Посмотрите-ка на вельмож кают-компании — лейтенантов, ревизора, офицеров морской пехоты, штурмана — все это люди с твердокаменным выражением лица и носами аристократического фасона. А отчего, спрашивается, у них такие черты? Возьмется ли кто-либо отрицать, что от жизни в высших военных сферах, когда имеешь под своим началом толпу всяких слуг и вестовых и привык командовать направо и налево; возьмется ли кто-либо отрицать, говорю я, что по этой причине даже самые их носы утончаются, заостряются и приобретают орлиность и аристократичность хрящей? Даже у старика Кьютикла, хирурга, был римский нос.
Но я никак не мог объяснить, как случилось, что наш седовласый старший лейтенант был несколько скособочен, точнее, что одно его плечо было чрезмерно опущено. Только когда я обнаружил, что аномалия эта свойственна почти всем старшим лейтенантам, да и изрядной доле вторых и третьих помощников, которых мне случалось видеть на других военных кораблях, я сообразил, что означенное явление должно быть вызвано неким общим законом. Я принялся исследовать эту крайне любопытную проблему и пришел наконец к мнению, которого продолжаю держаться и поныне: разгадка тайны в том, что им приходится носить всего один эполет (ибо по чину им только один и положен). А если еще задуматься над общеизвестным фактом, что великое множество морских лейтенантов дряхлеет в этом чине, так и не дослужившись до капитанов и до второго эполета, который восстановил бы равновесие между плечами, приводимое утверждение не покажется голословным.
XIII
Военно-морской отшельник в толпе
Сказанное в прошлой главе о поэте Лемсфорде вызывает у меня желание поговорить о наших с ним общих друзьях — Норде и Уильямсе; они вместе с самим Лемсфордом, Джеком Чейсом и товарищами по грот-марсу составляли кружок, с которым я во время плавания поддерживал безусловно дружеские отношения. Ибо стоило мне пробыть на фрегате несколько дней, как я пришел к убеждению, что дружить с кем попало не рекомендуется. Неразборчивое панибратство со всеми матросами ведет к целому ряду неприятностей и бед, слишком часто заканчивающихся дюжиной горячих у трапа. Хотя на фрегате я пробыл больше года, на нем осталось много десятков людей, совершенно мне незнакомых даже по имени и которых я вряд ли узнал бы, случись мне встретиться с ними на улице.
Во время «собак» на море, в самом начале вечера, батарейная палуба обычно заполнена матросами, разгуливающими взад и вперед вдоль пушек, как толпа, вышедшая на Бродвей подышать свежим воздухом. В это время занятно наблюдать, как они приветствуют друг друга кивками (иным из них случается не видеться по неделе), обмениваются любезными словечками с приятелем, торопливо назначают ему свидание назавтра где-нибудь на марсе или пропускают мимо несколько групп, не обменявшись с ними ни малейшим приветствием. Собственно, то, что на корабле у меня было сравнительно мало знакомых, отнюдь не являлось чем-то исключительным, хотя, без сомнения, разборчивость моя дошла до крайних пределов.
Друг мой Норд был в известном отношении явлением исключительным и если таинственность и романтичность неразрывно связаны между собой, то и в высшей степени романтичным. Еще до того, как я попросил Лемсфорда познакомить нас, мне уже бросилась в глаза его высокая худая негнущаяся фигура, как-то по-донкихотски выступающая среди пигмеев кормовой команды, к которой он принадлежал. Сначала он показался мне крайне сдержанным и немногословным; его мрачное чело было всегда пасмурным; в поведении его было нечто, отбивающее охоту с ним сблизиться. Словом, он стремился намекнуть, что под списком его корабельных друзей подведена черта и к нему уже никого не добавишь. Но, заметив, что единственный человек на корабле, с которым он общается, — Лемсфорд, я решил не обижаться на его холодность, проявить великодушие и не лишать его навек возможности познакомиться со столь выдающейся личностью, как я. Кроме того, в глазах у этого человека было написано, что он читал хорошие книги. Я готов был бы голову дать на отсечение, что он верно понял Монтеня [92]. Мне было ясно, что он способен серьезно мыслить. У меня были все основания думать, что он был перемолот жерновами всяких бедствий. Все это крайне располагало меня к нему, и я решил с ним познакомиться.
Наконец мне это удалось; знакомство наше состоялось во время спокойной полуночной вахты, когда я заметил, что он одиноко прогуливается по шкафуту, между тем как большинство команды прикорнуло на люльках карронад.
В эту ночь мы обрыскали все прерии литературы, ныряли в души авторов и вырывали у них из груди сердца. За эту ночь Белый Бушлат узнал больше, чем за какую-либо другую ночь в своей жизни.
Человек этот был просто чудо. Он поразил меня так же, как Колридж кавалеристов [93], в полк которых он завербовался. Всей моей проницательности недоставало, чтобы додуматься, что заставило этого человека пойти во флот. Тайной было также то, как ему удавалось сохранить свое достоинство среди этого сброда. Ибо моряком он не был, корабль был ему знаком не больше, чем жителю верховьев Нигера. Однако офицеры питали к нему уважение, а матросы его побаивались. При этом видно было, что какие бы особые обязанности ни выпадали на его долю, он выполнял их с примерной добросовестностью и был настолько удачлив, что ни разу не нарвался на выговор. Без сомнения на сей счет он с самого начала решил вести себя так, чтобы ни при каких обстоятельствах не подвергать себя риску телесного наказания. Это обстоятельство, должно быть в сочетании с каким-нибудь тяжким горем, и сделало из Норда такого странствующего отшельника, хотя об уединении среди вавилонского столпотворения корабля не могло быть и речи. И верно, не долго пришлось ему подвешивать свою койку в жилой палубе, дабы убедиться, что избавиться от единственной вещи, внушавшей ему ужас, он может только превратившись в человеконенавистника и закрыв себе доступ ко многим вещам, которые могли хоть сколько-нибудь скрасить его жизнь. Несколько происшедших тогда случаев, должно быть, внушили ему еще больший ужас при мысли, что, как бы он ни замыкался в себе и ни старался оставаться незаметным, все же невероятность быть настигнутым тем, чего он больше всего опасался, никогда не становилась безусловной.
В своих беседах со мной Норд ни словом не упоминал о своей прежней жизни, в то время как большинство высокородных отверженных любят говорить на эту тему особенно обстоятельно, вспоминая свои приключения за карточным столом; беззаботность, с которой они за какие-нибудь месяцы просаживали огромные состояния; щедрость их по части раздачи милостыни, чаевых швейцарам и помощи бедным родственникам; особливо же безумия их юности и несметное количество женщин, которым они разбивали сердца. Ничего подобного от Норда нельзя было услышать. Прошлое его было под столькими же замками, как звонкая монета в подвалах Английского банка. Если основываться только на его высказываниях, никто из нас не мог быть уверен, что он когда-либо ранее существовал. В общем, человек он был весьма примечательный.
Другой мой приятель — Уильямс был самый махровый янки из Мэна [94], бывший в свое время и коробейником и учителем. Он мог рассказывать всякие занятные историйки о своих деревенских интрижках и перечислять длиннейшие списки возлюбленных. Человек он был честный, проницательный, остроумный, веселый и добродушный — одним словом, жизнерадостный философ. Он был незаменимым в качестве лекарства против сплина, поэтому, желая распространить на мрачного Норда преимущества, проистекающие от знакомства с таким человеком, я представил их друг другу, но Норд в тот же вечер, когда мы вышли из-за пушек прогуляться по батарейной палубе, демонстративно не ответил на его приветствие.
XIV
Попойка на военном корабле
Не успели мы провести несколько дней в море, как по кораблю разнесся слух, не на шутку встревоживший многих матросов. А дело было вот в чем: по беспримерной оплошности ревизора или столь же непостижимой нерадивости заведующего морскими складами в Кальяо запасы восхитительного напитка, именуемого грогом, оказались почти исчерпанными.
В американском флоте по закону отпускается одна четверть пинты[95] спиртных напитков на человека в день. Выдается грог в два приема — непосредственно перед завтраком и перед обедом. Заслышав дробь барабана, матросы собираются вокруг большой ендовы или бочки, наполненной живительной влагой, и, по мере того как один из кадетов вычитывает имена, вызванный подходит. Никакой гурман, взяв с блестяще отполированного буфета бутылку токая и налив себе рюмку, не чмокает губами со столь великим удовлетворением, как матрос, опорожнивший свою чарку. Для многих мысль об этих ежедневных чарках рождает в воображении далекие и заманчивые пейзажи. Собственно, в них и заключается вся их «жизненная перспектива». Отнимите грог — и бытие для них утратит всякую привлекательность. Едва ли можно сомневаться, что единственное, что удерживает многих людей во флоте, это твердая уверенность, что правительство Соединенных Штатов способно снабжать их безотказно и неукоснительно положенной им ежедневной порцией выпивки. Я знавал несколько опустившихся личностей, никакого отношения к морю не имевших, но тем не менее завербовавшихся во флот; люди эти, как они признавались мне, поступили так исключительно потому, что, пристрастившись к горячительным напиткам, от которых уже не в силах были отказаться, и доведя себя беспутным поведением до крайней нужды, не позволявшей им удовлетворить их страсть на берегу, почли единственным для себя выходом немедленно поступить в военный флот, полагая, что он прибежище всех пьяниц, кои могли там продлить свою жизнь благодаря строгому распорядку дня и телесным упражнениям и дважды в день утолять свою жажду умеренными, но неизменными дозами спиртного.
