Яркий румянец вспыхивает на лице девушки и угасает. Только кое-где на загорелых щеках остаются белые пятнышки — будто пальцем надавили. Быстрыми шагами идет она наперерез отцу. Высокое жнивье шуршит под ногами, обутыми в новые лапти и белые онучи.
Отец выпускает рукоятки, когда лошадка с тихим ржанием вдруг останавливается и тянется губами к переднику Катрины. Взглянув на дочь, он шмыгает носом, в смущении опускает глаза и снова берется за соху.
— Ну… — бурчит он. — Чего балуешься? Отойди.
— Что ты делаешь? Зачем ты землю Мартыня распахиваешь? — Каждое ее слово падает как тяжелый камень.
— Снял… — говорит отец, отворачиваясь. — Вчера управляющий приходил… А я давно надумал: совсем рядом, и пригорок такой славный, а ольшаник в наш луг вклинивается… У нас уже все выжжено и выкорчевано… Бог даст, к будущему лету другую лошадь купим…
Все это он выпаливает одним духом — торопливо, почти виновато. Но, взглянув в лицо дочери, хмурится и сразу умолкает.
— Обезумел… — сдавленным голосом говорит Катрина. — Землю Мартыня!
— Ну и что Мартынь… Вот и снял. Раз сам не хочет. Да и не вернется он, это уж наверняка. Скоро, услышишь, упрячут его господа…
— Обезумел… Распрягай, сейчас же распрягай!
Отец не может оправиться от смущения и улыбается.
— Будет дурить-то! Уходи с борозды!
— Распрягай! Вернется или не вернется — все равно. Это его участок.
— Да что ты — маленькая? Его участок… Сам ушел, работать неохота… Мы не возьмем — возьмут другие.
— Никто не возьмет — никто! — Катрина вся как в огне. — Не по лени он ушел, не ради своей выгоды. А вы сразу же на его землю, как вороны на падаль.
Она подбегает и начинает отвязывать постромки.
— Не балуй…
По голосу отца чувствуется, что он сердится уже не на шутку. Делает движение плечом и останавливается. Как-то неловко замахнуться на взрослую дочь.
— А мы не пойдем, — говорит она, — на землю Мартыня не пойдем. Ну, а когда ты… ладно, работай один, я завтра же ухожу.
Она закидывает постромки через спину лошади и снимает с нее повод.
— Ну, коняга… — Отводит ее на свой участок, на скошенное ржаное поле, и треножит.
Отец стоит с минуту, не зная, что делать. Сердито глядит он вслед дочери. Наконец сплевывает.
— Тьфу! Вот поди подерись с такой…
Он нагибается, вытаскивает из-под корневища лемех, с ожесточением взваливает соху на плечи, несет к своему полю. Сбрасывает ее так, что звон раздается, и, постояв немного, принимается вязать снопы и складывать в бабки. Время от времени останавливается, покашливает, видно, хочет что-то сказать, потом сплевывает, снова берется за снопы. На его коричневом от загара лице каждая морщина выражает недоумение и злобную тревогу.
Однако следующей весной на участке Мартыня появляются новые обитатели…
Ранняя теплая весна. Середина апреля. На вырубке не осталось снега даже в болотистых низинах. Перед обедом Катрина возвращается с луга с охапкой калужницы за спиной. Вдруг прямо на нее, спасаясь от чужого рыжего пса, мчится кувырком ее серый кот. Катрина сбрасывает охапку калужницы через голову и подставляет передник.
— Анцит!
Анцит кидается ей на руки. Хвост у него взъерошен, глаза горят, когти выпущены. Дрожа всем телом, прижимается он к своей спасительнице. Катрина проворно хватает с земли обломок корневища и кидает в рыжего. Пес взвизгивает и, поджав хвост, бежит в сторону. Разозлившаяся Катрина гонится за ним, и все, что попадается ей под ноги, кружась в воздухе, летит вслед псу.
— Ну и ну! — останавливает ее вдруг чей-то низкий голос.
Катрина отбегает на несколько шагов за свою межу и останавливается. На участке Мартыня стоит, опершись на мотыгу, плотный, широкоплечий молодой человек в синей бумазейной куртке, с короткой свалявшейся бородой. Голос у него сердитый, но он старается улыбнуться, и лицо его становится от этого еще некрасивее.
— Чего ты на моего пса так напустилась? — Он бросает мотыгу и подходит поближе.
— А чего он на моего кота набрасывается?
Катрина опускает передник и гладит кота. Он почти совсем успокоился, вкрадчиво мурлычет и свертывается в клубок.
— Такое уж собачье ремесло… — смеется бородач, уставясь на Катрину. — Ты оттуда? — кивает он в сторону ее дома.
Катрине все в нем противно: и взгляд, и разговор, и смех.
— Привяжи, чтобы не бегал. Если он еще раз тронет моего кота, — убью.
Бородач смеется еще громче.
— Сперва поймай! — и глядит в сторону ольшаника, где рыжий успел уже поднять выводок куропаток. Цыплята бежать не могут, с писком путаются в траве, и ветвях, а мать с отчаянным криком бросается чуть ли не в пасть собаке. Бородач, подмигнув, продолжает:
— Стоит ли так сердиться из-за паршивого пса. Соседям надо жить в согласии.
— А ты что тут делаешь?
— То же, что и все, работаем на своем участке.
Значит, он не один. Катрина оглядывается… Ну, конечно… У шалаша Мартыня стоит привязанная поводом к телеге белая костлявая лошадь. Около нее возится похожий на бородача человек — только он постарше и борода подлиннее. Из шалаша вылезает толстая, видно, пожилая, женщина, а на разостланной на траве одежде виднеются не то две, не то три головы.
— На своем участке? — повторяет Катрина, глядя бородачу прямо в глаза.
— Ну да, на моем. Сегодня только переехали, Адиени из Скуениешей… Соседям надо жить в согласии…
— Микель! — раздается вдруг из шалаша голос, напоминающий внезапный громовой раскат. — Будет тебе лясы точить, иди сюда!
— Старик орет… — объясняет Микель, но сам и головы не поворачивает в ту сторону. — Стерва такая, сам ничего не делает… Ну, ладно. Я к вам зайду, мне нужно…
Катрина не слушает, что именно ему нужно. Она поворачивает к дому и не видит, каким взглядом провожает ее бородач. «На участке Мартыня!» — мелькает у нее в голове. И эти люди кажутся ей самыми бесчестными, самыми бессовестными и мерзкими в мире. Взваливая на плечи охапку калужницы, она слышит, как тот же голос гремит на всю вырубку:
— Микель! Дубина! Будет тебе на эту телку глаза пялить. Иди!
Вся кровь бросается в низко опущенную под тяжестью ноши голову Катрины.
В сумерки, вынимая из плиты котелок с похлебкой, Катрина слышит во дворе знакомый грубый голос. Охваченная каким-то предчувствием, она ставит котелок прямо на пол и, не закрыв дверцы плиты, выбегает наружу. У порога стоит, оскалив желтые зубы, бородач Микель Адиень, разговаривает с отцом, и в руках у него одно из их ведер.
— Микель, наш сосед, — говорит отец, кивнув на бородача. — Пришел за ведром, воды зачерпнуть нечем…
— Да, за ведром… — бурчит Микель и улыбающимися глазами смотрит на Катрину.
— Что? Мое ведро?! — Одно мгновение — и Катрина стоит уже подле Микеля и вырывает ведро из рук. — Мне самой нужно!
Такая невиданная неприветливость и черствость заставляют отца покраснеть.
— Катрина, им ведь нечем воды зачерпнуть!
— Пусть шапкой черпают! Кто их звал на участок Мартыня?
Микель Адиень сам не знает, принять ли ее слова за шутку или обозлиться.
— Перестань дурака валять, — сердится отец. — Один черт знает, где теперь твой Мартынь. Что же, из-за этого земле пустовать? Давай сюда! — и тянется за ведром.
— Не трогай! — Катрина прячет ведро за спину. — Чтобы я свою посудину дала каким-то Адиеням! По мне, хоть горстью пусть черпают!
Отец вынимает изо рта набитую Микелевым табаком трубочку и сплевывает.
— Тьфу, пропасть! Ни так ни сяк!.. — Отец отворачивается: от злости он не может больше слова вымолвить.
Микель Адиень слушает, но ничего в их разговоре не понимает. Он чувствует на себе взгляд Катрины, полный ненависти и отвращения.
— Нет так нет, просить не буду! — бросает он и уходит, вернее, убегает. Ноги его больше тут не будет. И не взглянет он в эту сторону… О чем ему просить… Девок на свете достаточно…
И вот на следующее лето, незадолго до Иванова дня, Микель Адиень опять стоит с мотыгой в руке посреди голого поля.
Прошлой ночью, неизвестно как и откуда, появился огонь, подгоняемый от опушки леса сильным ветром, и все как языком слизнул: и озимую рожь, и большую кучу выкорчеванных иней, и только что скошенное сено, и шалаш из еловых веток… Старика не видно. Рядом с тем местом, где еще вчера был шалаш, сидит на пне, обхватив обеими руками голову, толстая женщина, а рядом, на разостланной одежде, — две головы, совсем как в прошлом году.
Микель смотрит на все это застывшим взором, но когда у соседнего домика, возле пышных кустов георгин, мелькает цветистый красный платочек, в глазах его сверкает огонь ненависти, и огонь этот куда жарче и яростнее бушевавшего прошлой ночью пожара. Когда-нибудь он вырвется и примется мстить и разрушать…
