Короче говоря, Никуда-не-пойду воспылал внезапной любовью к этому красивому молодому человеку, лежащему на траве в прекрасных одеждах и с пылающим лицом. В восхищении он протянул руку к Брюно, положил ее ему на волосы и, смеясь, подергал их, при этом с его нижней губы стекла тонкая струйка слюны. В другое время и в другом месте Брюно закричал бы от ужаса, постарался бы нокаутировать этого извращенца или галопом бы припустил от него. Но сейчас он был в бреду. И в бреду ему виделись пустыни, пески, барханы, далекие оазисы и гостеприимные кочевники. У того, кто возвышался сейчас над ним, конечно, не было благородного лица, как у кабила или синего человека <племена в странах Магриба>, но он казался таким счастливым и гордым оттого, что спас Брюно от ужасной и почти неотвратимой смерти. Брюно, пошатнувшись, встал, но был вынужден опереться о своего спасителя. У Брюно поднялся сильный жар, ему мерещились фески, верблюды, и, улыбаясь, он принимал страстные поцелуи, которыми Менингу покрывал его лицо, за древний мусульманский обычай. Впрочем, он и сам несколько раз поцеловал, хотя гораздо более скромно, на диво пухлые и розовые щеки этого бедуина, отважного сына пустыни – надо сказать, самый пресыщенный зрелищами парижанин оторопел бы от такой сцены. Все же эти старые обычаи быстро утомили его, и Брюно сел на каменистую землю по-турецки, скрестив ноги и поджав их под себя. Этот новый способ садиться, которого он никогда не видел – и неудивительно: в этих местах никто так не садился, – вызвал у Никуда-не-пойду новый прилив уважения и восхищения. Он попытался сделать то же самое, но зашатался, грохнулся, после нескольких неграциозных и безуспешных взмахов руками смирился и сел, как обычно садился, у ног своего нового предмета поклонения.
Брюно, умиравший от жажды в горячке, подождал несколько мгновений, когда ему поднесут ментолового чаю, приторно-сладкого напитка, без которого не обходятся в Северной Африке – он знал это, – и, не дождавшись, обратился к своему спасителю.
– Моя хотеть пить! – сказал он. – Моя голоден, моя болеть. Твоя проводить мою в ближайший форт.
Такой изысканный и лаконичный язык, хотя, конечно, казался удивительным Никуда-не-пойду, но превосходно укладывался в его мозгу. Он радостно вскочил на ноги.
– Моя отвезти тебя! – решительно сказал он. – Мы кушать кассуле <рагу из мяса и овощей по-лангедокски, обычное французское деревенское блюдо> у мамаши Виньяль. Твоя иметь деньги? – И он потряс карманами, чтобы лучше выразить свою мысль.
Брюно, улыбаясь, тоже поднялся:
– Моя иметь много золота в Париже... но моя знать, твоя презирать деньги!
Такие разговоры не вызвали отклика в душе Никуда-не-пойду.
– Нам иметь деньги, чтобы есть кассуле! – сказал он с видимым огорчением.
Брюно пожелал успокоить его:
– Моя обязан твоей жизнь... моя давать тебе дружба, доверие. Моя отдавать за тебя рука. Но моя не давать твоя грязные деньги. Моя знает, твоя презирать деньги.
– Нет, нет! Моя принимать деньги от тебя! – постарался уверить Никуда-не-пойду с несвойственной ему живостью.
– Тогда моя давать их тебе позже. Что мое – то твое! Что твоя хотеть сейчас?
– Твои часы!
Несмотря на свою глупость и невежество, парень видел, что одежда Брюно испорчена, ее уже никогда не надеть, и единственным стоящим и к тому же блестящим предметом были часы. У Брюно мелькнула мысль, что его часы были из платины и стоили ему долгих-долгих ночей, проведенных рядом со старой баронессой Хастинг. Он предпринял слабую попытку защитить их.
– Мои часы стоить двадцать верблюдов, – напыщенно сказал он, – двадцать верблюдов и килограмм фиников!
– Я не люблю финики, – сказал Никуда-не-пойду, протягивая руку.
И Брюно скрепя сердце снял часы. Именно в это время подъехали на телеге его парижские друзья, до этого скрытые деревьями: Люс и Лоик, в сопровождении Арлет Анри. Они наконец задались вопросом, куда мог исчезнуть Брюно, и Арлет запрягла лошадей. Найти его было нетрудно, благодаря следам, оставленным им в пыли.
– Немедленно отдай часы! – закричала Арлет Никуда-не-пойду. – Ты их украл? Если не хочешь отправиться в тюрьму, пойдешь ко мне собирать урожай!.. Придешь на ферму, я дам тебе поесть завтра после косьбы! – закричала Арлет-Мемлинг, глядя на мускулистые загорелые руки Никуда-не-пойду. – Приходи собирать урожай, Никуда-не-пойду! Я заплачу тебе.
Тот обычно отвечал «никуда не пойду», когда ему говорили о жатве или других полевых работах. Но сейчас ему предстояло следовать за своей любовью, за своей находкой.
– Мы уже прибыли в форт или на границу? С каким племенем разговаривает мой спаситель? – спросил Брюно, видя перед собой тень от бурнуса, не узнавая участливых голосов и милых лиц, склонившихся над ним.
Они считали, что он погиб, они испугались... Ему предстояло утешить и успокоить их.
– Моя больше любить кускус <блюдо, напоминающее плов, изготовляемое из просяной муки, популярное на Ближнем Востоке и в Северной Африке>, чем кассуле, – сказал он. – Моя полюбить пустыня. Моя следовать с твоим караваном, – сказал он аборигену, одетому в черный кафтан и с суровым лицом, которого все называли «Аль Лет».
Немного позже Брюно уложили на телегу и двинулись в обратный путь к дому семьи Анри. Плачущая, виноватая Люс держала его за руку. Временами Лоик, пользуясь его летаргическим состоянием, похлопывал его по щеке под предлогом, что это приведет его в чувство. Эти пощечины заставляли Брюно с сожалением вспоминать более обольстительные и более нежные нравы своего друга туарега <племя, живущее в Северной Африке>, вдруг ставшего невидимым, хотя на самом деле тот благодушно чистил зубы травинкой, свесив ноги с телеги.
Что до Арлет Анри, правящей лошадьми и бросавшей время от времени взор на своих умирающих от усталости подданных, то она радовалась тому, как ловко она все устроила, заполучив самого большого крепыша в деревне, Никуда-не-пойду, для работы на своих полях. Когда он на это соглашался, он работал за десятерых (но уже много лет никому не удавалось убедить его взяться за работу). «Морис будет доволен», – подумала она. Повернувшемуся к ней спиной Лоику почудилось, что она запела старую, наполовину забытую мелодию песни «Очарование»: «Я просто встретила тебя...»
Но он так устал, что не смог и улыбнуться, и позже подумал, что ему это пригрезилось. Во всяком случае, очарование длилось недолго, потому что Арлет повернулась и, указывая подбородком на Брюно, сказала Лоику:
– Не беспокойтесь о нем, уже завтра он будет на ногах!
Это значило: на ногах и с вилами в руках.
Диана не присоединилась к спасательной экспедиции под тем предлогом, что она собиралась дожидаться пропавшего Брюно дома, если вдруг тот сам вернется. На самом же деле она не выполнила работу, порученную ей Арлет, и не хотела признаваться в этом. Конечно, из-за детского самолюбия, с жеманством думала она. Ее задание было простым, но неприятным: надо было рассортировать ящик с яблоками; в одну сторону – подгнившие, в другую – хорошие. Сортировать можно было по виду, а в сложном случае – на вкус.
– Завтра на десерт я испеку пироги с яблоками для сборщиков урожая, – сказала ей Арлет. – Нужно будет приготовить три больших пирога. Все мужчины утверждают, что они у меня получаются лучше, чем у других. И точно! Вы попали в хороший дом! – заявила она озадаченной Диане.
Диана, укрывшись в сарае и нацепив очки, пристально вглядывалась в каждое яблоко, но все равно ей никак не удавалось определить его истинную ценность. Поэтому ей приходилось по несколько раз надкусывать его: сначала она делала это прилежно, затем слегка касаясь зубами, потому что зубы начало ломить, а некоторые даже зашатались, настолько кислый сок яблок действовал на десны.
И бешеный ритм ее сортировки потихоньку замедлился. А Арлет-Мемлинг, встав за ее спиной с инструментами в руках, резко заметила ей:
– Бедняжка, вы что же, собираетесь провести здесь всю ночь? Но пироги я должна поставить в печь завтра вечером! Не засыпайте над яблоками!
– Я не могу отличить, какие яблоки хорошие, а какие плохие.
– Я же сказала вам, кусайте!
– Но я ведь не могу перепробовать одно за другим все три килограмма яблок. У меня уже и так три зуба качаются, – прохныкала Диана, и в ее голосе звучало больше отчаяния, чем протеста, потому что «детское самолюбие» полностью покинуло ее, а фермерша здорово нагнала на нее страха.
– У плохого работника всегда инструмент виноват! Ладно, разберитесь сами. Какие же вы все, парижане, хитрецы! – заключила фермерша с чуть заметной добродушной улыбкой и тут же добавила:
– Эй, глядите в оба! Одно плохое яблоко – и пирог будет отдавать гнилью!
Оставив пораженную Диану, Мемлинг вернулась к своей повседневной работе и стала готовиться к завтрашней пирушке. А в это время Люс в большой комнате перемывала всю посуду, сложенную в буфете с прошлых дней жатвы и, следовательно, покрытую пылью и крысиным пометом. «А как вспомнишь, – думала Диана, – что до мытья посуды Люс Адер вынуждена была собирать яйца в курятнике, а потом задавать уткам корм!» Бедная Люс! Из-за своей глупости она так торопилась, старалась сделать еще больше, и каждый раз, как она заканчивала одну работу, ей на шею вешали новую! А вот она, Диана, будет весь день заниматься своими яблоками, и к вечеру ее не будет ломать, она не переутомится (пусть даже заработает себе несколько язвочек во рту и легкую тошноту из-за повышенного выделения желудочного сока). И все это ради торжественного обеда, повод для которого ее абсолютно не интересовал.
