— Это забавы для молодых, — буркнул он.
— Берри! — позвала Энн.
Но Берри уже не было в комнате.
Наступившее молчание нарушил мистер Хоук. Несмотря на то что Бисквит красноречиво пытался заставить его держать язык за зубами, толкая локтем под ребро, мистер Хоук взял почти лирическую ноту в описании своего партнера.
— Он снайпер, — сказал мистер Хоук. — Никогда не промахивается.
Потом, помолчав вместе со всеми, задумчиво добавил:
— Жалко. Симпатичный парень.
Его размышления вслух прервал донесшийся из-за двери неясный шум.
— А, — протянул мистер Хоук. — Наверное, тело упало. Дверь распахнулась, и на пороге показался Берри. Он был не один. На его плече покоился капитан Келли.
Было похоже, что капитан получил ранение тупым предметом.
— А теперь, — сказал Берри, — спустите этих двоих в подвал и не выпускайте, пока мы завтра не покончим с делами.
— Я прослежу за ними, — вызвался лорд Ходдесдон.
— Как это тебе удалось, старина? — осведомился Бисквит. Берри ответил не сразу. Он думал.
— У меня есть свои методы, — сказал он.
— Берри! — воскликнула Энн.
Берри с нежностью посмотрел на нее. Он мог сделать это только одним глазом, но этот один справился за двоих.
— Можно проводить тебя к машине?
— Да, пожалуйста.
— Я вам нужен? — спросил Бисквит.
— Нет, — ответил Берри.
— Дорогая, — прошептал Берри.
— Что, дорогой?
Она сидела за рулем, а он стоял, прислонившись к капоту. Воздух был напоен ароматом ночи. Стояла тишина.
— Энн, — сказал Берри, — мне надо тебе что-то сказать.
— Что ты меня любишь?
— Что-то еще.
— Но ты меня любишь?
— Люблю.
— Несмотря на все, что я тебе наговорила в парке?
— Ты была совершенно права.
— Нет, не права.
— Я тебя обманул.
— Это ерунда.
— Нет, Энн, не ерунда.
— Вот как?
— Мне надо тебе кое-что сказать.
— Ну так говори.
Берри посмотрел поверх нее на пруд.
— Я насчет этого типа.
— Какого типа?
— Приятеля Хоука.
— А что такое?
— Ты сказала, что я смелый.
— Конечно, смелый. Я такого никогда не видала.
— Ты видишь во мне героя.
— Конечно.
— Энн, — сказал Берри. — Я должен тебе сказать… Знаешь, что произошло, когда я вышел за дверь?
— Ты бросился на него и сбил с ног.
— Энн, я этого не делал. Когда я вышел, он лежал на земле, уткнувшись головой в лавровый куст.
— Что?
— Да.
— Но…
— Погоди, это еще не все. Ты помнишь мою домоправительницу, миссис Уисдом?
— Эту милую даму, которая рассказала мне про твои носки? Берри передернулся.
— Я никогда не надевал в постель носки, — горячо возразил он. — Она думает, что надеваю, но я не надеваю.
— Ну так что с миссис Уисдом?
— Сейчас скажу. Она обручилась с местным полицейским, по фамилии Финбоу.
— Ну и что?
— Они с Финбоу ходили в кино.
— Да?
— Она вернулась, — методично продолжал Берри, — и обнаружила у забора странного мужчину.
— И?
— Она решила, что это грабитель.
— И?
— И, — сказал Берри, — ударила его зонтиком по голове подставила подножку, а мне осталось только втащить его в дом. Теперь ты знаешь все.
Он умолк. Энн резво высунулась из машины и чмокнула его в макушку.
— Что же тут плохого?
— Я боялся, что ты пожелаешь, что так превозносила мою храбрость.
— Но ведь ты сказал мне правду?
— Да.
Энн опять поцеловала его в макушку.
— И правильно сделал, — сказала она. — Мамочка хочет чтобы ее малыш всегда говорил ей правду.
Алан Эйкборн
Встреча с живой легендой
Вместо послесловия
В октябре 1974-го Эндрю Ллойд Уэббер и Алан Эйкборн в сопровождении представителя нью-йоркской конторы продюсера Роберта Стигвуда выехали на Лонг-Айленд, чтобы встретиться с 93-летним П.Г. Вудхаузом. Вот, очень и очень вкратце, что произошло.
Утром нас с Композитором забрал из нью-йоркской гостиницы служащий Роберта Стигвуда. Стигвуд был продюсером нашего мюзикла, приверженец школы «делай дела на расстоянии», надо сказать, на почтительном, — правил баржей с берега. Но и Композитор был не лыком шит, мне таких ушлых малых встречать не приходилось: как-то раз он въехал на го-карте к продюсеру в бассейн; он же за него и поручился, и я не возражал. В тот день, когда солнце клонилось к ленчу, мы собирались на встречу с Пэлемом Гренвилом Вудхаузом (в просторечии — Пламом, от «плам-пуддинга», в свою очередь прозванного в честь сливы, хотя слива в нем и не ночевала) к нему домой на Лонг-Айленд, чтобы быстро сняться для газеты и проиграть старикану хиты из только что завершенной партитуры «Дживса». Я поприветствовал Композитора, вытряхнувшегося из лифта с пухлыми папками под мышкой, превосходящими величиной телефонную книгу Манхэттена.
— Партитура, — пояснил он.
— Понимаю, — таинственно подмигнул я, теребя свое, куда более скромное, достояние, в народе именуемое либретто. По сравнению — земельная опись Вильгельма Завоевателя.
— Боюсь, с нашим шоу может выйти заминка, — разглядывая мой том, сказал Композитор, — В смысле времени.
— Возможно, возможно, — парировал я, смерив его ледяным взглядом, ибо за милю просек, куда он метит. — Ну что ж, им придется петь чуть быстрее.
Но он все равно глядел, будто из ружья целился. Не самое ударное начало для такого дня.
К счастью, в этот момент вошел тот самый Клерк от Стигвуда, полный радостных вестей и явно предвкушавший поездку в компании молодых и талантливых творцов крупного калибра. Он прибыл в такси, вытянутом, как гигантская такса, — растянули его, видимо, только что, неподалеку от Пятой авеню, между 76-й и 80-й улицами. Мы кивнули водителю, и, пока добирались несколько сотен ярдов до задней дверцы, Клерк популярно растолковал нам, что время — деньги. Наш визит надо точнейшим образом рассчитать по времени, чтобы он не совпал с благоприобретенной привычкой Плама смотреть телевизор. Дело в том, что старый черносливец, как на наркотик, подсел на несколько мыльных опер, транслируемых днем, и, естественно, не мог пропустить ни одного эпизода. К счастью для нас, именно в этот день у Плама, по словам Клерка, освободилось окно.
Пока мы катились, как шары для кеглей в подвижном кегельбане, подскакивая чуть ли не на каждой из миллиона рытвин, которые придают нью-йоркским улицам их ни с чем не сравнимое очарование, а нью-йоркским такси, при помощи пассажирских голов, — уникальные зубчатые крыши, наш Клерк вкидал себе вид стюарда с реактивного лайнера, предлагая полный автомобильный набор имевшихся на борту удобств, включающих радио, телевизор и коктейль-бар. Мне пришло в голову, что в дипломатических целях было бы кстати поймать одну из дневных телемыльниц, чтобы легче было растопить лед в предстоящей беседе. Но все 36 каналов одновременно транслировали тот же хлам, и моя идея оказалась неисполнимой. Впервые я почувствовал в воздухе напряжение. На лице Композитора появилась хитроватая усмешка. Видимо, до него уже доходило, что партитуру придется напеть именно ему. Мы успели перекинуться об этом несколькими словами, когда впервые обсуждали возможность проиграть Пламу песни.
— Когда я работал с Тимом,[19] — назидательно произнес Композитор, — я играл на рояле, а Тим напевал слова.
— Хорошо этому Тиму, — сказал я, довольно (для себя) свирепо, — он ведь такой талант. Лично я не пою.
— Я тоже, — отвечал Композитор.
— Нет, поешь. Ну, во всяком случае куда лучше меня, — сказал я, пойдя с козыря. — Ты хотя бы знаешь, как это должно звучать. Предупреждаю твой вопрос — на рояле я тоже не играю, так что…
Жестокие слова, я знаю, но пора ему верно оценивать свои возможности.
Этот двухдневной давности обмен репликами все еще тлел, отравляя воздух. Тишина угнетала. Догадавшись, что Творцы впали в уныние, Стигвудов Клерк урезал хлебосольные трели. Сквозь дымчатые стекла лимузина казалось, что даже погода меняется к худшему. Композитор промурлыкивал свои ранние шлягеры, а это всегда не к добру. Как вдруг, Божьей милостью, мы выскочили за город, точнее — в Годальминг, в котором деньги разве что куры не клюют. Тут я впервые увидел Лонг-Айленд. Лимузин, солидно покашливая, умерил свою прыть до скромных 65 миль в час. Я почувствовал, что, когда небоскребы сменились живыми изгородями, шофер стал меньше трястись о своем короткошерстом такси.
— Сейчас все время прямо, — гикнул Клерк таким голосом, что даже мы в недрах лимузина с легкостью его расслышали. — Потом налево и второй направо. — С нами, без сомнения, был человек, знающий Лонг-Айленд как свои пять пальцев.
