— Не правда ли?
— Уж точно можно сказать, — повторил Петр Авдеевич, потягивая усы свои книзу.
— Так вот, сударь, — продолжал Тихон Парфеньевич, — благослови ее бог хорошим женишком; сиротку не обижу и я; она же и своего имеет малую толику; покойный зять был работяга, жить любил с расчетцем, деньгами не сорил, а прятал копеечку на черный день. От стариков-то своих получил он, сударь, шиш, а уж собственным умом добился и чинишек, и местечка тепленького; выбрало его сначала дворянство депутатом[72], служба-то, знаете, более почетная; однако выдержал-таки в ней целое трехлетие, смотришь, из депутатов попал в непременные[73] и непременным отслужил непорочно; исправник, правда, был человек бойкий, во все входил сам[74]; члена у него как бы не было вовсе, ну тяжко, знаете, показалось, а выдержал Влас Кузьмич и на этом месте. Обидно было, правда, а вышло-то на поверку, что на третьи выборы исправника по шее, а Влас Кузьмич волей-неволей, а как остался честным в глазах дворянства, так и махнул в судьи. Вот те и анекдот! Прошел год, прошел другой, смотрим, завелись и лошадки, и колясочка, и то и се; ай да Влас Кузьмич, говорю ему, бывало, молодец, а он кивнет глазом да вытащит бумажник, покажет пачку серых[75], да опять в карман; умная была голова, и, не умри, не тем бы кончилось.
— Отчего же он умер? — перебил Петр Авдеевич.
— Отчего? — повторил городничий, — а умер он, сударь, как бы то есть вам сказать? он как-то странно умер, даже очень то есть странно: был у меня накануне, играл в пикет, поужинал вплотную, выпил рюмки с две вина и пошел домой, а ночью-то и будит меня Дениска; Влас Кузьмич, говорит, приказали долго жить! Как долго жить? так-с, говорит, долго жить; я набросил шинель, да к нему на квартиру, а там уже, сударь, и катавасия; спрашиваю: как, что? — скончался, говорят, словно кто обухом пришиб…
— Верно, паралич, — заметил штаб-ротмистр.
— Верно, паралич, — повторил городничий очень хладнокровно, — тем и кончился разговор, прерванный закускою и появлением хозяйки и трех девиц.
В полдень явились Андрей Андреевич с Дмитрием Лукьяновичем; на обоих были вчерашние костюмы; штатный смотритель поклонился всему обществу, подошел к городничему и насмешливо спросил у него, откуда добыл он двух выдр, замеченных штатным смотрителем на дворе.
— Каких выдр? — спросил городничий.
— Выдр, — повторил язвительно Дмитрий Лукьянович.
— Не понимаю.
— Ну не выдр собственно, так животных, которые очень на них походят с виду, и рост такой же, и шерсть мышиная, и хвост метелкою, словом, выдры, совершенные выдры.
— Верно, речь идет о моей паре, — заметил, смеясь, Петр Авдеевич, которому и в голову не пришло, что речь эта клонится к его оскорблению: Петр Авдеевич был слишком доволен судьбою своею, чтобы помнить оказанное к нему накануне нерасположение штатного смотрителя, а потому и стал первый смеяться над бедными клячонками, доставшимися ему от родителя. — Что похожи они на выдр, так действительно похожи, — прибавил он, смеясь громче с толку сбитого Дмитрия Лукьяновича, — и езжу-то я на них потому, что покуда нет других лошадей у меня.
— Стало, нужны вам лошади? — спросил городничий.
— Нужны? да так нужны, что смерть.
— А нужны, так есть.
— Как есть?
— Так! есть.
— Где же это?
— У меня на конюшне, — сказал, улыбаясь, городничий.
— Неужто буланый рысак?
— И за буланого не постою.
— Что вы это, Тихон Парфеньич?
— Да уж делать, так делать по-русски, а не чакрыжничать[76], и вот вам рука моя, сударь, что подобной тройки, какую дам я вам, не найдете в целой губернии, Петр Авдеич.
— Да что же вы за нее возьмете, Тихон Парфеньич? — спросил с внутренним волнением штаб-ротмистр.
— Что возьму? да что дашь, можно сказать, что дашь, — спросил городничий.
— Черт меня возьми, если я что-нибудь понимаю, — проговорил Петр Авдеевич, не слушая городничего.
— Это значит, дорогой мой, — продолжал торжественно Тихон Парфеньевич, — что ты пришелся мне, старику, по сердцу, а придись Тихону кто по сердцу, так Тихон отдаст ему не только тройку лошадей, а старуху свою отдал бы, да никто не возьмет, — прибавил хозяин, и все общество, за исключением штатного смотрителя, покатилось со смеха. После чего городничий взял Петра Авдеевича за руку и повел в конюшню. Андрей Андреевич последовал за ним, а позеленевший Дмитрий Лукьянович почесал себе нос, кашлянул несколько раз и, стараясь принять спокойное выражение, подошел к сидевшей в углу Пелагее Власьевне и попросил, злобно улыбаясь, позволения сесть возле нее.
— Стулья не мои, — отвечала не совсем благосклонно Пелагея Власьевна.
— Вы, кажется, не в приятном для меня расположении сегодня?
— Как всегда, я думаю!
— А я думаю иначе.
— Как вам угодно!
— Мне угодно думать иначе.
— Думайте себе, никто не мешает, — отвечала Пелагея Власьевна, отворачиваясь.
Посидев с минуту, Дмитрий Лукьянович заметил ей, что она очень авантажна сегодня и особенно принарядилась.
— Для вас, разумеется, — отвечала презрительно девушка.
— Может быть, наряжались прежде, — повторил смотритель, — а сегодня…
— Что же сегодня?
— А сегодня нарядились, да не для меня; знаем-с мыс-с.
— Что вы знаете?
— Уж знаем-с.
— А знаете, так тем лучше для вас.
— Да для вас-то хорошо ли, Пелагея Власьевна? — спросил, покачивая головою, штатный смотритель.
— Это еще что такое? — воскликнула с гордостию Пелагея Власьевна.
— То, сударыня, что, будь я на вашем месте, я бы просто сгорел, я бы умер со стыда, не только поднимал бы голову; ну что же я? мое суждение для вас совершенный плевок; но весь город и говорит, и судит, и рядит и…
— Городу нечего видеть!
— Нечего видеть? — протяжно повторил Дмитрий Лукьянович, — нечего видеть, когда вчера при всем народе он идет вперед, а вы сзади; еще бы пускай шел бы, прах с ним; а то идет, с позволения сказать, растерзанный, словно подрался где-нибудь на ярмарке с ямщиками, сюртук разорван, разорвано везде, стыдно, сударыня, стыдно! и было бы с кем идти, — продолжал Дмитрий Лукьянович, — а то невесть откуда взялся, и кто он такой, и что он? бродяга, выгнанный вон из службы за неприличное поведение, за буйство какое-нибудь; в долгу, как в шелку, ездит на выдрах с мошенником, которого я знаю давно; да только сделай меня становым[77], так я его, фирса этого, так обласкаю, что…
— Вы, вы? — проговорила едва внятно от гнева Пелагея Власьевна, — осмелитесь так поступить с Петром Авдеевичем?…
— А что же он такое? уж не паша ли какой?
— Вам быть становым? — продолжала, усилив голос, раздраженная девушка, — да разве дядюшка с ума сойдет, что даст вам это место; да я ему скажу, какой вы человек! да это просто стыд и срам дядюшкиному дому, что вы позволяете себе говорить «бродяга, растерзанный», да Петр Авдеевич не в пример лучше вас, и сравнения никакого нет, и мизинчика вы его не стоите, а взглянуть, так куда же, просто как небо от земли…
— Небось он как небо? — спросил презрительно штатный смотритель.
— Уж не вы ли?
— И не он, будьте спокойны.
— Уж конечно, он скорей!
— Ну уж нет.
— Ну уж да.
— Ну уж нет.
— Я вам говорю да, да, да; а вы — больше ничего, как…
— Кто же?
— Так, ничего, — сказала Пелагея Власьевна, отвернувшись от своего собеседника.
— Нет-с этого нельзя, сударыня, начали, так извольте кончить!
— Не хочу кончать.
— Не хотите, так не прогневайтесь!
— Боюсь я ваших угроз!
— Увидим-с.
— И увидим, что не боюсь!
— Пусть только дядюшка ваш возвратится…
— Что же вы дядюшке скажете? вот дядюшка; ну, говорите, что вы скажете, а я так скажу! — И последние слова проговорила племянница с намерением так громко, что вошедший в сопровождении штаб-ротмистра и Андрея Андреевича городничий прямо подошел к ней и, посмотрев с недоумением сперва на племянницу, а потом на штатного смотрителя, спросил, о чем идет у них речь и что она скажет ему?
— Мы-с, Тихон Парфеньич, промеж собой так немножко спорили, — перебил Дмитрий Лукьянович.
— Нет, уж конечно, не немножко, дядюшка, и очень много, — сказала Пелагея Власьевна, — и Дмитрий Лукьянович назвал Петра Авдеича фирсом!
— Фирсом? — повторили в один голос и городничий, и Андрей Андреевич, и Петр Авдеевич, и даже Дарья Васильевна, вязавшая преусердно сетку и не обращавшая, как и дочери ее, на разговор племянницы с штатным смотрителем никакого внимания.
— Да что же значит фирс? — спросил штаб-ротмистр, — я век не слыхал!
— И я! — сказал городничий.
— Да помилуйте-с, да помилуйте-с! — завопил, заикаясь, штатный смотритель, — да что же может значить это слово?
