— ...Кстати, о трупах. — Консул налил себе еще виски и теперь почти твердой рукой расписывался в долговой книге, в то время как Ивонна поплелась к двери.— Что касается меня лично, то я не прочь покоиться рядом с Уильямом Блэкстоуном... — Он вернул книгу Фернандо, которому, слава богу, он не сделал даже попытки ее представить.— С тем самым, что жил среди индейцев. Ты, конечно, про него знаешь?
Консул встал, полуобернулся к ней, нерешительно созерцая только что налитый стаканчик, к которому он еще не притронулся.
— ...К чертовой матери, ежели тебе охота, Алабама, валяй...
Мне неохота. А ты валяй.
— Absolutamente necesarfo.
Консул выпил лишь половину.
За дверью, на солнцепеке, в иссякающих волнах худосочной мушки, которые катились вспять, размывая шум все еще не закончившегося бала, Ивонна снова остановилась в ожидании, тревожно поглядывая через плечо на подъезд отеля, откуда, как: ошалевшие осы из невидимого гнезда, один за другим выпархивали последние танцоры, и акт миг, безупречный, проникнутый сланным духом армии и флота, исполненный консульского достоинства, оттуда выступил консул, извлек из кармана совсем уже твердой рукой темные очки и водрузил их на нос.
— Ну-с,— изрек он,— все такси куда-то исчезли. Не пойти ли нам пешком?
— А где же твоя машина? — Ивонна, опасаясь встретить кого-нибудь из знакомых, до того растерялась, что чуть не взяла под руку постороннего человека в темных очках, молодого, оборванного мексиканца, который прислонился к стене отеля, а консул, шлепнув ладонью по набалдашнику своей трости, сказал ему с таинственной многозначительностью:
— Buenas tardes, sefior[66].
Ивонна поспешно двинулась прочь.
- Да, пойдем.
Консул галантно предложил ей руку (она заметила, что к оборванцу в темных очках подошел еще один босяк с повязкой на одном глазу, который перед тем подпирал стену поодаль, и его консул тоже приветствовал: Buenas tardes, а из дверей теперь никто не выходил, у отеля были только эти двое, они вежливо ответили: Buenas им в спину и подтолкнули друг друга, словно говоря: «Он сказал: Buenas tardes, вот чудак человек!»), и они двинулись наискось через площадь. Фиеста должна была начаться еще нескоро, и улицы, многократно видевшие День поминовения, были совсем безлюдны. Всюду пестрели яркие флаги и бумажные транспаранты; огромное колесо проступало сквозь зелень деревьев, величественное и недвижное. Но в этот утренний час город вокруг них и внизу, на склоне, оглашали резкие, отдаленные звуки, подобные ослепляющим взрывам цветных ракет. Вох! — возвещала афиша.— Arena Tomalin. Frente al Jardin Xicotancatl. Domingo 8 de Noviembre de 1938. 4 Emocionantes Peleas[67].
У Ивонны вырвалось против воли:
— Ты опять разбил машину?
— Собственно говоря, я ее потерял.
— Потерял!
— А жаль, ведь как-никак... но послушай, Ивонна, к чертям все это, ведь ты, наверное, смертельно устала?
— Ничего подобного! Мне казалось, это ты должен бы...
Вох! Preliminar а 4 Rounds. El Turco (Gonzalo Calderon de
Par. de 52 kilos) Vs. El Oso (de Par. de 53 kilos)[68].
— Ведь на пароходе я только и делала, что спала! И мне очень хотелось бы прогуляться, только вот ты...
— Вздор. Пустячный приступ ревматизма... Или кажется, аномия? Во всяком случае, мне полезно размять старые ноги.
Вох! Evento Especial a 5 Rounds, en los que el vencedor patara al grupo de Semi-Finales. Tomas Aguero (El Invencible lndio de Quauhnahuac de 57 kilos, que acaba de llegar de la Capital de la Republica). Arena Tomalin. Frente al Jardln Xicotancatl[69].
Жаль, нету машины, а то съездили бы посмотреть бокс, —сказал консул, державшийся неестественно прямо.
— Я бокс терпеть не могу.
—...Но все равно, это ведь будет только в воскресенье. А сегодня, я слышал, в Томалине как будто состоится травля быков... Помнишь...
— Нет!
Консул поднял палец, приветствуя таким сомнительным образом какого-то субъекта, смахивавшего на плотника, явно знакомого ему не более чем ей, который бежал мимо, вертя головой и зажав под мышкой обрезок раскрашенной под мрамор доски, и со смехом выкрикнул или даже пропел ему в ответ слово, прозвучавшее как «мескаль».
Солнце заливало их, заливало вечно неподвижную карету скорой помощи, на миг воспламенив ее фары, которые превратились в слепящие зажигательные стекла, озаряло вулканы — теперь на них было больно смотреть. Но к вулканам она привыкла с детства, потому что родилась на Гавайях. В сквере посреди площади уже сидел на скамье; едва доставая ногами до земли, малорослый переписчик из муниципальной конторы и оглушительно трещал на огромной пишущей машинке.
Я избираю единственно правильный путь, точка с запятой, Продиктовал консул на ходу бодрым и совершенно трезвым голосом. - Прощайте, точка.
Новый абзац, новая глава, новое бытие...
Все вокруг - вывески магазинов, обступивших площадь: "La China Poblana»[70], готовое платье, ручная вышивка», рекламы: Banos de la Libertad, los mejores de la Capital у los unicos en donde nunca falta el agua, Estufas especiales para Damas у Caballeros[71] и Sr. Panadero: Si quiere hacer buen pan exija las harinas «Princesa Donaji» [72]— вновь и вновь казались ей такими странно знакомыми и вместе с тем такими мучительно чуждыми после целого года отсутствия, когда были расторгнуты душа, тело, самое битве, и на миг это стало почти нестерпимо.
— Ты мог бы хоть раз продиктовать ему ответ на мои письма, сказала она.
Слушай, ты помнишь, как Мария называла вот это? — Консул указывал тростью на американский гастрономический магазинчик, стоявший за деревьями, наискось от дворца Кортеса.— «Свинская лавочка».
«Я не буду,— подумала Ивонна и ускорила шаги, кусая губы.— Не буду плакать».
Консул взял ее за руку.
- Прости, я не хотел тебя огорчить.
Они миновали площадь и теперь шли по улице: перейдя на другую сторону, Ивонна обрадовалась книжной витрине и воспользовалась случаем, чтобы овладеть собой. Вновь, как бывало, они стояли у витрины, рассматривая книги. Магазин, соседствовавший с дворцом, но отделенный от него тесной, круто сбегающей под уклон улочкой, унылой, как каменоломня, был уже открыт. Из зеркального стекла на нее глянула какая-то невиданная морская дева, загорелая, бронзовая от солнца, овеянная ветрами, окропленная солеными брызгами, и, хотя в ней было что-то от легкомыслия, свойственного прежней Ивонне, она была объята нечеловеческой скорбью и словно мчалась по волнам на колеснице. Но солнце переплавило скорбь в яд, и Ивонна знала, что изумительное тело лишь глумится над истерзанным сердцем, хотя опаленная солнцем морская дева, властительница волн, и океанских берегов, и зеркальных витрин, быть может, не подозревает об этом! А в самой витрине, справа и слева от холодного отражения ее лица, красовались все те же роскошные свадебные приглашения, все те же бесподобно выполненные фотографические портреты цветущих невест, но на сей раз там оказалось и ничто такое, чего она прежде не видела, и консул, присмотревшись внимательней, пробормотал: «Странно», указывая рукой: это была увеличенная фотография, запечатлевшая разрушение ледниковой породы на склонах Сьерра-Мадре, громадного массива, расколовшегося от лесных пожаров. Эта диковинная и диковинно-печальная картина — тем более удручающая и проникнутая горькой насмешкой реди всякой всячины, выставленной напоказ с нею рядом, — вывешенная позади и чуть выше вращающегося барабана печатной машины, называлась La Despedida[73].
Они пошли дальше мимо дворца Кортеса, обогнули фасад и вдоль глухой торцовой стены стали спускаться по обрывистому склону, прилегавшему к дворцу сбоку. Это был кратчайший путь на калье Тьерра дель Фуэго, которая петляла прямо под ними, но склон был усеян тлеющими кучами мусора, и они поневоле шли с осторожностью. И все же Ивонна вздохнула с облегчением, потому что центр города с каждым шагом оставался все дальше позади. La Despedida, подумала она. Разлука, Когда дожди и ветры довершат разрушение, обе расторгнутые половины обреченного массива превратятся в прах. Это неотвратимо, о чем наглядно свидетельствует фотография... Неужели это действительно так? Неужели нет никакой возможности спасти бедный массив, несокрушимость которого еще недавно всякому представлялась вне сомнений! Ах, кто мог представить себе тогда, что единство и целостность этой глыбы будет нарушено? Но пусть она расколота, неужели все-таки нет никакой возможности предотвратить окончательное уничтожение, спасти хотя бы расторгнутые половины? Нет, такой возможности не было. Огненная стихия, расколовшая глыбу надвое, предуготовила и уничтожение каждой из разлученных половин, сокрушив ту силу, которая способна была сохранить их единение. Но почему... почему не свершится какое-нибудь невиданное геологическое чудо, дабы половины эти вновь слились! Ивонна страстно желала исцелить изувеченную глыбу. Она сама была такой половиной и жаждала спасти вторую половину, чтобы самой обрести спасение. Сверхтяжким усилием она приблизилась со смиренной мольбой, обливаясь слезами, изъявляя готовность все простить: но другая глыба была непреклонна. «Все это прекрасно, отвечала она, но, между прочим, ты сама ко всем виновата, а мне предпочтительней обратиться в прах, представь себе!»
