— А это вы знаете? Ну, кто, по-вашему? (Нет, этого Береника не знала.) Это Жан-Фредерик Сикр… из молодых… великий музыкант…
И по тому, как он произнес слово «из молодых», нетрудно было догадаться, что двадцатитрехлетний Пуленк был для него, Поля Дени, чуть ли не стариком.
Вдруг в гостиной будто пронесся порыв шквального ветра. По глазам Поля Береника поняла, что произошло что-то необычайное.
Этим шквалом оказалась женщина, только что вошедшая в комнату. Сзади нее шел мужчина, но все видели, как вошла только она, эта женщина. Даже, пожалуй, не шквал, а вольный ветер морей. Никто бы не мог объяснить, что так отличает ее от прочих людей, тем не менее решительно все отличало ее от прочих людей. Она не произнесла ни слова, вся еще во власти ночного мрака и улицы; она стояла, так и не опустив плеч, с которых только что сбросила меховое манто, действительно необходимое в эту морозную пору; она даже не собиралась никого поражать. Только щурила свои близорукие глаза, так что была видна лишь густая щеточка ресниц; она стояла, закинув назад голову, выставив вперед чуть заостренный подбородок. Благодаря узкому вырезу платья казалось, что эта непомерно длинная шея начинается где-то в ложбинке между грудей.
— Какая красавица! — шепнула Береника. Слово «красавица» было здесь совсем неуместно, но человеческий язык казался слишком бедным, чтобы дать вошедшей другое определение. Высокая, вернее, не просто высокая, а именно длинная, пепельно-золотистая блондинка поражала своей бледностью, достигнутой благодаря ухищрениям косметики. Она уже давно перешагнула границу молодости, но, спросив себя «каков же ее возраст?», нельзя было не ответить, что она находится как раз в возрасте любви.
«Ну и дурак же я, — подумал Орельен. — Значит, речь шла вовсе не о Беренике».
Он знал эту красавицу, которая явилась на вечер в бархатном тускло-зеленом длинном платье, длиннее, чем носили в том году, в зеленом бархатном платье, в котором всякая другая женщина походила бы на бесформенный тюк, с массой сборок у талии, расходившихся у бедер и падавших до лодыжек пышными складками, наподобие каменной туники статуй. При взгляде на черную ленту, удерживавшую короткие волосы, на эту растрепанную прическу под мальчика, невольно вспоминался ее последний триумф в знаменитой сцене из пьесы д'Аннунцио на подмостках театра «Шатле», когда она стояла, трагическим жестом намотав на пальцы прядь волос; все ее знали в лицо, даже Береника, которая не узнала ее. Госпожа де Персеваль подплыла к гостье, и уже по одному тому, как протянули друг к другу руки эти женщины, чувствовалось, что между ними идет соперничество, непрекращающаяся борьба двух подруг и завистниц. Глядя на обменивающихся поцелуем дам, Орельен подумал, что одна готова живьем сожрать другую.
— Роза Мельроз, — шепнул Поль Беренике.
— Вот почему она такая красавица, — ответила тоже шепотом Береника и спросила: — А кто этот господин?
— Ее супруг…
Всем своим видом супруг Розы Мельроз, казалось, просил у людей прощения за то, что осмеливается существовать на свете; он был выше ростом, чем жена, но как-то удивительно умел не показывать этого. Он считал необходимым следовать по пятам Розы, считал, очевидно, что даже завиток, сам по себе ничего не значащий, придает изящество заглавной букве… Если бы она ходила в платьях со шлейфом, он нес бы за ней шлейф. Он был как партнер, появляющийся вместе с исполнительницей номера: вот сейчас он уйдет, очистит ей место, исчезнув на миг, принесет золоченые обручи, велосипед, красный столик, носовые платки.
— Роза, — воскликнула Мэри, — моя Роза! Какое немыслимое платье… именно немыслимое… античное, совсем античное. И, конечно, как всегда, от Вийонне?!? Так я и знала… Только она одна… В таком платье я бы выглядела просто рыночной торговкой. Но Роза! Носит его как ни в чем не бывало!
Тогда-то Роза и довершила эффект своего вторжения в гостиную, только тогда, когда все уже считали, что оправились от первого изумления. Тогда-то и выступил на сцену ее голос, — иначе не скажешь. Сдержанный и удивительно теплый, похожий на дрожь струны.
— Пить! — произнесла она. — Пить, Мэри, умоляю, все равно что… Погода чудовищная… Я чуть не умерла.
Все мужчины бросились выполнять ее просьбу! Но супруг сумел опередить всех.
Редкостная сдержанность, выпуклый хороший лоб, черные, как агат, глаза, худощавый… Муж знаменитости казался моложе, чем можно было предположить, судя по обнажившемуся спокойному лбу, по застывшей маске безлично светской любезности, по медлительности движений, столь не вязавшейся с той автоматической поспешностью, с какой он бросался выполнять приказания жены. Было даже что-то трагически трогательное в этой упорной заботе о своей внешности. Из всех мужчин, собравшихся у Мэри де Персеваль, только он один так неприкрыто следил за элегантностью одежды. В покрое смокинга не было ничего особенного, разве что чрезмерно узкие рукава, — однако сразу чувствовалось, что этот смокинг «продуман в деталях». Лицо свидетельствовало о склонности к полноте. Пока только лицо.
Далеко не красавец. Вид у него был внушительный, но казалось, что с такой внушительностью особенно уместно служить театральным контролером, какового Роза, повинуясь минутному капризу, и прихватила с собой. Очевидно, супруг и сам это чувствовал. И подчеркивал.
Суматоха, поднявшаяся после слов Розы, все еще не улеглась. Как бы выполняя сложные па кадрили, мужчины один за другим подходили приветствовать великую актрису и тут же суетливо возвращались на место, стараясь загладить перед оставленными дамами это минутное пренебрежение своими обязанностями кавалеров; все шумы легко покрывал пронзительный голос хозяйки дома, предлагавшей гостям коньяк и икру, хотя сама она предпочитала сандвичи с салатом и ирландское виски. Поль Дени выбрался из-за рояля и теперь в роли горничной таскал груды тарелок, угрожающе кренившихся набок, захватывал одной рукой сразу по три стакана. «Осторожнее, мое платье», — вскрикнула мадемуазель Агафопулос, но, к счастью, тревога оказалась ложной. Гречанка успокоилась и тут только заметила, что Орельен, сидевший с ней рядом, не спускает глаз с Розы. Ее большой рот забавно и горестно скривился: «Так я и знала! На сегодняшний вечер все мои шансы рухнули. Это уж ясно!» И она притронулась кончиками пальцев к рукаву Орельена. Тот вопросительно оглянулся. Уродливая — спору нет, но, видно, не глупа. Он покраснел и спросил так, словно не понял ее замечания: «Что, собственно, вы имеете в виду?» Она покачала головой: «Может быть, вы все-таки принесете мне бокал шампанского?» Окончательно сконфузившись, Орельен бросился со всех ног исполнять просьбу своей дамы, протиснулся между Бланшеттой и мужем Розы, которые болтали, стоя на пороге столовой, и успел услышать слова Барбентана, объяснявшего полковнику:
— Она вышла замуж за своего врача… вышла скрепя сердце. Целые годы доктор Декер добивался Розы… Он ее просто обожает… И взял на себя задачу сохранить ей фигуру, ее кожу, ее славу и молодость… Сам делает для нее различные лосьоны, кремы… Я был с ним раньше немного знаком…
Но едва только Орельен вручил своей даме бокал шампанского, как его перехватила Мэри, которая вдруг вся как-то зажглась, словно ее пробудило от дремоты желание нравиться, блистать, подстегнутое опасным появлением Розы. Гречанка на ходу подхватила бокал и снова сжала свои печальные, как у клоуна, губы, словно говоря Орельену: «Ну, вот видите?» Выразительно опустив ресницы, он попытался было молчаливо опровергнуть ее столь же безмолвное замечание, но госпожа де Персеваль увлекла его за собой и положила конец немой игре.
— Чего ради вы вздумали терять вечер с этой кобылицей, ведь вас ждут…
— Вы слишком добры, но время вовсе не потеряно…
— Нет, мужчины просто безумцы: я хлопочу, устраиваю ему встречу… а он…
— Зато женщины поистине неподражаемы — во имя чего вы так хлопочете?
— Скажите лучше спасибо и не расспрашивайте больше. Я очень люблю Зою… мадемуазель Агафопулос… Боюсь только, что от одних с ней разговоров вы набьете себе шишки…
— Я придерживаюсь противоположного взгляда. В ней есть свой шарм… Вы же знаете, какое мнение существует о длинноносых женщинах?
— Не говорите гадостей… Дело вовсе не в этом.
— А в чем же тогда дело? Лично для меня дело только в этом… Когда я смотрю на вас, я говорю себе…
— Хоть мне-то не говорите таких вещей! Пойдите отвлеките мадам Морель от этого юного выродка Поля Дени… Ради нашей дружбы…
— Что это, ревность?
— Да бросьте вы! И чему вас только учили, настоящий дикарь! Вас ждут.
— Кто? Береника? — Он тут же спохватился: — То есть я хотел сказать, мадам Люсьен Морель меня ждет? Вы шутите! Вы воображаете, что я так-таки ничего не понимаю?
