Когда эти соображения высказывал Васарис, она умела красноречиво и убедительно разбивать ею доводы. Но когда сомнения осаждали ее самое, ей приходилось напрягать все свои силы и призывать на помощь весь свой оптимизм, чтобы не поддаться отчаянию. В такие моменты она даже избегала Васариса, боясь, что вместо того, чтобы поддержать ее, он и сам поддастся пессимизму. Она понимала, что один из них должен быть несокрушимым, сильным, стоять на страже светлых надежд и оберегать их. Ауксе считала, что эта обязанность ложится на нее.
И в этот вечер Ауксе пришла все к тому же выводу: она любит Васариса, знает, что любима, и никакого иного выхода у нее нет; она должна создать семейный очаг к обоюдному их счастью, и это будет самое лучшее для Васариса. Нет, она не побоится взять на себя ответственность.
Придя к этому заключению, Ауксе решилась тут же рассказать обо всем отцу, чтобы не оставлять никакой неясности. Любовь к Васарису была единственной тайной, которой она с ним не поделилась, хотя давно уже чувствовала, что надо это сделать. Ауксе не знала, как он примет ее признание, но особых возражений не ожидала. Отец доверял ей во всем и почти всегда шел навстречу ее желаниям. Наконец, если бы он вначале и воспротивился, то она не сомневалась, что после долгой или короткой борьбы он все равно сдастся. Ведь счастье единственной дочери было главной целью жизни Гражулиса.
Ауксе застала отца в кабинете, он курил сигару и читал газету. Усевшись напротив, она без всякого предисловия начала:
— Папа, я должна сообщить тебе необычайную новость: я люблю одного человека.
Отец прикинулся непонимающим:
— Ну какая же это новость, Ауксе? Если ты любишь только одного человека, то, конечно, меня. А я об этом давно знаю.
— Конечно, конечно, — засмеялась Ауксе. — Но я так давно люблю тебя, что даже забыла об этом. Впрочем, если уж ты мне напомнил, признаюсь, что люблю двоих.
— И тут ты меня не очень удивила. Я так и знал, что музыка и поэзия этим кончится, даже удивлялся, что ты до сих пор молчала.
— Папа, видишь ли, тут есть особое обстоятельство. Ты и сам понимаешь… Пока мне и самой не все ясно, а ему тем более.
Отец отложил газету, приготовившись к серьезному разговору.
— Вот это нехорошо, Ауксе. Никаких неясностей в этом вопросе быть не должно. Вы люди взрослые, образованные, — решайте сами. Васарис мне нравится, и я ему препятствовать не стану, но если он не хочет жениться, ты не должна губить свою молодость, и я тебе этого не разрешу. Я не признаю никакой свободной любви.
— Я тоже не признаю, но отказаться от Васариса не могу и ни за кого другого не выйду. Таковы факты. Пока что для меня самое важное — это твое согласие, а все остальное — дело будущего.
— Я на тебя полагаюсь, Ауксе, — ответил отец, настроившись на несколько торжественный лад. — Ты знаешь, как меня беспокоит твое счастье и твое будущее. Надеюсь, что ты не станешь огорчать меня.
Ауксе поцеловала отца с чувством благодарности за то, что он так трезво отнесся к ее признанию. Она радовалась, что ей удалось обойтись без лишних уговоров, объяснений и сентиментальных излияний.
Как нарочно вскоре пришел адвокат Индрулис. Он заранее предупредил, что хочет поговорить об очень серьезном деле. Ауксе изредка встречалась с ним, а Индрулис в последнее время опять начал настойчиво искать этих встреч. Пришел он в парадном костюме, и по его лицу Ауксе увидела, что он настроен торжественно и даже волнуется. Разговаривая о том, о сем, Индрулис вставал и снова садился, закуривал и тыкал недокуренную папиросу в пепельницу, но, видимо, все никак не мог заставить себя высказаться. Ауксе же делала вид, что ничего не замечает, и как ни в чем не бывало заводила беседу о самых обычных вещах.
Наконец, желая поскорее отделаться, она напомнила:
— Вы хотели сообщить мне сегодня что-то необычное? Я давно сгораю от любопытства — что бы это могло быть?
— Увы, в последнее время вы разговариваете со мной таким насмешливым тоном, что я теряюсь и не знаю, как начать…
— Это меня удивляет. Мы такие старые знакомые, что можем и пошутить и поговорить серьезно. Чем же, все-таки, вы так озабочены?
Индрулис положил папиросу и, многозначительно поглядев ей в глаза, сказал:
— Вы очень ненавидите меня?
— Ненавижу? За что же? — изумилась Ауксе.
— Я этого заслуживаю. Вы считаете меня эгоистом, злым насмешником, может быть, даже интриганом. Но прошу вас поверить мне, что я лучше, чем иногда кажусь…
— Охотно верю. Но к чему эта исповедь?
— Ауксе, я полагаю, что не скажу вам ничего нового, если признаюсь вам в своей любви.
— Да, вы умеете прикинуться влюбленным, но любите ли меня вправду, я сомневаюсь.
Индрулис даже вскочил со стула и, сжимая руки, воскликнул:
— Вы сомневаетесь? Ауксе, скажите одно лишь слово, и я ваш навеки! Для меня будет величайшей, несказанной радостью назвать вас своей женой.
Услыхав это, Ауксе даже улыбнулась:
— О я давно уж знаю, что вы хотите на мне жениться. Но женщину, на которой хотят жениться, не всегда любят.
— Вы оскорбляете меня. Я никогда не давал повода заподозрить, что гонюсь за вашим приданым. Мне это кажется мерзким.
— Простите меня. Я только сказала, что желание жениться не обязательно вытекает из любви. Если вы говорите что любите меня — тем лучше. К сожалению, ответить вам тем же я не могу. Я очень ценю вас, но не люблю. Наши пути решительно расходятся.
Индрулис стал чернее тучи и спросил с отчаянием:
— И вы не оставляете мне никакого проблеска надежды?
— Ни малейшего.
— Но вы позволите мне хоть изредка видеть вас?
— Разве я могу требовать, чтобы вы при встрече со мной закрывали глаза? К чему этот тон? Вы были со мной очень любезны, надеюсь, что и у вас нет причин сердиться на меня. Останемся же и впредь добрыми знакомыми.
Индрулис удалился, вздыхая и с печальным лицом, но в действительности ощущал большое облегчение, потому что так или иначе все кончилось и его совесть была спокойна. К тому же он присмотрел себе другую богатую невесту.
На следующий день Ауксе рассказала Васарису, как Индрулис сватался и каялся в своих грехах.
Оба посмеялись над финалом знаменитого «обручения».
XXII
Людас ожидал каникул, мечтая после отпуска не возвращаться к директорству и педагогической деятельности, а попытаться жить на литературный гонорар. Он знал, что это рискованно. Положение литераторов в Литве не внушало особенного оптимизма. Интеллигенция литовских книг не покупала, не читала, печатью не интересовалась. Заработок писателя был неверным, непостоянным и вряд ли мог обеспечить прожиточный минимум. Но неожиданный успех драмы и стихов Васариса давал ему право надеяться, и он без страха глядел на свое литературное будущее.
Между тем совершенно непредвиденные события надолго ввергли его в уныние и даже пробудили в его душе мистический ужас.
Однажды, когда он сосредоточенно писал недавно начатую вещь, неожиданный телефонный звонок заставил его вздрогнуть. Взяв трубку, он с удивлением услышал голос Люции.
— Алло, это вы, господин Людас? Будьте так добры, сейчас же приходите к нам. Витукас тяжело заболел. Бредит и зовет вас. Я очень боюсь, как бы не случилось чего плохого.
Не медля ни минуты, Васарис отправился к Глауджюсам. По голосу Люции он понял, что случилась беда. У него и раньше сжималось сердце от тяжелого предчувствия, когда он думал о том, чем был этот мальчик для Люции.
Он застал ее у постели Витукаса. Мальчик горел как в огне, тяжело дышал, метался, видимо, не сознавая, что творится вокруг. Мать и сиделка делали все, что предписал врач. По нескольким, произнесенным испуганным шепотом, фразам Людас понял, что жизнь Витукаса в опасности. Оказалось, что он с несколькими товарищами по классу играл в мяч на берегу Немана. Разгорячившись, Витукас прилег отдохнуть под деревом. Земля была сырая, мальчик простыл и схватил воспаление легких. А они у него всегда были слабые.
Людас сел у постели ребенка и взял его за руку. Витукас приоткрыл глаза, видимо, узнал крестного и даже попытался улыбнуться.
— Витукас, что с тобой, бедняжка? Такой молодец был! Ничего, скоро поправишься и опять придешь ко мне в гости, — говорил Васарис, не выпуская его руки.
Но Витукас ничего не отвечал. Вскоре он снова заметался, и успокоить его удалось с большим трудом. В комнате рядом послышались тяжелые шаги, и в дверях показался господин Глауджюс. Взглянув на больного, он сказал резким голосом, неизвестно к кому обращаясь:
— Так, значит, болен… Встретил доктора, говорит, надежды мало. Я тоже в его возрасте болел воспалением легких, однако выздоровел. Ничего, пройдет. А все баловство и шалости… Так…
Люция взглянула на мужа с таким ужасом, ненавистью и отвращением, что он пожал плечами и, ничего больше не сказав, вышел из комнаты.
