– Ты впустила меня сегодня ночью. Пару часов назад. Пару часов назад, точней тебе не вспомнить. И пошла спать. И ничего не слышала, пока я не разбудил тебя.
– Понятно.
– Не поддавайся им на удочку. Если они скажут, будто я показал, что спал с тобой, стой на своем.
– Мистер Роджек, вы ни разу до меня и пальцем не дотронулись.
– Вот именно. – Я взял ее двумя пальцами за подбородок, как бы заигрывая. – Далее идет вторая линия обороны. Если они поведут тебя наверх ко мне или меня поведут вниз, и я в твоем присутствии скажу, что мы сегодня переспали, тогда не спорь. Но только в том случае, если услышишь это от меня.
– А вы им скажете?
– Не раньше, чем они это неопровержимо докажут. Тогда я объясню перемену в показаниях тем, что пытался пощадить нашу репутацию. Это должно сработать.
– А может, признаемся сразу же?
– Будет более естественно, если мы поначалу попробуем это скрыть. – Я усмехнулся. – Ну, а теперь под душ. Живо. И постарайся успеть одеться. И, знаешь ли…
– Да?
– Постарайся не выглядеть так стервозно. И, ради Бога, причешись.
И с этими словами я вышел на лестницу. Лифта на площадке не было, но я все равно побежал бы вниз по лестнице сломя голову, пятью стремительными бросками. Во второй раз за эту ночь я очутился в подъезде, там было пусто, привратник, конечно, поехал ко мне наверх, с этим мне повезло, или не повезло, у меня уже не было сил просчитывать варианты, и вот я очутился на улице и, сбежав по ступенькам, приблизился к проезжей части. В тот миг, когда мои ноздри впервые втянули уличный воздух, у меня возникло ощущение, будто по ветру разлит аромат приключений, приключений давно минувшей поры: мне снова было восемнадцать, я играл в футбол за Гарвард, подали угловой, и мяч полетел ко мне, я овладел им и рванулся вперед. С реки тянуло легким бризом с чуть заметным запахом торфа. Ист-ривер-драйв был огражден, но на ограде не было колючей проволоки, и мне удалось бы перебраться через нее, не разорвав штаны, перебраться и оказаться на другой стороне. А там оставалось всего лишь спрыгнуть с двухметровой высоты, но я не решился – я ненавижу прыгать, – не решился – лодыжки заныли, острая боль свела пах, какую-то маленькую мышцу, – и пошел по ведущей на юг трассе, где машины еле ползли со скоростью пять миль в час, растянувшись в бесконечную линию. Дебора лежала метрах в тридцати на дороге. Краем глаза я заметил, что несколько машин, четыре или пять, врезались друг в дружку, и там собралась толпа человек в пятьдесят. Полыхали магнитные вспышки, заливая все вокруг интенсивно белым светом, который окружает дорожных рабочих, занятых серьезным делом в ночное время. Две полицейские машины стояли по обе стороны от места происшествия, их красные вращающиеся огни казались сигнальными маяками. Издалека послышалась сирена «скорой помощи», но в центре был тот глухонемой круг молчания, который возникает в комнате с покойником в гробу. Я услышал, как в одном из попавших в аварию автомобилей истерически рыдает женщина. Слышны были короткие, резкие, но не слишком отчетливые выкрики трех здоровых мужиков, переговаривающихся друг с другом, профессиональный обмен мнениями между двумя полицейскими и детективом, а чуть подальше пожилой человек с грязно-седыми волосами, большим носом, нездоровым цветом лица и в очках с матовыми стеклами сидел в своей машине с открытой дверцей, он сжимал руками виски и стонал высоким задыхающимся голосом, выдающим скверное состояние его внутренних органов.
Я пробился через толпу и собирался уже броситься к телу, когда рука в синем форменном рукаве остановила меня.
– Офицер, это моя жена!
Рука сразу же отпустила меня.
– Знаете, мистер, вам лучше бы не смотреть.
И действительно, зрелище было неутешительное. Сперва она, должно быть, ударилась о мостовую, и передняя машина, резко затормозив, все же наехала на нее. Вероятно, она швырнула тело на пару футов вперед. Руки и ноги Деборы были похожи на разметанные по морю водоросли, а голова напоминала простоквашу. Суетился фотограф, его лампа вспыхивала с подлым крякающим шипением, и, как раз когда я склонился к телу, он отвернулся и сказал, очевидно, доктору с сумкой в руке:
– Теперь очередь за вами.
– Хорошо, подайте машину назад, – сказал доктор.
Двое полисменов навалились на переднюю машину и толкали ее, пока она легонько не стукнулась о машину за ней. Я опередил медицинского эксперта, склонился и поглядел ей в лицо. Оно было заляпано грязью, исцарапано об асфальт и со следами от шин. Лишь половина лица была узнаваема, потому что вторая половина, на которую наехало колесо, разбухла. Она казалась юной толстушкой. Но ее череп, лопнув, как перезрелый плод, истекая собственным соком, лежал в луже крови в добрый фут диаметром. Я находился между полицейским фотографом, готовившимся к новой серии снимков, и экспертом, раскрывающим свою сумку. Стоя на коленях, я прижался лицом к лицу Деборы, стараясь, чтобы немного крови попало мне на руки, а когда я зарылся носом в ее волосы, полоска-другая осталась у меня на щеках.
– Ах ты, малышка, – произнес я вслух. Сейчас следовало бы зарыдать в голос, но я был к этому совершенно не готов. Шок и оцепенение – вот предел того, что я был в силах сымитировать.
– Дебора, – сказал я, и как эхо самого худшего, что могло случиться с человеком, ясно почувствовал, что когда-то уже поступал так, занимаясь любовью с женщиной, которую не находил привлекательной, что-то отталкивало меня в ее запахе и в ее мертвой коже, и я говорил: «Дорогая, малышка моя» – в той петле своего существования, которая требует определенного ролевого поведения. И вот теперь это «дорогая» вырвалось из меня с глубокой печалью и чувством утраты.
– О, Господи, Господи, – обескураженно повторял я.
– Вы супруг? – Вопрос был задан прямо в ухо. Не оборачиваясь, я представил себе этого человека. Он был детективом, по меньшей мере шести футов ростом, широченный в плечах и с едва наметившимся брюшком. Это был голос ирландца, лоснящийся самоуверенностью, ведающий, как справиться с любыми беспорядками и неприятностями.
– Да, – ответил я и повернулся к человеку, облик которого оказался в разладе с голосом. Он был не выше пяти футов восьми дюймов, почти стройный, с чисто выбритым жестким лицом и синими глазами того сорта, в которых всегда живет вызов. Это было такой же неожиданностью, как очная встреча с телефонным знакомым.
– Ваше имя.
Я назвал себя.
– Мистер Роджек, нам придется углубиться в самые неприятные детали всего этого.
– Хорошо, – глухо ответил я, стараясь не встречаться с ним глазами.
– Меня зовут Робертс. Нам надо доставить вашу жену на 29-ю Восточную, дом 400, и, возможно, придется побеспокоить вас еще раз, чтобы вы опознали ее формально, но сейчас – если вы только подождете…
Я колебался, не воскликнуть ли что-нибудь вроде «О Господи, прямо у меня на глазах, взяла и выбросилась», но эта мысль оказалась мертворожденной. Робертс внушал мне тревогу, которая была в чем-то сродни тому беспокойству, что порой вызывала у меня Дебора.
Я пошел вдоль выстроившихся в одну линию машин, попавших в аварию, и увидел, что неприятного вида пожилой незнакомец все еще продолжает скулить. Вместе с ним в машине сидела молодая пара, высокий смуглый красивый итальянец, который вполне мог быть его племянником, между ними было определенное фамильное сходство. У него было слегка отечное лицо, безупречная черная и отнюдь не курчавая шевелюра, одет он был в черный костюм и белую шелковую рубашку с платиново-белым шелковым галстуком. Это был тот тип мужчин, который мне никогда не нравился, а сейчас он мне нравился и того меньше из-за блондинки, с которой он сидел в машине. Мне удалось взглянуть на нее лишь мимоходом, но у нее было одно из тех безупречно красивых американских лиц – лицо девушки из маленького городка с безукоризненными тонкими чертами, – без которых не обходится ни одна реклама или киноафиша. Но было в ней и кое-что получше: налет изыска, присущий продавщицам из самых фешенебельных магазинов, некое серебристое изящество во всем облике. И легкая, приятная, спокойная аура. Ее классической формы нос был чуть вздернут кверху, как нос катера, скользящего по воде. Она, должно быть, почувствовала мой взгляд и повернулась – до этого она с известной скукой внимала усталым утробным звукам, вырывавшимся у мужчины в дымчатых очках, – и ее глаза, поразительного зелено-золотисто-желтого цвета (цвет оцелота), теперь смотрели на меня с простодушным провинциальным любопытством.
– Ах вы, бедняга, – сказала она, – у вас все лицо в крови. – Это был сильный, сердечный, доверительный, почти мужской голос, с легкими отголосками южного говора. Она достала носовой платок и провела им по моей щеке.
– Какой ужас, – сказала она. Какая-то нежная, но непреклонная, почти материнская забота была в том, как она вытирала лицо.
