Все внимание г-на Левена было направлено теперь на то, чтобы задержать падение министерства. В этом духе он и повел три-четыре последних свои беседы с весьма высокой особой.
Он не мог быть министром, он не знал, кого выдвинуть на министерские посты, а вместе с тем терял свое положение, если бы министерство образовалось без него.
Уже два месяца, как г-ну Левену невероятно докучал г-н Гранде, который вдруг на каждом шагу принялся с нежностью вспоминать, что они когда-то вместе работали у г-на Перего. Г-н Гранде всячески лебезил перед ним и, казалось, не мог жить без отца или сына.
— Чего он хочет, этот хлыщ? Стать главным сборщиком налогов в Париже или в Руаме? Или он метит в пэры?
— Нет, он хочет стать министром.
— Он? Министром? Боже великий! — расхохотался в ответ г-н Левен. — Да ведь начальники отделений подымут его на смех!
— Однако в нем есть та непроницаемая важность, которая так нравится палате депутатов. В глубине души эти господа ненавидят всякое проявление ума. Что, если не ум, так не нравилось им в Гизо и Тьере? Они допускают ум лишь в качестве неизбежного зла. Это — последствие воспитания времен Империи и брани, с которой Наполеон обрушился на идеологию господина де Траси после своего возвращения из Москвы.
— Я думал, что палата не захочет опуститься ниже графа де Веза. Этот великий человек обладает как раз той степенью грубости и лукавства типа Виллеля, которые нужны, чтобы находиться на одном уровне с подавляющим большинством палаты. Но этот бесконечно пошлый, бесконечно грубый господин Гранде! Потерпят ли они его?
— Живость и тонкость ума, конечно, были бы смертельным грехом в министерстве; палате, составленной из представителей старого режима, с которой господину де Мартиньяку приходилось иметь дело, стоило немалого труда простить ему известную игривость ума; что было бы, если бы с этим недостатком он сочетал еще и ту тонкость, которая так шокирует бакалейных торговцев и денежных тузов? Если уж пересаливать в чем-нибудь, то избыток грубости гораздо менее опасен: тут всегда можно помочь делу.
— Но этот Гранде не признает другой добродетели, кроме того, чтобы стать под дуло пистолета или перед баррикадой повстанцев. Как только в каком-нибудь деле человек не даст себя подкупить денежной взяткой, местечком для родственников или крестом, он будет кричать, что это — лицемерие. Он говорит, что видел только трех дураков во Франции: господ де Лафайета, Дюпона от Эра и Дюпона от Немура, понимавшего птичий язык. Будь у него еще немного ума, кой-какое образование и известная живость, чтобы приятно поспорить в беседе, он мог бы ввести людей в заблуждение. Но и наименее проницательный человек сразу же видит в нем разбогатевшего торговца имбирем, желающего стать герцогом.
Со времени крупного успеха, который доставила г-ну Левену его вторая речь в палате, Люсьен заметил, что к нему стали относиться совсем иначе в салоне г-жи Гранде. Он старался воспользоваться этой новой удачей и продолжал уверять г-жу Гранде в своей любви, но среди всех ухищрений окружавшей его дорогостоящей роскоши Люсьен замечал только талант краснодеревца и обойщика. Тонкое искусство этих мастеров лишь яснее подчеркивало менее изысканные черты характера г-жи Гранде. Люсьена преследовал зловещий образ, который он тщетно старался отогнать, — образ жены галантерейного торговца, выигравшего крупный куш в одной из венских лотерей, усиленно рекламируемых франкфуртскими банкирами. Г-жа Гранде не была, что называется, дурой и отлично замечала, как невелик ее успех.
— По вашим словам, вы питаете ко мне непобедимую страсть, — однажды сказала она Люсьену с досадой, — а между тем у вас нет даже желания видеть любимого человека, которое предшествует всякому сильному чувству.
«Боже великий, какая зловещая правда! — подумал Люсьен. — Неужели она, на мою беду, окажется умна?» Он поспешил ответить:
— Я человек робкого характера, склонный к меланхолии, и это несчастье еще усугубляется тем, что я глубоко люблю превосходную женщину, не питающую ко мне никаких чувств.
Никогда у него не было так мало оснований жаловаться на это. Отныне г-жа Гранде, можно сказать, ухаживала за ним. Люсьен как будто пользовался этим положением, но крайне неприятно было то, что он, казалось, особенно кичился этим, когда было много народу; если же он заставал г-жу Гранде окруженной только ее обычными поклонниками, он делал над собой невероятные усилия, чтобы их не презирать.
«Виноваты ли они, что смотрят на жизнь совсем иначе, чем я? На их стороне большинство».
Но, невзирая на эти вполне справедливые рассуждения, он мало-помалу становился холоден, молчалив, утрачивал интерес ко всему.
«Как можно говорить о настоящей добродетели, о славе, о прекрасном перед дураками, понимающими все ложно и стремящимися загрязнить гнусными шуточками все тонкие чувства?»
Иногда без его ведома это глубокое отвращение служило ему на пользу и искупало бурные порывы, которые у него бывали порою и которые общество Нанси только укрепило в нем, вместо того чтобы их исправить.
«Вот настоящий человек хорошего тона, — думала г-жа Гранде, глядя на него, когда он стоял перед камином, обернувшись к ней и не видя ничего. — Как далеко ушел этот человек, дед которого, быть может, не имел собственного выезда! Как жаль, что он не носит исторической фамилии! Тогда его излишняя наивность, ложащаяся как бы пятном на его манеры, была бы проявлением его героизма. Как жаль, что в гостиной нет сейчас никого, кто мог бы полюбоваться его безупречными манерами!..» Тем не менее она добавляла: «Мое присутствие должно было бы вывести его из этого нормального состояния светского человека, а между тем, кажется, как раз, когда он остается наедине со мною и с этими господами (г-жа Гранде едва не произнесла мысленно: с «моею свитой»), он проявляет наибольшее равнодушие и холодную учтивость… Если бы он никогда не обнаруживал пылкости, — думала г-жа Гранде, — я бы не жаловалась ни на что».
Действительно, Люсьен, придя в отчаяние, что так скучает в обществе женщины, которую должен был обожать, был бы еще больше удручен, если бы его душевное состояние обнаружилось; и так как он предполагал, что эти люди крайне чувствительны к внешним знакам внимания, он удваивал по отношению к ним свою вежливость и любезность.
В эту пору положение Люсьена, личного секретаря министра, вышучиваемого его отцом, стало весьма щекотливым. Словно по молчаливому соглашению, г-н де Вез и Люсьен не обращались друг к другу, разве только для того, чтобы обменяться двумя-тремя вежливыми фразами. Канцелярский служитель носил бумаги из одного кабинета в другой. Чтобы подчеркнуть свое отношение к Люсьену, граф де Вез заваливал его важными делами министерства.
«Уж не думает ли он заставить меня взмолиться о пощаде?» — усмехался Люсьен. И он работал один по крайней мере за троих столоначальников. Нередко в семь часов утра он уже сидел в своем кабинете и зачастую во время обеда посылал в отцовскую контору снять копии с деловых бумаг, чтобы, вернувшись вечером в министерство, положить их на стол его сиятельству. В глубине души его сиятельство с крайней досадой относился к этим доказательствам того, что в министерствах называют талантом.
— От этого можно одуреть еще больше, — говорил Люсьен Коффу, — чем от вычисления логарифма с четырнадцатью десятичными знаками.
— Господин Левен и его сын, — делился г-н де Вез своими мыслями с женою, — по-видимому, хотят доказать мне, что я плохо поступил, не предложив ему префектуры по его возвращении из Кана. Чего может он требовать? Он получил повышение в чине и крест, как я ему обещал в случае успеха, а ведь он ни в чем не успел.
Госпожа де Вез три-четыре раза в неделю посылала за Люсьеном и отнимала у него драгоценное время.
Госпожа Гранде тоже то и дело находила предлоги, чтобы повидать его в течение дня. Из любви и признательности к отцу Люсьен старался использовать эти встречи, чтобы придать себе видимость настоящего влюбленного. По его подсчетам, он встречался с г-жой Гранде по меньшей мере раз двенадцать в неделю.
«Если общество заинтересуется мной, оно должно будет счесть меня не на шутку влюбленным, и я, таким образом, навсегда отклоню от себя подозрение в сенсимонизме».
Чтобы нравиться г-же Гранде, он старался выделиться среди молодых парижан, особенно тщательно относящихся к своему туалету.
— Ты напрасно молодишься, — говорил ему отец. — Будь тебе тридцать шесть лет или по крайней мере будь у тебя суровая физиономия доктринера, я мог бы создать тебе положение, какое только захотел бы.
Такое положение тянулось уже шесть недель, и Люсьен утешался, видя, что это едва ли продлится еще другие шесть недель, как вдруг в один прекрасный день г-жа Гранде прислала г-ну Левену письмо с просьбой уделить ей часок для беседы на другой день в десять часов утра у г-жи де Темин.
