Садясь вновь за руль, Лапшин вдруг подумал, что, вероятно, ему не следовало заниматься нынче погоней и что теперь Адашова думает о нем, что он гнал нарочно из хвастовства.
Было слышно, как арестованный попросил у Ханина папиросу и как Ханин ответил:
— Не дам. И не наваливайтесь на меня, я вам не подушка!
Сдобников жил в новом доме с очень нелепой и запутанной нумерацией квартир, и они втроем долго ходили по обширному двору, разыскивая квартиру 207а II.
Ханин сердито стучал тростью, а Адашова смеялась над ним и называла его жирафиком.
Дверь отворил сам Сдобников, и по его испуганно-счастливому лицу было видно, что он давно и тревожно ждет.
— Ну, здравствуй! — сказал Лапшин и подал Сдобникову свою большую, сильную руку.
Женя покраснел и сказал картавя:
— Здравствуйте, товарищ начальник!
И, смутившись, поправился:
— Иван Михайлович!
— Ну покажись! — говорил Лапшин. — Покажи костюмчик-то… Хорош! И плечи, как полагается, с ватой… Ну, знакомься с моими, меня со своей жинкой познакомь и покачивай, кик живешь.
Он выглядел в своем штатском костюме как в военном, и Адашовой слышался даже характерный звук поскрипывания ремней.
Ханин пригладил гребешком редкие волосы, и они все пошли по коридору в комнату. Их знакомили по очереди с чинно сидящими на кровати и на стульях вдоль стен девушками и юношами. Стариков не было, кроме одного, выглядевшего так, точно все его тело скрепляли шарниры. Лапшин не сразу понял, что Лиходей Гордеич, — так его почему-то называли, — совершенно пьян и держится только страшным усилием воли. Он был весь в черном, и на голове у него был аккуратный пробор, проходивший дальше макушки до самой шеи.
— Тесть мой! — сказал про него Женя. — Маруси папаша!
Маруся была полногрудая, тонконогая, немного косенькая женщина, и держалась она так, точно до сих пор еще беременна, руками вперед. Она подала Лапшину руку дощечкой и сказала:
— Сдобникова. Садитесь, пожалуйста!
А Ханину и Адашовой сказала иначе:
— Маня. Присядьте!
В комнате играл патефон, и задушевный голос пел:
В последний раз
На смертный бой…
Гостей было человек пятнадцать, и знакомиться надоело. Последним был моряк в форме торгового флота, с лицом красным и плутоватым.
— Сэм Зайцев, — представился он, — от плавающих и путешествующих.
И поклонился вбок.
Потом смотрели дочку. Маруся подняла ее высоко, и все стали говорить, что дочка отличная и вылитый папаша. Патефон заиграл марш, и все сели за стол. Лапшина посадили рядом с Адашовой, а Ханина и Сэма напротив. Женя сел слева от Лапшина и сразу налил ему водки.
— Пьешь? — спросил Лапшин.
— Выпиваю, — сказал Женя.
— Пей только за столом, а не за столбом! — посоветовал Лапшин.
— Это правильно, — горячо сказал Женя. — Надо, чтобы все чин по чину было. Закусочка, семейный круг. — Он помолчал, потом добавил: — Буфетик себе приобрел.
Ничего?
— Ничего, — сказал Лапшин, — приличная вещь. Дорого дал?
— Четыреста, — сказал Женя.
Ханин, до сих пор молча глядевший на Сдобникова, чокнулся с ним и сказал:
— За ваше здравие!
Было много вкусной еды — пирогов, запеканок, заливного, форшмаков — и все домашнее. Женя ничего не ел и все подкладывал Лапшину.
— Вы кушайте, — говорил он. — Девчата сейчас жареное подадут. Наварили, напекли, хватит!
— Пурпур, — крикнул Лиходей Гордеич, — под турнюр котурном.
— Не безобразничайте, папаша! — строго сказал Женя. — Надрались, как гад…
— Он кто? — спросила Адашова.
— Портной в цирке.
Сдобникову очень хотелось, чтобы все было чинно и спокойно, и когда старик начал скандалить, он заволновался и ушел к нему.
Сэм Зайцев от стакана водки захмелел и рассказал, что в Лондоне на Пикадилли есть магазин, где продают сигары по сто долларов за штуку.
Потом Сэм стал показывать, как надо делать языком, чтобы получалось английское произношение, и тут же рассказал, что у него вся одежда на застежках «молния».
— И портсигар, и бумажник, и кошелек тоже, — говорил он, — и специальный чехол для ножика… Вот посмотрите!..
На другом конце стола отчаянно зашумели, — Сдобников и два парня в джемперах, с бритыми шеями, поволокли Лиходея Гордеича к дверям. Вернувшись, Женя вытер руки одеколоном и сказал всему столу:
— Простите за беспокойство!
Пили в меру, Лапшин поглядывал на Адашову и видел, что ей весело, от этого ему самому было хорошо и покойно. Он предложил ей выпить, она насыпала в пиво сахару и чокнулась с ним.
— Домой не пора? — спросил через стол Ханин.
Лицо у него было измученное, и когда он ел, то закрывал один глаз, и это придавало ему странное выражение дремлющей птицы.
— Вы его любите? — тихо спросила Адашова у Лапшина.
— Мы давно знаем друг друга, — сказал Лапшин.
— Отчего вы на мои руки смотрите? — спросила она и подогнула пальцы.
Притушили свет и в полутьме хором запели бойкую песню. Лапшин искоса глядел на артистку и опять думал о том, что нет для него на свете человека ближе и дороже ее. Она тоже взглянула на него и смутилась, Из коридора вернулся Ханин под руку с Зайцевым и, зевая, сказал:
— Поедемте баиньки, а?
На прощание Сдобников долго жал Лапшину руку:
— Спасибо вам, товарищ Лапшин!
Сэм тоже сел в автомобиль и долго врал про жизнь моряка.
Когда он вылез, Ханин надвинул на глаза шляпу и сказал:
— А Баженова наша спит!
Артистка действительно спала, сидя рядом с Лапшиным и спрятав лицо в воротник. Лапшин ехал медленно. Все стало представляться ему значительным, необыкновенным: и ряд фонарей, сверкающих на морозе, и красные стоп-сигналы обогнавшего паккарда, и глухой, неслышный рокот мотора, и тихий голос Ханина, с тоскою читавшего:
…Вдруг
Гром грянул, свет блеснул в тумане,
Лампада гаснет, дым бежит,
Кругом все смерклось, все дрожит,
И замерла душа в Руслане…
Все смолкло. В грозной тишине
Раздался дважды голос странный,
И кто-то в дымной глубине
Взвился чернее мглы туманной…
Лапшин остановил машину.
— Проснитесь, Наташа! — сказал Ханин. — Приехали!
И постучал по ее плечу тростью.
Она подняла голову, вытерла губы перчаткой, засмеялась и, ни с кем не прощаясь, молча вышла из автомобиля.
— Поехали! — сказал Ханин. — Больше ничего не будет.
— Чего не будет? — спросил Лапшин.
— Ничего не будет, — сказал Ханин, — ничего, тупой ты человек!
В передней у Лапшина Ханин долго раздевался, потом вошел в комнату, поглядел на спящего Окошкина и, пока Лапшин был в ванной, спрятал в карман один из револьверов, висевших на стене.
— Теперь будем чай пить, — сказал Лапшин, вернувшись из ванной с полотенцем, обмотанным вокруг живота, и без рубашки. — Вода холодная, как подлец!
— Ну будем, — согласился Ханин.
Лапшин поставил чайник и, ласково чему-то улыбаясь, нарезал булку. Ханин взял полотенце и пошел в ванную. Там он заперся на крючок, снял очки, как всегда в ванной, и, положив их в сетку на мочалку, сунул в рот револьвер. Ствол был широкий, и, чтобы было поудобнее, Ханин повернул ручку так, что ствол пришелся боком. Потом он закрыл один глаз и нажал спусковой крючок. Щелкнул боек, и во рту у Ханина зазвенело, по выстрела не было. Все еще не закрывая рта, Ханин вынул обойму и покачал головой. Револьвер не был заряжен.
— Ты скоро? — спросил из коридора Лапшин.
— Иду, — ответил Ханин и, чтобы Лапшин не подумал лишнего, открыл кран и уже машинально вымыл руки. Потом надел очки и сел с Лапшиным пить чай. Проснулся Васька и сказал:
— Приехал, Носач? Где был?
— Не твоего ума дело, — ответил Ханин, — ты все равно географии не знаешь.
Он устроил себе постель на полу, потушил огонь, впотьмах повесил на место револьвер, лег, повозился и сказал:
— Лапшин, поверни выключатель, не то Патрикеевна мне наступит на голову, а у меня голова слабая. Слышишь?
— Не наступлю, — сказала Патрикеевна из ниши, — небось, не дура!
Васька тоненько всхрапнул, засыпая, а Лапшин и Ханин не спали еще очень долго, и каждый из них думал о своем. Обоим хотелось курить, и оба стеснялись, потому что тогда стало бы понятно, что они не спят. И порою они вздыхали как бы во сне.
Утром, когда Лапшин и поправившийся Васька уехали в управление, Ханин вынул из бумажника двести рублей и, отдавая их Патрикеевне, сказал:
— Ты меня, баба, покорми, пока я в Ленинграде.
— Тут будешь жить?
— Тут, — сказал Ханин, — и там. Всяко.
— А жена не заругает?
— Жена у меня померла, — сказал Ханин петушиным голосом, — приказала долго жить.
