Люсьен еще почивал, когда Серизе, явившийся узнать, каковы были последствия вечера, выслушивал в кабинете Пти-Кло отчет о великих событиях, которым предстояло взволновать весь Ангулем.
— А не сохранилось ли у вас какой-нибудь записочки от Люсьена, написанной после его возвращения? — спросил парижанин, покачивая от удовольствия головой, когда Пти-Кло окончил свой рассказ.
— Вот одна-единственная, — сказал стряпчий, подавая ему коротенькое письмо Люсьена, написанное на почтовой бумаге, которой обычно пользовалась Ева.
— Ладно, — сказал Серизе, — пускай-ка Дублон со своими жандармами минут за десять до заката солнца устроит засаду у ворот Пале да расставит повсюду своих молодцов, и Давиду не уйти от нас.
— А ты уверен в удаче своей затеи? — спросил Пти-Кло, в упор глядя на Серизе.
— Полагаюсь на случай, — ответил бывший парижский мальчишка, — а случай — отъявленный плут и не любит порядочных людей.
— Надобно добиться успеха, — сухо сказал стряпчий.
— Я-то добьюсь! — воскликнул Серизе. — А вот вы окунули меня в такую грязь, что не мешало бы дать мне несколько банковых билетов, чтобы обтереться… Но, сударь, — продолжал парижанин, уловив на лице стряпчего выражение, не предвещавшее ему ничего доброго, — ежели вы меня обманете, ежели вы в течение недели не купите мне типографии… Знайте, быть вашей жене молодой вдовой, — сказал почти шепотом парижский озорник, метнув в него убийственный взгляд.
— Ежели к шести часам вечера мы посадим Давида в тюрьму, будь к девяти часам у господина Ганнерака, и мы устроим твое дело, — отвечал стряпчий решительно.
— Уговор дороже денег. И удружу же я вам, хозяин! — сказал Серизе.
Серизе уже овладел особым искусством вытравлять чернила с бумаги (ныне такие таланты размножились и стали представлять собою угрозу для казны). Он вытравил четыре строчки, написанные Люсьеном, и заменил их другими, подделав его почерк с совершенством, сулившим в будущем мало утешительного.
«Дорогой Давид, ты можешь безбоязненно явиться к префекту, твое дело устроено; выходи немедленно, я пойду тебе навстречу и научу тебя, как тебе следует вести себя с префектом.
Твой брат
Люсьен».
В полдень Люсьен послал Давиду письмо, в котором описывал ему свой успех на вечере, обнадеживал его покровительством префекта, который обещал нынче же представить доклад в министерство по поводу открытия, от которого он в восхищении. В то время как Марион, делая вид, что принесла в стирку белье Люсьена, передавала эту записку мадемуазель Клерже, Серизе, уведомленный Пти-Кло о вероятности такого письма, вызвал мадемуазель Синьоль и пошел с ней прогуляться по берегу Шаранты. Как видно, дело не обошлось без борьбы, и порядочность Анриетты защищалась достаточно упорно, ибо прогулка длилась целых два часа. Тут были поставлены на карту не только жизнь ребенка, но и вся их будущность, счастье, богатство, а то, о чем просил Серизе, казалось сущей безделицей! Впрочем, он остерегался вдаваться в подробности. Однако чрезмерное вознаграждение, обещанное ему за такие пустяки, смущало Анриетту. И все же Серизе принудил свою любовницу принять участие в его замысле. В пять часов вечера Авриетта должна была выйти из дому и, воротившись, сказать мадемуазель Клерже, что ее срочно просит к себе г-жа Сешар. Затем, четверть часа спустя, когда Базина уйдет, она должна взойти наверх, постучаться в туалетную комнату и передать Давиду подложное письмо Люсьена. А в дальнейшем Серизе полагался на случай.
В первый раз в течение года Ева почувствовала, что железные тиски, в которых держала ее нужда, несколько ослабели. У нее зародилась надежда. И она пожелала похвалиться своим братом, показаться рука об руку с человеком, которого чествовал родной город, обожали женщины и любила гордая графиня дю Шатле! Она принарядилась и вздумала после обеда пройтись с братом по Болье. В этот час в сентябре весь Ангулем выходит туда подышать свежим воздухом.
— О, да это сама красавица Сешар! — послышались возгласы при появлении Евы.
— Право, я никак этого от нее не ожидала, — сказала какая-то женщина.
— Муж прячется, а жена выставляет себя напоказ, — сказала г-жа Постэль достаточно громко, чтобы несчастная женщина услышала.
— О, воротимся скорее! Я напрасно вышла, — сказала Ева своему брату.
За несколько минут до захода солнца со стороны склона, по которому спускаются в Умо, донесся шум, напоминавший гул толпы. Люсьен и его сестра из любопытства пошли в ту сторону, ибо им послышалось, что прохожие из Умо как будто говорили между собой о каком-то преступлении, совершившемся там.
— Видимо, поймали вора… Он бледен, как мертвец, — сказал какой-то прохожий брату и сестре, видя, что они спешат навстречу все нараставшей толпе.
Ни Люсьен, ни Ева не чувствовали ни малейшего опасения. Навстречу им шли ребятишки, старухи и мастеровые, возвращавшиеся с работы, всего их было человек тридцать, и среди темной массы провожатых поблескивали обшитые позументом шляпы жандармов. А позади их, точно грозовая туча, надвигалась толпа человек в сто.
— О боже, — промолвила Ева, — ведь это мой муж!
— Давид! — вскричал Люсьен.
— Это его жена! — послышались голоса, и толпа расступилась.
— Что побудило тебя выйти? — спросил Люсьен.
— Твое письмо, — отвечал бледный и растерянный Давид.
— Я была в том уверена! — сказала Ева и упала как подкошенная.
Люсьен поднял сестру, двое прохожих помогли отнести ее домой, а Марион уложила ее в постель. Кольб бросился за доктором. Когда пришел врач, Ева все еще была без сознания. Люсьен вынужден был признаться матери, что он является виновником ареста Давида, ибо ему и в голову не могло прийти, что причиной несчастья было подложное письмо.
Во взгляде матери Люсьен прочел проклятие, сразившее его; он взошел к себе наверх и заперся в комнате.
Ночью, поминутно впадая в раздумье, то бросая, то вновь хватаясь за перо, Люсьен написал письмо, и, читая его, каждый мог бы почувствовать в этих отрывистых фразах всю глубину взволнованности Люсьена.
«Возлюбленная сестра, мы нынче виделись с тобою в последний раз. Мое решение бесповоротно. И вот почему: во многих семьях бывают роковые существа: они, как болезнь, губят своих близких. Таким существом для вас являюсь я. Наблюдение это сделано не мною, а человеком, много видевшим на своем веку. Однажды мы ужинали дружеской компанией в «Роше де Канкаль». Как водится, шуткам не было конца; и вот один дипломат в ходе беседы заметил, что такая-то молодая особа, которая, к общему удивлению, осталась в девицах, была «больна своим отцом». И тут он развил нам свою теорию семейных болезней. Он показал нам, как процветала бы такая-то семья, если бы у нее была иная мать, как в другой семье сын разорил отца, а там отец погубил будущность и доброе имя своих детей. Хотя он доказывал бесспорность этого общественного явления в шутливой форме, все же в какие-нибудь десять минут он привел столько примеров, подкрепляющих его слова, что я был поражен. Истина эта стоила всех пустых, хотя и остроумно построенных парадоксов, которыми забавляются в приятельском кругу журналисты, когда им некого забавы ради вводить в заблуждение. Так вот, в нашей семье такое роковое существо — я! Сердце мое исполнено нежности, а поступаю я, точно враг. За вашу самоотверженную любовь ко мне я платил злом. Последний удар, хотя и нанесенный мною невольно, оказался самым жестоким. В то время как в Париже я вел недостойную жизнь, полную наслаждений и невзгод, принимал приятельские отношения за дружбу, пренебрегал истинными друзьями ради людей, которые желали и должны были обращать мои таланты в свою пользу, не думал о вас или вспоминал только ради того, чтобы причинить вам зло, вы шли скромной тропою труда, приближаясь медленно, но верно к той фортуне, за которой я так безрассудно гнался. Покамест вы совершенствовались, я вносил в свою жизнь зачатки гибели. Да, честолюбие мое чрезмерно, и оно мешает мне мириться с более скромной участью. У меня есть наклонности и влечения, воспоминание о которых отравляет доступные мне радости, — а как прежде они удовлетворяли меня! О моя милая Ева, я сужу себя строже, нежели кто-либо, ибо осуждаю себя безоговорочно и беспощадно. Борьба в Париже требует постоянного напряжения, а моя воля проявляется только порывами: у меня лихорадка мозга. Будущее пугает меня настолько, что я не желаю никакого будущего, а настоящее невыносимо. Я возжелал повидаться с вами, но лучше бы мне покинуть родину навсегда. Однако уехать, не имея средств к существованию, сущее безумие, а я и так натворил достаточно безумств. Смерть кажется мне желаннее, нежели ущербленная жизнь, и, в каком бы положении я ни очутился, мое чрезмерное тщеславие обречет меня на безрассудства. Иные люди равны нулю: надобно приставить к ним единицу, и тогда их ничтожество обретает десятикратную ценность. Я могу обрести какую-то ценность только в сочетании с женщиной сильной, непреклонной воли. Госпожа де Баржетон, вот кто был бы мне подходящей женой, но я испортил свою жизнь, не расставшись ради нее с Корали. Давид и ты могли бы быть для меня превосходными кормчими, но вы недостаточно сильны, чтобы преодолеть мою слабость, как-то ускользающую от повиновения. Я люблю легкую, безмятежную жизнь и, желая избежать неприятностей, способен на малодушие, которое может завести меня чересчур далеко. Я рожден принцем. У меня больше живости ума, нежели то требуется для успеха, но блеск его мимолетен, а победа на ристалище, где состязается столько честолюбий, дается тому, кто тратит в меру свои силы и у кого на исходе дня их остается еще немалый запас. Я способен причинить зло, как только что причинил его, движимый самыми лучшими намерениями. Есть люди — дубы, я же, пожалуй, всего лишь изящное деревцо, а притязаю стать кедром. Вот мой баланс и подведен. Этот разлад между возможностями и желаниями, ото отсутствие равновесия всегда будет сводить на нет мои усилия. Такие натуры часто встречаются среди образованных людей, и причина тому кроется в вечном несоответствии между умом и характером, между волей и страстями. Какая ждет меня судьба? Мне нетрудно ее предугадать, стоит только вспомнить кое-кого из старых парижских знаменитостей, забытых уже на моей памяти. На пороге старости я буду дряхлее своего возраста, без средств, без имени. Все мое существо восстает против такой старости: я не хочу оказаться отребьем общества. Дорогая сестра, за твою теперешнюю суровость я обожаю тебя не меньше, чем за твою былую нежность! Пусть мы дорого заплатили за радость, которую мне доставила встреча с тобою и Давидом, но позднее — как знать? — не скажете ли вы, что никакая расплата не была чрезмерной, если этой ценою куплены последние счастливые минуты несчастного, который так вас любил!.. Не разыскивайте меня, не допытывайтесь, что сталось со мною: мой разум да послужит мне, чтобы привести в исполнение мою волю. Самоотречение, мой ангел, это воистину каждодневное самоубийство! А у меня решимости достает только на один день, и нынче я хочу этим воспользоваться…
