— Ой-ой, убери холодные ноги!
Соня лежит с открытыми глазами, покуда не начинает светать. Она думает. Глубокой ночью она решает важный вопрос. Она лежит и борется сама с собой.
Однажды, когда вопрос для нее в конце концов был решен, она закрыла глаза и сейчас же спокойно заснула.
Хвала Зелменовым, которые принимают важные решения в постелях и способны сразу после этого заснуть!
* * *
Прошло несколько дождливых дней. В одно осеннее утро дядя Зиша выскочил из дома в расстегнутом сюртуке. Он сильно прихрамывал, словно ворона с подбитым крылом.
Дядя Зиша бежал в сторону города.
Мокрый ветер кубарем вкатился в дом, в распахнутую дверь, но тетя Гита уже не нашла нужным подняться, чтобы пойти запереть ее.
Реб-зелменовский двор сразу наполнился людьми.
— Что там опять случилось у Зелменовых?
— Ну и семейка!
— А что, разве это евреи? — ввернул тот самый человек с чем-то котиковым на голове. — Это же хазары!
— Почему хазары? Лишь бы трепать языком!
— Да ведь у них — как в адском котле!
Потом стало тихо, как после похорон. Зелменовы ходили удрученные новым горем — ни высказать его, ни промолчать.
— Как же так, как же так, чтобы у нас такое могло случиться?!
* * *
Фалк зашел к Бере с предложением, чтобы старому поколению объяснили смысл Сониного поступка и дали правильную установку.
— Так что же ты хочешь, созвать собрание? — спросил Бера.
— Да, хочу.
На это Фалк не получил ответа.
Бера смотрел отсутствующим взглядом и не хотел вмешиваться. Глядя сквозь затуманенное оконце на осенний двор, он недобро думал о мелкобуржуазной Соне: к пролетариату она все равно не будет иметь отношения, если даже переспит с крестьянином, — и насколько же милее его сердцу этот дядя Фоля, который возвращается сейчас с работы с опорожненным чугунком под мышкой!
Он открыл форточку.
— Фоля, зайди на минутку, выпьем чайку!
Дядя Фоля поднял костистую голову к форточке. Он не верил своим ушам.
— Пс-с… Тоже мне, интеллигент какой нашелся, чаи распивает…
— Перестань, чудило! Я хочу с тобой поговорить для твоей же пользы.
Тогда дядя Фоля снова поднял к нему голову:
— Погоди, Берка, я еще покажу тебе, кто во дворе хозяин!
* * *
Поздно вечером дядя Зиша снова показался во дворе, тихий и бледный. Он молча вошел в дом, опрокинул ногой табурет возле печи и сел на него; пальцем он указал тете Гите, чтобы она стащила с него башмаки.
Тетя Гита глубоко всхлипнула, всхлипнула сухо, без слез, потом стянула с него башмаки и опустилась рядом на пол, вплотную придвинув к нему свое долговязое, тощее тело. Они долго сидели у темной печки и молчали.
Поодиночке в комнату проскальзывали Зелменовы — с таким видом, будто забежали только погреться.
Дядя сидел съежившись, став вдруг коротким, как колода мясника, таращил глаза и, казалось, никого вокруг себя не видел: позор был велик. Он сидел и думал, что, возможно, виноваты во всем Зелменовы, эти грубияны, которые не оценили по достоинству его и его удачных дочерей.
Давнишние тени с головами, налезающими на потолок, тянулись вдоль стен, напоминая развешанные тряпки (сегодня здесь горела пятилинейная лампа). Под ними, заломив руки, сидели двое скорбящих и не желали утешиться.
Впрочем, никто не рискнул промолвить слова утешения дяде Зише — главе семьи после реб Зелмеле, царство ему небесное, — и это лишнее доказательство тому, как тяжко быть вожаком даже на такой маленькой территории, как реб-зелменовский двор.
Сидели и молчали.
Поздно ночью дверь отворил дядя Юда. Он остался стоять на пороге, глаза его, смотревшие поверх очков, вглядывались в темноту у печки, где с немым лицом сидел убитый горем брат и взывал к справедливости. Дядя Юда был сейчас похож на реб Исроэла Салантера, покойного цадика (вечная ему память), он стегал своими острыми глазками, как железными прутьями, так что дядя Зиша не выдержал. Он вдруг закрыл лицо руками и стал сильно сопеть. Тогда дядя Юда спокойно сказал ему:
— Гордец, зачем ты закрываешь лицо?
Это было сказано совсем не вовремя, Зелменовы оцепенели, раскрыв полнозубые рты. Но дядя Зиша, видно, уже совсем пал духом, он ничего не ответил и не отнял рук от лица. Его плечи вздрагивали. Вдруг он повернул голову, шапка упала к тете Гите на подол, а он, сам дядя, повалился, как бревно, в глубоком обмороке, так что нелегко было привести его в чувство.
Вот так всегда ведет себя дядя Зиша: если у него нет иного выхода, он падает в обморок и остается в конце концов правым.
Хитрая проделка Зелменова!
* * *
А дядя Юда? Что с дядей Юдой?
Когда Зелменовы отправились домой спать, он там, на осеннем серебристом крыльце, приподнял очки над носом и проговорил, обращаясь ко всем:
— Ну и что же такого, дикари, если выходят за гоя? Чтобы мне такое счастье, насколько иной гой лучше еврея! Может быть, скажете, что надо бояться Бога? — Он глянул на высокое, усеянное звездами небо. — Так вот вам Бог!
И он показал небу большую фигу столяра. Народ был ошеломлен. Сплюнули и тихо-тихо разбрелись по домам.
— О чем тут говорить? Сумасшедший, форменный сумасшедший!
Дядя Юда, надо признаться, действительно странный человек.
Реб-зелменовский двор демонстрирует
Поступили сведения, что части маневрирующей Красной армии собираются пройти городом.
Профсоюзы готовились к торжественной встрече. Над реб-зелменовским двором полыхало красное знамя.
Вечером дядя Ича пришел из клуба кустарей со свежими новостями. Он растолковал тете Малкеле политику дня, и хотя тетя каждый день получала газету, все же в чисто политических вопросах дядя был сильнее ее. Время от времени он разбирался в политике. Сейчас дядя объяснил ей, что мировой империализм готовит нападение на СССР.
— Мы со своей стороны должны усилить обороноспособность страны, а потому и мы, кустари-одиночки, выйдем на демонстрацию в честь Красной армии. Смотри, Малкеле, — добавил он, — приготовь мне пару шерстяных носков, чтобы я, не дай Бог, не простудился в эту сырость.
— Такой ты герой, — уколола его тетя, — что идешь на войну только в шерстяных носках?
— Глупенькая! — сконфузился дядя Ича и чуть было не разозлился. — Оберегать свое здоровье должны все. В сущности говоря, от кого, думаешь, унаследовал Бера вот эту отчаянность? От тебя, что ли?
— Нет, от тебя!
— Так вот знай, Малкеле, что Бера — это вылитый я!
Тетя Малкеле не стала с ним спорить, хотя осталась при старом мнении, что дядя Ича не ахти какой вояка. За время их совместной жизни она убедилась лишь в том, что дядя может кое-что сделать по дому, еще годен, так сказать, по сей день как мужчина — и только.
Но уж этого тетя ему не выложит ни с того ни с сего.
* * *
Обрывки далеких маршей разносились по разным направлениям. Красное знамя полыхало над реб-зелменовским двором. В домах наряжались. Маленькие группки запоздавших рабочих повсюду, со всех перекрестков, спешили куда-то, чтобы влиться в свой профсоюз.
Дядя Фоля вышел со двора в начищенных до блеска сапогах, размашистым движением обтер усы после еды и с глубоким презрением оглянулся на болото этой кустарщины, для которой ни в коей мере недоступен сегодняшний праздник пролетариата.
«Что эти хлюпики понимают в Красной армии? — улыбался он про себя. — Вот насчет кантора — тут они знатоки, это да».
Спесь дяди Фоли уж действительно хватила через край, он был совершенно не прав, и вот почему: дядя Ича на рассвете натянул две пары шерстяных носков и, пользуясь случаем, опять оттяпал ножницами кусочек своей бородки, которая, кстати сказать, за последнее время очень у него осунулась, так что те, что постарше, стали даже пожимать плечами.
Приготовления были большие.
И если что было удивительного, так это случай с дядей Зишей, очень постаревшим за последние несколько дней. Он все ходил молчаливым, держась поближе к стенам, но вдруг накинул на себя сюртук, взял в руку толстую палку и сказал тете Гите:
— Надо и мне сходить, потому что к этой истории, видишь ли, я теперь имею больше отношения, нежели они все…
Во дворе остались лишь трое — из числа женского пола: грустная жена дяди Фоли (ее зовут все же Хеня, а не Геня), тетя Гита и бабушка Бася. Кстати, с бабушкой Басей у нас дело обстоит неплохо. За последние месяцы она опять обрела молодые силы. Она целыми днями стоит у окна, выходящего на улицу, как птичка в клетке, и жует хлеб.
* * *
Тяжеловесные трубы оркестров гремели где-то на далеких улицах. Уже промаршировали к вокзалу приземистые металлисты, хмурые широкоплечие кожевники, веселые портные. Теперь шли смешанные союзы. Из боковой улицы вырвался с пением рабфак; чуприны торчали из-под шапок, красные косынки колыхались, как иллюминационные огоньки.
