя деревянными кадушками, увидел две светящиеся точки. Конечно же, это были круглые, глупые, перепутанные глаза Паприкаша… Пресвятая дева Мария!

Да ведь у него в летней кухне живой, настоящий заяц!.. Что же это еще за загадка?…

Ну, каким бы придурковатым ни считали Гажи в деревне и каким бы он ни был набожным, суеверным, как ни верил он в чудеса… все же первой трезвой, разумной мыслью его обо всем этом было предположение, что наверняка это дело рук объездчика и его жены.

Паприкаш в свете фонаря не шевелился, забившись между кадушками. А Гажи все думал и думал, вздыхал и опять принимался думать… Странно все-таки, что объездчик запер зайца здесь, у него, когда у них есть для этого сотня других мест: клетки, хлев, кухня… Хм-хм!

Еще немного подумал Гажи, потом задул свой фонарь, кое-как поднялся на ноги, подковылял к окошку и выглянул.

Смотри-ка! Окно в доме объездчика светилось, отбрасывая желтое пятно на заснеженный двор.

И тут Гажи, собравшись с силами, осторожно держась за стену, допрыгал на одной ноге до двери.

Осмотрительно, чтобы, чего доброго, заяц не взял да не выскочил, приоткрыл Гажи дверь и протиснулся в щель. Но Паприкаш даже не шелохнулся в своем укрытии.

Гажи заковылял по снегу к кухне хозяев.

А это еще что такое? На белом снегу Гажи заметил вдруг темное пятно и, приглядевшись, увидел, что перед дверью летней кухни лежит легавый объездчиков пес.

Вот те на! Лежит пес неподвижно, точно как в тот момент когда дичь обнаружит. Голова — на снегу, меж передними лапами.

Нет, такое не может померещиться человеку!.. Подходит Гажи к собаке ближе.

— Габи, ко мне! Эй, Габи! Ты чего здесь?

Но собака внимания не обращает на Гажи… Тот наклоняется — и тут понимает, что собака-то — дохлая… Ай-яй-яй! Не собака, а статуя: окоченела уже на морозе.