Он начал быстро писать, повторяя слова вслух по мере того, как изливал их на бумагу.
— «Номер один. Какаду с бесподобным оперением, чарующее зрелище для всех, кто обладает вкусом.
Номер два. Канарейки непревзойденной подвижности и ума, достойные райских садов Эдема, достойные также зоологического сада в Риджент-Парке. Дань уважения Британской Зоологии
преподнес Фоско».
Перо снова затрещало, брызги чернил полетели во все стороны — подпись украсилась затейливыми завитушками.
— Граф, вы не включили в список мышей, — сказала мадам Фоско.
Он поднялся из-за письменного стола, взял ее руку и прижал к своему сердцу.
— Всякая человеческая решимость, Элеонора, имеет свои пределы, — сказал он торжественно. — Предел моей решимости обозначен в этом документе. Я не в силах расстаться с моими белыми мышками. Примиритесь с этим, ангел мой, и поместите их в дорожную клетку.
— Восхитительная нежность! — сказала мадам Фоско, с восторгом глядя на мужа и бросая на меня змеиный взгляд — в последний раз.
Она бережно взяла клетку с мышами и удалилась из комнаты.
Граф поглядел на часы. Несмотря на свое намерение сохранять до конца полную невозмутимость, он с видимым нетерпением ожидал прихода своего агента. Свечи давно догорели, радостное утреннее солнце заливало комнату. В пять минут восьмого раздался звонок и появился агент. Он был иностранцем, у него была черная бородка.
— Мистер Хартрайт — месье Рюбель, — сказал граф, представляя нас друг другу.
Он отозвал агента (явного шпиона!) в угол, шепнул ему несколько слов и удалился.
Как только мы остались одни, месье Рюбель отменно любезно сказал мне, что он к моим услугам. Я написал Песке несколько слов с просьбой вручить подателю сего мое первое письмо, проставил адрес профессора и подал записку месье Рюбелю.
Агент подождал вместе со мной возвращения своего хозяина. Граф вошел, облаченный в дорожный костюм. Прежде чем отослать письмо, граф прочитал адрес.
— Я так и думал, — сказал он, бросив на меня исподлобья сумрачный взгляд.
С этой минуты его манеры изменились.
Он закончил укладываться и сел за географическую карту, делая какие-то отметки в своей записной книжке и время от времени нетерпеливо поглядывая на часы. Со мной он больше не разговаривал. Он убедился своими собственными глазами, что между Пеской и мной существует взаимопонимание, и теперь, когда приблизился час отъезда, был полностью сосредоточен на том, как обезопасить свое бегство.
Около восьми часов месье Рюбель вернулся с моим нераспечатанным письмом. Граф внимательно прочитал слова, написанные мною на конверте, рассмотрел печать и сжег письмо.
— Я исполнил свое обещание, — сказал он, — но наше с вами знакомство, мистер Хартрайт, на этом еще не закончилось.
У калитки стоял кеб, в котором агент приехал обратно. Он и служанка начали выносить вещи. Мадам Фоско сошла вниз, она была под густой вуалью, в руках у нее была дорожная клетка с белыми мышами. Она даже не взглянула в мою сторону. Муж помог ей сесть в кеб.
— Пройдите за мной в переднюю, — шепнул он мне, — я должен вам что-то сказать напоследок.
Я подошел к выходной двери, агент стоял на ступеньках подъезда. Граф вернулся и втащил меня в холл.
— Помните о третьем условии! — сказал он вполголоса. — Вы обо мне еще услышите, мистер Хартрайт! Может быть, я потребую от вас сатисфакции раньше, чем вы думаете!
Он схватил мою руку, крепко пожал ее, прежде чем я успел опомниться, пошел к двери, остановился и снова подошел ко мне.
— Еще одно слово, — сказал он таинственным шепотом. — Когда я в последний раз видел мисс Голкомб, она выглядела бледной, похудевшей. Я тревожусь за эту дивную женщину. Берегите ее, сэр! Положа руку на сердце, торжественно заклинаю вас — берегите мисс Голкомб!
Это были его последние слова. Он втиснулся в кеб, и экипаж тронулся в путь.
Агент и я постояли у дверей, глядя ему вслед. В это время из-за угла выехал другой кеб и быстро последовал за кебом графа. Когда кеб поравнялся с домом, у подъезда которого мы стояли, из окна его выглянул человек. Незнакомец из театра! Иностранец со шрамом на левой щеке!
— Прошу вас подождать здесь со мной еще полчасика, сэр, — сказал месье Рюбель.
— Хорошо.
Мы вернулись в гостиную. Говорить с агентом или слушать его у меня не было никакого желания. Я развернул манускрипт графа и перечитал историю страшного преступления, рассказанную тем самым человеком, который задумал и совершил его.
РАССКАЗ ПРОДОЛЖАЕТ АЙСЭДОР ОТТАВИО БАЛДАССАР ФОСКО
(Граф Священной Римской Империи, Кавалер большого Креста и Ордена Бронзовой Короны, Постоянный Гроссмейстер Мальтийских Масонов Месопотамии, Почетный Атташе при Общеевропейском Союзе Благоденствия и т. д., и т. д., и т. д.)
Летом 1850 года я приехал в Англию из-за границы с одним политическим поручением деликатного свойства. Я был полуофициально связан с доверенными лицами. Мне было поручено руководить ими, в их числе были мадам и месье Рюбель. У меня было несколько недель свободного времени, а затем я должен был приступить к своим обязанностям, устроившись на жительство в пригороде Лондона. Любопытство тех, кто желал бы пояснений по поводу моих обязанностей, мне придется пресечь сразу и навсегда. Я полностью сочувствую их любопытству. Я искренне скорблю, что дипломатическая сдержанность не разрешает мне удовлетворить его.
Я договорился провести свой отдых, о котором я упомянул выше, в роскошной усадьбе моего покойного, горячо оплакиваемого друга, сэра Персиваля Глайда. Он прибыл с континента в сопровождении своей жены. Я прибыл с континента в сопровождении моей. Англия — страна домашнего очага. Как трогательно, что оба мы прибыли сюда таким подобающе-супружеским образом!
Узы дружбы, связывающие меня с Персивалем, в те дни были еще теснее благодаря трогательному сходству нашего материального положения. Мы оба нуждались в деньгах. Непререкаемая необходимость! Всемирная потребность! Есть ли на свете хоть один цивилизованный человек, который бы нам не сочувствовал? Если есть, то каким черствым он должен быть! Или каким богатым!
Я не буду входить в низменные подробности этой прискорбной темы. Мысль моя с отвращением отшатывается от нее. Со стойкостью древнего римлянина я показываю свой пустой кошелек и пустой кошелек Персиваля потрясенному общественному взору. Позволим этому факту считаться раз и навсегда установленным и проследуем дальше.
В усадьбе нас встретило изумительное, великолепное существо, имя которого, вписанное в мое сердце, — «Мэриан», имя которого, известное в холодной атмосфере светского общества, — мисс Голкомб.
Боги небесные! С какой неописуемой стремительностью я стал обожать эту женщину! В свои шестьдесят лет я боготворил ее с вулканическим пылом восемнадцатилетнего. Все золотые россыпи моей богатой натуры были безнадежно брошены к ее ногам. Моей жене — бедному ангелу, моей жене, которая обожает меня, доставались всего только жалкие шиллинги и пенсы. Таков Мир, таков Человек, такова Любовь!
Я спрашиваю: кто мы, как не марионетки в пантомиме кукольного театра? О всесильная Судьба, дергай бережно наши веревочки! Будь милосердна к нам, пока мы пляшем на нашей жалкой, маленькой сцене!
Предыдущие строки, правильно понятые, выражают целую философскую систему. Мою.
Я продолжаю.
Положение наших домашних дел в начале нашего пребывания в Блекуотер-Парке было обрисовано с чудодейственной точностью, с глубокой проникновенностью рукой самой Мэриан. (Прошу прощения за то, что позволяю себе упоительную вольность называть это божественное существо по имени.) Близкое знакомство с ее дневником, до которого я добрался тайными путями, невыразимо драгоценными мне по воспоминаниям, дает возможность моему неутомимому перу не касаться темы, которую эта исключительно доскональная женщина уже сделала своей.
Дела — дела потрясающие, грандиозные! — к которым я причастен, начинаются с прискорбной болезни Мэриан.
В это время наше положение было крайне серьезным. К определенному сроку значительные денежные суммы были необходимы Персивалю (я не говорю о малой крохе, в равной степени необходимой мне). Единственным источником, из которого мы могли почерпнуть, было состояние его супруги, но ни одна копейка не принадлежала ему — до ее смерти. Скверно! Но еще хуже стало в дальнейшем. У моего горячо оплакиваемого друга были свои частные неприятности, о которых деликатность моей бескорыстной привязанности к нему запрещала мне спрашивать его с неуместным любопытством. Я знал только, что какая-то женщина, по имени Анна Катерик, скрывалась где-то в наших местах и общалась с леди Глайд. Результатом этого общения могло быть раскрытие некоей тайны, что, в свою очередь, могло бесславно погубить Персиваля. Он сам сказал мне, что он — погибший человек, если не сумеет заставить молчать свою жену и не разыщет Анну Катерик. Если он погибнет, что станется с нашими денежными перспективами? Я смелый человек, но я содрогался при этой мысли!
