— Что такое?
Оказалось, что мисс Виттекер упрекает его за жестокость. Он воспринял упреки с энергичностью, какой ему ни за что не удалось бы обрести, оставайся он во флаге и полотенце.
— А каким мне еще быть? Добрым, что ли? Любимая девушка тебя надувает! Да у меня сердце чуть не разорвалось, когда я все понял! Нет, это надо же! Позволила какому-то парню посылать тебе драгоценности! Да еще Булпиту!
— Он не посылал. Никто не посылал!
— Я видел, как принесли пакет.
— Там не драгоценности были. Там… там было другое.
— Тогда отчего ты не дала мне посмотреть?
— Я не хотела, чтоб ты видел!
— Х-ха!
Даже не такая отважная девушка, как Пруденс Виттекер, обиделась бы на это «Х-ха!». Прибавьте каркающий хохот, и вы ничуть не удивитесь, что она оборвала рыдания и села.
— Если ты и правда желаешь знать, — сказала она с холодным вызовом, — это носовой прибор.
С самых трех часов дня, когда, остановившись у второго камня, Табби кое-как воспроизвел песенку коноплянки (учтите, он никогда не занимался имитацией птичьего пения), он находился в жестоком душевном напряжении. Возможно, сейчас оно сказалось. Что такое за носовой прибор? Он потребовал разъяснений.
Пруденс осунулась на глазах. Она решилась открыть секрет, который надеялась сохранить от мира, секрет, который вытянуть из нее могли только дикие лошади, — и мучилась непереносимо. Однако выговорила:
— Прибор, который меняет форму носа.
— Что?!
— Я увидела в журнале рекламу, — тихо продолжала она. — Исправляются некрасивые носы всех форм. Надо надевать, пока спишь. Они просили заполнить купон и приложить десять шиллингов. Я заполнила и приложила. Прибор принесли, как раз когда мы с тобой ссорились. Разве я могла признаться? — Голос у нее сорвался, глаза стали плавиться слезами. — Я считала, что ты доверяешь мне…
Упрек этот бил наповал, в другое время Табби непременно пошатнулся бы под его тяжестью. Но теперь он слишком растерялся, и стрела пролетела мимо.
— Зачем тебе понадобилось исправлять нос?
Пруденс, отвернувшись, принялась пощипывать покрывало.
— Он вздернутый, — еле слышно пролепетала она.
Табби глядел на нее в полном обалдении.
— Это же красиво!
Пруденс быстро, недоверчиво взглянула на него, в глазах у нее зажегся свет.
— Красиво?
— Еще бы! Замечательно!
— О-о, Теодор!
— Да носик у тебя — высший класс! Обалденный носик! Не смей к нему прикасаться. Оставь как есть. Нет, это надо же! Нос! В пакете только это и было?
Табби пошел к тому месту, где сидела Пруденс, спотыкаясь, будто слепой. Снова принялся он раздувать щеки, но теперь — в другом смысле.
— Ах ты, черт! Какой же я кретин!
— Нет!
— Кретин!
— Ты не виноват!
— Виноват!
— Нет. Нужно было объяснить сразу.
— Не нужно.
— Нужно.
— Нет и нет! Я должен тебе доверять. Должен знать, что ты ни за что… О, Пру, я так мучился!
Голова ее склонилась к нему на плечо, он зарылся лицом в ее волосы. Они прижались друг к другу, и в мозгу его что-то щелкнуло. Возникло ощущение, будто он забыл что-то, не выполнил какого-то дела.
Поцеловать ее? Нет, не то. Он как раз ее целовал.
Приласкать? Опять нет, этим он и занимался.
И тут он вспомнил! Адриан Пик так и томится в шкафу у сэра Бакстона, ждет, пока он принесет ему одежду.
Табби колебался. Вокруг его шеи скользнула рука, и он отбросил колебания. Стоит ли портить золотой миг мыслями об Адриане? Ничего с ним не случится. Ну, ждет — и ждет! Попозже времени будет навалом, можно о нем позаботиться.
— Пру, слушай! Я больше никогда не буду говорить «Ну!», «Ага» и «А то!».
Именно этого недоставало ей для полноты счастья. Как бы пылко она его ни любила, ее коробило при мысли, что на фразу «Берешь ли ты, Теодор, в жены эту Пруденс?» он ответит одним из этих слов. Она подняла к нему прекрасное лицо, думая о том, что наступит день, когда она убедит его есть яйца ложечкой, а не взбивать их в рюмке.
— Когда мне подадут мясо, — продолжал Табби, — я буду отрезать его по кусочку.
Внезапная дрожь снова пронзила Табби: от этих слов разогнался поезд мыслей, точно желудок был Спящей Красавицей, а фраза эта — поцелуем, разбудившим ее к жизни. В том, что желудок пробудился, сомневаться не приходилось. Он пробудился и даже кричал. До сей минуты Табби, в сущности, был чистым духом и отмахивался от частых жалоб, которые упомянутый орган посылал наверх, но теперь контакт наладился. По-прежнему обнимая Пруденс, он отчасти мечтал о том, чтобы она была бифштексом.
Тем временем она уютно привалилась к нему, закрыв глаза, с блаженной улыбкой на устах.
— Я могла бы, — вздохнула она, — сидеть так вечно!
— Я тоже! — отозвался Табби. — Только вот есть хочется. С самого ленча ни крошки не проглотил.
— Что?
— Ни крошечки. Забежал в плавучий дом в полтретьего — в половине третьего, — и с тех самых пор…
Пруденс была мечтательницей, но, когда требовалось, умела стать и практичной.
— Так ты с голоду умираешь!
На губах у Табби затрепетало «Ну!», но он его придушил.
— Д-да! Хорошо бы перекусить…
— Пойдем найдем Поллена. Он даст тебе поесть.
Так и получилось что священная минута — Поллен блаженствовал в буфетной за рюмкой портвейна, подав кофе тем, кто обедал наверху, — была нарушена. Его сдернули с места и отправили на розыски. Вскоре он вернулся с подносом, ломящимся от еды, и Табби уставился на яства сверкающими глазами.
Пока они стояли, глядя на него (Пруденс — как мать, а Поллен — как отец, насколько это возможно, когда тебя отрывают от послеобеденного портвейна), в доме нарастал гул, эхом раскатываясь по лестницам и коридорам, пока не достиг буфетной. Гул этот был похож на трубы Судного дня. Пруденс и Поллен коротко переглянулись и, полнясь дикими догадками, выскочили из комнаты.
Табби с места не двинулся. Что какие-то гулы перед ветчиной, горкой хлеба и кувшином пива?
Мимолетное впечатление, сложившееся у дворецкого и Пруденс, будто они слышат трубы Судного дня, оказалось ошибочным. Гул и грохот шли от подножия главной лестницы, соединявшей зал со спальнями, и причина их — та, что полковник Тэннер колотил в гонг. Сразу скажем: вердикт истории будет в его пользу. Он обнаружил Адриана в стенном шкафу.
Один из неизбежных недостатков в подобном повествовании тот, что летописец, следуя за судьбами отдельных персонажей, вынужден концентрировать внимание на них, пренебрегая другими, равно достойными внимания. В результате полковник Тэннер до сих пор был задвинут на задворки романа, и такие глухие, что читатель, пожалуй, напрочь забыл о его существовании. Напомним: это тот самый джентльмен, который в утро завязки нашей истории рассказывал Bo-Боннеру о своих приключениях.
Полковник вообще обожал рассказывать о них, и при всяком удобном случае оживлял устные рассказы фотографиями. Он считал, совершенно справедливо, что лучше увидеть все самому. Только тогда слушатель поймет, что это за дерево — баньян, а анекдот о старине Понсфорд-Смите очень проигрывает, если не проиллюстрировать его снимками. То же самое, безусловно, приложимо и к рассказу о бравом Баффи Боуксе. С мыслью, что все эти снимки будут любопытны княгине, которой он повествовал о приключениях за обедом, полковник отправился после десерта к себе, за альбомами.
Первый, на кого он наткнулся, едва открыв дверь шкафа, был Адриан Пик. Этого достаточно, чтобы офицер Индийской армии бил в десяток гонгов.
Тот факт, что Адриан, начавший вечер в одном шкафу, перекочевал в другой, легко объяснить. Не то чтобы он так уж обожал шкафы и решил исследовать все до единого, но, оказавшись в спальне Тэннера и заслышав за дверью шаги, вынужден был туда нырнуть, другого потайного местечка он не нашел.
Предполагая, что вахта в кабинете сэра Бакстона протекает нормально, Табби промахнулся. Томился Адриан там не так уж и долго, но ему стало казаться, будто на подшивке «Иллюстрированной Газеты Деревенского Джентльмена» он сидит с детства. Несчастный пал жертвой того, что Булпит назвал бы хандрою. У него усиливалось впечатление, что надеяться на Табби незачем, а значит — надо предпринимать что-то самому.
Он вылез и направился к лестнице. С топографией Уолсингфорд Холла он был незнаком, но помнил, что во всех деревенских усадьбах спальни на верхнем этаже, а потому торопливо поднялся наверх. Там он наугад толкнулся в первую же дверь, надеясь, что за ней — брюки, а не юбки.
В спальне нашлись не просто брюки, а брюки его размера, и скорость, с какой Адриан облачился в один из костюмов, вызвала бы похвалу циркача-трансформатора. Впервые с тех пор, как он наткнулся на Табби, у него случился, скажем так, подъем духа. Назвать это радостью — много, будущее было темно и туманно, но легче ему стало. Возможно, на горизонте маячили и скорби, но наготу он прикрыл.
