— Чем вы занимаетесь? — спросила дама.
— Я поэт! — ответил я.
Она молча удалилась.
«Жилище прямо-таки графское», — болтал я сам с собой, внимательно разглядывая свое новое пристанище.
«Эта симпатичнейшая комната, — продолжал я разговор с самим собой, — несомненно обладает одним значимым достоинством: уединенностью. Тишина здесь как в пещере. В самом деле, здесь меня ничто не потревожит. Похоже, мое сокровенное желание исполнилось. В комнате, как я вижу, или по крайней мере мне так видится, царит, так сказать, полумрак. Вокруг то ли темнота переходит в свет, то ли свет переходит в темноту. Я нахожу это в высшей степени похвальным. Посмотрим! Сударь, располагайтесь, пожалуйста, поудобнее. Дело ведь совершенно неспешное. Времени у вас сколько угодно! Не свисают ли здесь местами обои по стенам печальными, меланхоличными клочьями? Так и есть! Но как раз это меня и восхищает, потому что я обожаю некоторую степень упадка и запущенности. Пусть себе клочья остаются, я ни за что не разрешу их убрать, поскольку я согласен с их существованием во всех отношениях. Мне хотелось бы верить, что когда-то здесь жил барон. Офицеры, должно быть, распивали шампанское. Гардины на окне, высоком и узком, кажутся старыми и пыльными, однако их изящные складки свидетельствуют о хорошем вкусе и чувстве такта. В саду, прямо перед окном, стоит береза. Летом в мою комнату будет врываться смех зелени, а на прелестных нежных ветвях будут располагаться разнообразнейшие певчие птицы, для своего собственного и моего удовольствия. Восхитителен этот старый, благородный письменный стол, происходящий из забытых, утонченных времен. Предполагаю, что я буду писать здесь статьи, заметки, очерки, короткие истории или даже повести, чтобы рассылать их с настоятельной просьбой о благосклонном рассмотрении и незамедлительной публикации в разного рода строгие, уважаемые редакции газет и журналов, скажем в «Новейшие пекинские известия» или «Меркюр де Франс», где мне наверняка улыбнется удача.
Кровать кажется вполне приличной. От придирчивого освидетельствования подобного рода я бы хотел воздержаться, так будет и пристойнее. А вот и престранная, напоминающая призрачное видение вешалка для шляп, а зеркало там над умывальником будет каждый день честно сообщать мне, как я выгляжу. Надеюсь, картина, которую оно предложит моему взору, всегда будет лестной. Ложе старое, значит, оно приятное и удобное. Новая мебель легко раздражает, потому что новизна бросается в глаза и путается под ногами. С радостным удовлетворением вижу голландский и швейцарский пейзажи, скромно висящие на стене. Я определенно буду неоднократно и внимательно рассматривать эти картины. Что касается воздуха в комнате, то я все-таки хотел бы верить, или даже сразу же предположить в качестве вполне вероятного, что уже солидное время никто не помышлял о регулярном и якобы совершенно необходимом проветривании. Здесь наверняка стоит затхлый запах, но я нахожу и это интересным. Вдыхание спертого воздуха доставляет даже своеобразное удовольствие. Вообще же я могу днями и неделями держать окно открытым, тогда в моей комнате будет веять покоем и порядком».
— Вы должны раньше вставать. Для меня невыносимо, что вы так долго остаетесь в постели, — сказала мне фрау Вильке. Вообще-то, она не много со мной говорила.
Дело в том, что я целыми днями лежал не вставая.
Состояние мое было неважным. Распад обступал меня со всех сторон. Я лежал, как в меланхолии; я не узнавал себя, потерял себя и не мог найти. Все мои мысли, прежде ясные и светлые, погрузились в мрачный хаос и беспорядок. Мое сознание, словно разбитое вдребезги, представало перед моим печальным взором. Мир мыслей и мир чувств перепутались. Сердцу моему все было мертво, пусто и безнадежно. Ни вдохновения, ни радости, и я едва мог припомнить времена, когда я был весел и тверд, добродушен и уравновешен, исполнен веры и счастлив. Какая жалость, какая жалость! Куда ни глянешь — ни следа надежды.
И все же я обещал фрау Вильке вставать пораньше, я и в самом деле снова начал прилежно трудиться.
Я часто отправлялся в ближний хвойный лес, который своими красотами, своим чудесным зимним уединением словно хранил меня от подступающего отчаяния. Неописуемо приветливые голоса доносились ко мне с деревьев: «Не смей поддаваться мрачному взгляду, будто все в мире жестоко, лживо и злонамеренно. Почаще приходи к нам, лес тебе друг. Общаясь с ним, станешь здоровым и бодрым, и к тебе вновь придут возвышенные, прекрасные мысли».
В обществе, то есть там, где собирается весь свет, чтобы быть светом, я не появлялся никогда. Мне там было нечего делать потому, что я был безуспешен. Людям, которые не добиваются у людей успеха, нечего делать среди людей.
Бедная фрау Вильке, вскоре после этого она умерла.
Кто сам испытал бедность и одиночество, тот понимает потом других бедных и одиноких намного лучше. Нам бы надо по крайней мере научиться понимать нашего ближнего, раз уж мы не в состоянии предотвратить его несчастье, его позор, его боль, его бессилие и его смерть.
Однажды фрау Вильке прошептала мне, протянув руку:
— Потрогайте. Она холодна как лед.
Я взял бедную, старую, худую руку. Рука была холодна как лед.
Фрау Вильке блуждала по своей квартире прямо как призрак. Никто к ней не приходил. Целыми днями она сидела в холодной комнате.
Быть одиноким: ледяной, стальной ужас, предвкушение могилы, предвестие безжалостной смерти. О, кто сам был одинок, тому чужое одиночество не может быть безразлично.
Я стал понимать, что фрау Вильке нечего есть. Правда, хозяйка дома, которой потом досталась квартира и которая согласилась на то, чтобы я продолжал жить в моей комнате, по доброте сердечной приносила днем и вечером всеми забытой женщине чашку бульона, но это продолжалось недолго, и фрау Вильке угасала. Она лежала и уже не двигалась, а скоро ее на носилках доставили в городскую больницу, где она три дня спустя скончалась.
Однажды к вечеру, вскоре после ее смерти, я зашел в ее пустую комнату, которую милостивое закатное солнце нежно украсило розовато-светлым, радостным светом. Я увидел на постели вещи, которые носила бедная женщина, юбку, шляпу, зонтик, а на полу маленькие изящные ботиночки. Несказанную печаль навеяло на меня это странное зрелище, и от этого необычного настроения я и сам себе показался почти что умершим, и вся насыщенная жизнь, нередко казавшаяся мне столь значимой и прекрасной, стала бедной и истонченной, будто вот-вот рассыплется. Все преходящее, бренное стало мне ближе, чем когда-либо. Долго смотрел я на ставшие ничейными и бесполезными вещи и на золотую, возвышенную улыбкой вечернего солнца комнату, не двигаясь и отказываясь что-либо понимать. Однако, простояв так в молчании некоторое время, я ощутил умиротворение и успокоение. Жизнь взяла меня за плечо и заглянула мне чудесным взглядом в глаза. Мир был, как всегда, полон жизни и прекрасен, как в самые чудесные часы. Я тихо удалился и вышел на улицу.
Из сборника «РОЗА»
Die rose (1925)
Рецензия
О если бы я мог дать прочитать эту книгу каждому!
В книге речь идет о юноше, он сидел в кресле, закрыв лицо руками.
Звали его Людвиг, и окружающие твердили, что он безнадежен. Но он не хотел в это верить!
«Кошмар!» — испуганно раздавалось вокруг него. Его уложили в постель, якобы он был болен, но похоже, другие были больны больше него, потому что несли несравненную чепуху.
Что делал Людвиг? Вопрос, не стоящий ответа! Он только и делал, что вздыхал. Кто довел его до этого? Те, кто считали себя очень умными. Чего они добились своими усилиями? Ничего, кроме того, что он был вынужден сказать им: «Не пытайтесь превратить меня в того, кем я не являюсь».
Однако они не переставали оплакивать его. Пристойное поведение так скучно! Они заохали бы его до смерти, если бы он не продолжал преспокойно в себя верить. Он лежал тихо, как ребенок, и не мешал им.
Там был господин Бачано, который не делал ничего особенного, произнося пустые заклинания точь-в-точь как все прочие. «Что вам от меня нужно?» — спрашивал наш Людвиг.
К нему приближались дамы и говорили: «Дорогой, как же ты нас опечалил».
«Если б я только знал причину», — отвечал больной. Лежа в постели, он был хорош как картинка, в своем нежном терпении он был совсем как девушка.
Я не дочитал книгу до конца, поскольку речь шла все об одном и том же, о невинности и ужасе. Где нет повода для того, чтобы горевать, отпадает оправдание для безутешности.
Они хотели, чтобы Людвиг разуверился в себе, но он болея веселился целыми днями.
«Скоро ли мне можно будет вставать?»
«Что взбрело тебе в голову? Ты сошел с ума?»
Так он оставался в постели, потому что был очень послушен. Тетки и сестры, невесты и соблазнительные женщины непрестанно обцеловывали его по очереди. Я бы на его месте тоже не имел ничего против этого.
