— Ей-богу, вы славный человек! — воскликнул король, подражая, довольно удачно, прямоте Генриха IV.
Надо было помнить, с кем имеешь дело, чтобы не попасть в ловушку. Его величество добрых восемь минут говорил в этом духе.
— Государь, невозможно себе представить, чтобы господин де Босеан когда-либо простил моему сыну. Этот министр, быть может, проявил недостаточную твердость характера по отношению к пылкому молодому человеку, которого ваше величество называет лейтенантом Левеном. Я прошу, ваше величество, не доверять ни одному слову доносов на моего сына, которые по наущению господина де Босеана будет составлять его полиция или полиция моего друга, добрейшего де Веза.
— Которому вы так честно служите! — подхватил король, и в глазах его блеснул лукавый огонек.
Господин Левен промолчал, и король, удивленный отсутствием ответа, повторил свой вопрос.
— Ваше величество, я боюсь, что, отвечая вам, мне придется говорить с той откровенностью, к которой я привык.
— Отвечайте, милостивый государь, выскажите мне свою мысль, каковой бы она ни была.
Собеседник говорил с подобающим королю величием.
— Ваше величество, никто не сомневается, что король находится в непосредственных сношениях с северными дворами, но никто об этом ему не заикается.
Столь быстрое и столь полное повиновение как будто немного удивило высокую особу. Король убедился, что г-н Левен ничего не собирается у него просить; он не привык ничего ни давать, ни получать даром и сразу высчитал, что эти двадцать семь голосов должны обойтись ему в двадцать семь тысяч франков.
«И это было бы еще дешево», — думал венценосный Барем.
Он прочел на лице г-на Левена ту иронию, о которой ему так часто во время докладов говорил генерал Р.
— Ваше величество, — добавил г-н Левен, — я составил себе положение в свете благодаря тому, что ни в чем не отказывал своим друзьям и не сдерживал себя никак в отношении моих врагов. Я к этому издавна привык и умоляю, ваше величество, не требовать от меня, чтобы я переменил свой характер в отношении ваших министров. Они приняли со мной высокомерный тон. Даже добрейший господин Барду, говоря об этих восьми должностях с окладом в тысячу восемьсот франков каждая, важно заявил мне в палате: «Дорогой друг, не надо быть ненасытным!» Я обещаю вашему величеству мои голоса, которых наберется не больше двадцати семи, но умоляю вас позволить мне насмехаться над вашими министрами.
Свое обещание г-н Левен выполнил на другой день с замечательным остроумием и веселостью. В сущности, его прославленное красноречие было лишь проявлением его своевольного характера: просто это был человек более непосредственный, чем это разрешается в Париже. Его воодушевляла мысль, что он заставил короля быть с ним почти откровенным.
Законопроект, в котором был заинтересован король, прошел большинством тринадцати голосов, из которых шесть принадлежали министрам.
Когда объявили результат, г-н Левен, сидевший на второй скамье слева, в трех шагах от министров, громко произнес:
— Министерство уходит; счастливого пути!
Фраза была тотчас же подхвачена всеми депутатами, сидевшими рядом с ним. Когда г-н Левен находился в комнате один с каким-нибудь лакеем, он был счастлив одобрением лакея. Можно представить себе, как чувствителен был он к успеху, который имели эти простые слова!
«Меня вывозит моя репутация», — подумал он, окинув взглядом блестящие глаза, устремленные на него.
Прежде всего никто не сомневался, что он не был горячим приверженцем каких-либо определенных взглядов. Только на две вещи, пожалуй, он никогда бы не согласился: на кровопролитие и на банкротство.
Через три дня после голосования законопроекта, принятого большинством в тринадцать голосов, из которых шесть принадлежали министрам, г-н Барду, министр финансов, подошел в палате к г-ну Левену и с взволнованным видом (он боялся какой-нибудь колкости и говорил вполголоса) сообщил ему:
— Восемь мест вам предоставлены.
— Отлично, мой дорогой Барду, — ответил г-н Левей, — но вам лучше, не скреплять подписью этих монарших милостей. Предоставьте вашему преемнику. Я подожду, монсеньор.
Г-н Левен говорил очень ясно; все сидевшие поблизости депутаты были поражены: издеваться над министром финансов, над человекам, который может назначить на должность главного сборщика податей!
Ему стоило немалого труда убедить восемь членов своего «Южного Легиона», родственникам которых предназначались эти восемь должностей, считать это успехом.
— Через полгода вы будете иметь две должности вместо одной. Надо уметь идти на жертвы.
— Пустые это речи! — возразил один из его депутатов, более смелый, чем остальные.
Взор г-на Левена загорелся, ему сразу пришли в голову две-три реплики, но он удержался и ограничился приятной улыбкой. «Только один дурак нашелся, — подумал он, — готовый подрубить ветку, на которой он сидит».
Все глаза были устремлены на г-на Левена. Другой смельчак воскликнул:
— Наш друг Левен жертвует нами ради красного словца!
— Если вы хотите порвать со мной сношения, вы вольны это сделать, — серьезным тоном ответил г-н Левен. — В таком случае я вынужден расширить мою столовую, чтобы иметь возможность принимать новых друзей, которые ежедневно домогаются голосовать со мной заодно.
— Ну, ну, не будем ссориться! — воскликнул один из депутатов, отличавшийся здравым смыслом. — Чем были бы мы без господина Левена? Что касается меня, я выбрал его своим руководителем на все время моей законодательной карьеры. Я никогда ему не изменю.
— Я тоже!
— Я тоже!
Так как оба депутата, выступавшие против него, колебались, то г-н Левен, подойдя к ним, пожал им руки и постарался разъяснить, что если содружество примет эти восемь предложенных мест, оно будет низведено до роли виллелевской клики Трехсот.
— Париж — опасный город. Через неделю вся мелкая пресса стала бы на все лады склонять ваши имена.
При этих словах оба оппозиционера затрепетали.
«Наименее тупой из них, — подумал г-н Левен, — отлично мог бы поставлять газетам статейки».
И мир был заключен.
Король часто приглашал к обеду г-на Левена и после обеда полчаса или три четверти часа беседовал с ним, отойдя к амбразуре окна.
«Моя репутация остроумца погибла окончательно, если я буду щадить министров». — И он нарочно издевался без удержу над кем-нибудь из них на другой день после обеда во дворце.
Король решил поговорить с ним об этом.
— Ваше величество, я умолял вас предоставить мне в этом отношении полную свободу. Я могу дать кое-какую передышку только их преемникам. Нынешнее министерство лишено всякого остроумия, а этого в спокойное время Париж простить не может. Здешним умникам нужен либо авторитет Бонапарта, только что вернувшегося из Египта, либо остроумие.
(При упоминании этого страшного имени лицо короля приняло выражение, какое бывает у нервной молодой женщины, когда в ее присутствии упоминают о палаче.)
Через несколько дней после этого разговора с королем в палате обсуждался вопрос, во время доклада о котором все глаза устремились на г-на Левена.
Госпожа Детруа, бывшая почтмейстерша в Торвильи, подала жалобу на то, что ее сместили с должности по обвинению в бесчестном поступке, которого она не совершала. Подавая свое прошение, она хотела только оправдаться; что же касается справедливости, она об этом не мечтала, пока г-н Барду пользуется доверием короля. Жалоба была составлена весьма колко, почти дерзко, но нигде не переходила дозволенной грани, точно она была сочинена покойным г-ном де Мартиньяком.
Господин Левен три раза брал слово, и его второе по очереди выступление было буквально покрыто рукоплесканиями.
В этот день повестка, на которой униженно настаивал граф де Вез, была принята большинством двух голосов, и то лишь потому, что голосовали простым вставанием; министерство получило большинство в пятнадцать — двадцать голосов.
Господин Левен обратился к соседям, по обыкновению обступившим его:
— Господин де Вез изменяет привычке робких людей: принято вставать при появлении суда и голосовать за министерство. Но я открываю подписку в пользу вдовы Детруа, экс-почтмейстерши, которая навсегда остается «экс», и жертвую три тысячи франков.
Насколько г-н Левен был резок с министрами, настолько же он всячески старался угождать своему «Южному Легиону».
На обед к себе он приглашал только своих двадцать восемь депутатов; захлти он, и число членов его собственной партии возросло бы до пятидесяти человек, так как его убеждения были очень гибки.
«Министры охотно выложили бы те сто тысяч франков, которые они слишком поздно перевели моему сыну, лишь бы внести раскол в мой маленький отряд».
