Еще при жизни дона Альсио Гаго, ее мужа, донья Ресу отличалась характером твердым и властным. Дон Альсио из-за давления наотрез отказывался ходить пешком, а лошадей боялся; поэтому донья Ресу покупала в городе кляч, которых сбывали похоронные конторы. Клячи эти, привыкшие возить катафалки, были существа смирные, ни на какую пакость не способные. И все же дон Альсио не решался снять с них позолоченную сбрую и черный плюмаж, чтобы они, лишившись этих атрибутов, с непривычки не испугались и не заартачились. И крестьяне при встрече с ним осеняли себя крестом, полагая, что лошадь в таком зловещем уборе наверняка приносит несчастье. Когда садилось солнце, дон Альсио обычно останавливался на холме Горища, и на фоне заката фигура всадника на лошади с султаном казалась фантастическим видением. С той поры Горищу стали называть Приют Дональсио. Несмотря на свое давление, дон Альсио похоронил не одну лошадь, прежде чем умер сам, а когда это случилось, донья Ресу надела глубокий траур, даже отказалась участвовать в праздновании Паскильи[6] и два года слушала воскресную службу, стоя за решеткой исповедальни.
Дон Сиро, приходский священник Торресильориго, который ради заработка служил и у них в деревне, был слишком молод и робок, чтобы ей противоречить. «Если от этого ваша совесть спокойней, поступайте так», — говорил он. Дон Сиро появлялся по воскресеньям после одиннадцати, приезжая на тракторе Богача, и службу отправлял просто и Евангелие старался объяснять просто. Мамертито, сынок Прудена, исполнявший обязанности служки, не начинал звонить в колокол, пока не увидит с колокольни тучу пыли, которую поднимал на дороге «фордзон» Богача.
С раннего детства Мамертито стал твердить, что ему перед сном является святой Гавриил. К шести годам лицо у него стало каким-то бессмысленным, и Сабина, его мать, говорила, что это из-за видений. Но два года спустя мальчик упал с молотилки, и из носу у него выскочило семя сосны, с корнями и ростком, и вышло много крови и гноя, и после этого лицо у него снова оживилось, и Сабина, очень огорченная, кричала ему, чтобы он не смел говорить ей о святом Гаврииле, не то она влепит ему пощечину.
На святого Иону донья Ресу послала за Нини.
— Проходи, малыш, — сказала она. — Собаку оставь во дворе.
Мальчик спокойно посмотрел на нее и степенно сказал:
— Если она не зайдет, я тоже не зайду, донья Ресу, вы же знаете.
— Ладно уж. Тогда поговорим во дворе.
Но они зашли в сени и сели на старый орехового дерева сундук, такой высокий, что ноги Нини не доставали до пола. В этот день Одиннадцатая Заповедь вела беседу тоном елейным и сокрушенным.
— Скажи мне, сынок, почему ты всегда ходишь один?
— Я не один хожу, донья Ресу.
— А с кем же ты ходишь?
— С собакой.
— Боже праведный! Разве собака — это кто-то?
Нини взглянул на нее с удивлением и не ответил. Донья Ресу продолжала:
— А школа? Почему ты не ходишь в школу, Нини?
— Зачем?
— Странный вопрос! Чтобы учиться.
— Разве в школе учатся?
— Вот еще! В школе детям дают образование, чтобы они в будущем стали полезными людьми.
Видя замешательство мальчика, донья Ресу улыбнулась и прибавила:
— Послушай, Нини, эти невежды из деревни и прощелыги эстремадурцы уверяют тебя, будто ты много знаешь, но ты им не верь. Если сами они ничегошеньки не знают, откуда им знать, знаешь ли ты что-нибудь?
Она и Нини молча посмотрели друг на друга, и донья Ресу, чтобы не потерять преимуществ нападающего, продолжала:
— Вот, к примеру, знаешь ли ты, что такое многотерпепие?
Мальчик смотрел на нее смущенно, с таким же недоумением, с каким два дня назад смотрел на Росалино, когда тот с высоты «фордзона» попросил его постучать по карбюратору — мотор, мол, барахлит. Нини даже не пошевельнулся, и Росалино спросил: «Ты что, может, не знаешь, где находится карбюратор?» Мальчик пожал плечами и сказал: «Этого я не знаю, сеньор Росалино, это придуманное».
Донья Ресу смотрела на него теперь с некоторым высокомерием, в уголках ее рта играла едва заметная усмешка.
— Отвечай же, — настаивала она. — Может, ты все-таки знаешь, что такое многотерпение?
— Нет, — резко ответил мальчик.
Улыбка доньи Ресу расцвела пышно, как цветок мака.
— Ходил бы ты в школу, — сказала она, — ты бы знал и это, и многое другое и в будущем стал бы полезным человеком.
Наступила пауза. Донья Ресу готовилась к новой атаке. Пассивность мальчика, его полное равнодушие к ее словам начинали ее тревожить. Внезапно она сказала:
— Ты видел большой автомобиль дона Антеро?
— Видел. Большой Раввин говорит — это самец.
— Иисусе, какой вздор! Разве автомобиль может быть самцом или самкой? Неужто Пастух так говорит?
— Да.
— Он тоже невежда. Если бы Большой Раввин ходил в школу, он не молол бы такого вздора. — Потом продолжила другим тоном: — Разве не хотел бы ты, когда станешь взрослым, иметь такой автомобиль, как у дона Антеро?
— Нет, — ответил мальчик.
Донья Ресу заперхала.
— Ладно, — сказала она, — но ты бы, конечно, хотел уметь сажать сосны не хуже Гвадалупе, эстремадурца?
— Да.
— Или знать, сколько пальцев у королевского орла, или где вьет гнездо пустельга? Правда, хотел бы знать?
— Это я и так знаю, донья Ресу.
— Прекрасно, — сказала Одиннадцатая Заповедь, уже теряя терпение. — Ты, конечно, сидишь и думаешь: хоть бы эту донью Ресу бык забодал! Этого ты хочешь, правда?
Мальчик не ответил. С позолоченного солнцем порога терпеливо смотрела Фа. Донья Ресу поднялась и положила Нини руку на плечо.
— Смотри, Нини, — сказала она материнским тоном, — у тебя есть природные способности, но мозг надо развивать. Если птенчику не давать каждый день корма, он умрет, не так ли? И тут то же самое.
Она глупо заперхала и спросила:
— Ты знаешь инженера эстремадурцев?
— Дона Доминго?
— Да, дона Доминго.
— Знаю.
— Вот и ты мог бы стать таким, как он.
— Я не хочу стать таким, как дон Доминго.
— Ладно, пусть не как дон Доминго, а как кто-нибудь другой. Я хочу сказать, что ты мог бы стать важным господином, только надо приложить немного усилий.
Мальчик резко вскинул голову.
— Кто вам сказал, что я хотел бы стать важным господином, донья Ресу?
Одиннадцатая Заповедь подняла глаза к потолку. Сдерживая раздражение, она сказала:
— Нет, видно, лучше мне еще раз поговорить с твоим отцом. Ты очень упрям, Нини. Но запомни хорошенько, что говорю тебе я, донья Ресу: в этом мире нельзя жить сложа руки и только глядеть, как восходит солнце да как оно заходит. Ты меня понял? Одиннадцатая Заповедь — трудиться.
Большой Раввин вставал до зари и сразу же выходил на середину площади трубить в свой рог, и деревенские жители, заслышав его призыв, полусонные, тянули за веревку, наброшенную петлей на щеколду хлева, и овцы и козы сами выходили и, весело позванивая колокольчиками, собирались вокруг Пастуха. В это же время Малый Раввин возвращался с речки, куда водил на водопой коров, и оба брата встречались на площади и здоровались, не спеша поднимая руку, приветливым жестом двух незнакомых людей.
— Добрый день.
— Добрый день дай нам бог.
Затем Малый Раввин уходил в хлев чистить ясли и убирать стойла, а Большой Раввин со своим стадом поднимался по дороге на холмы, и первые лучи зари обычно заставали его уже на склонах. Осенью и зимой первыми живыми существами, которых Большой Раввин видел внизу, в долине, среди угрюмых бугров, окаймлявших серебристую ленту речки, были дядюшка Крысолов и Нини. Пастух отчетливо различал издали их маленькие фигурки и по их позам угадывал, когда крыса ускользнула и когда попалась.
Сидя на плоском камне и закусывая, он со склона холма следил за их движениями с равнодушным и холодным вниманием.
Внизу, в долине, Крысолов с досадой отошел от норы.
— Ее там нет, убежала, — сказал он.
Обмелевшая от преждевременного зноя речушка лениво струилась меж зарослями осоки и шпажника, и по обе ее стороны белели под злым солнцем жаждущие влаги пары, резко отделявшиеся от обманчиво пышной зелени полос со всходами.
Мальчик крикнул собаке:
— Возьми ее, Фа!
Опустив морду к земле, собака обнюхивала тропинки в прибрежных зарослях и броды и, перебегая от одного берега к другому, громко шлепала по воде. Вдруг она остановилась — хвостик кверху, небольшая голова повернута вбок, глаза устремлены в одну точку, все туловище напряжено и неподвижно.
— Эй, бью! — сказал Крысолов, занося прут.
Собака с коротким лаем бросилась вслепую, круша, как молния, стебли красса и осоки, преграждавшие ей путь. Секунду-другую она бежала по прямой, но внезапно остановилась, повернула вспять, усердно принюхиваясь вокруг себя, и под конец горестно подняла голову и прерывисто задышала.
