— Затушите свѣчку, душенька. Мы можемъ говорить также хорошо и при каминномъ огнѣ.
Ну вотъ видите, Дебора уѣхала недѣльки за двѣ; день былъ очень-тихій и спокойный, какъ я помню; сирени были всѣ въ цвѣту, стало-быть это было весной. Батюшка вышелъ навѣстить какихъ-то больныхъ; я помню, что видѣла, какъ онъ вышелъ изъ дому въ своемъ парикѣ, шляпѣ и съ тростью. Что сдѣлалось съ нашимъ бѣднымъ Питеромъ — не знаго; у него былъ предобрѣйшій характеръ, а между-тѣмъ, онъ любилъ досаждать Деборѣ. Она никогда не смѣялась надъ его шалостями, считала его ne comme il faut, недовольно-заботящимся объ улучшеніи своего разума, и это ему было досадно. Ну, вотъ, пошелъ онъ въ ея комцату, одѣлся въ ея старое платье, шаль и шляпку: именно въ тѣ вещи, которыя она обыкновенно носила въ Крэнфордѣ и которыя вездѣ были извѣстны; изъ подушки сдѣлалъ куклу… Вы точно знаете, что заперли дверь, душенька, я не хотѣла бы, чтобъ кто-нибудь это слышалъ… Сдѣлалъ… крошечнаго ребенка въ бѣломъ длинномъ платьѣ. Это только затѣмъ, какъ онъ сказалъ мнѣ послѣ, чтобъ заставить поговорить о чемъ-нибудь въ городѣ: онъ никогда не думалъ оскорбить этимъ Дебору. Вотъ и пошелъ онъ прогуливаться взадъ и впередъ по Фильбертской аллеѣ… полуприкрытой рѣшоткой и почти-невидной, и обнималъ свою подушку, точь-въ-точъ какъ ребенка, и говорилъ ей разныя глупости. Ахъ душенька! а батюшка-то и шолъ въ это время по улицѣ своимъ всегдашнимъ величественнымъ шагомъ и увидалъ толпу людей, человѣкъ этакъ двадцать, уставившихся на что-то сквозь рѣшотку. Онъ сначала подумалъ, что они смотрятъ на новый рододендронъ, бывшій тогда въ полномъ цвѣтѣ и которымъ онъ очень гордился, и пошелъ медленнѣе, чтобъ дать имъ время налюбоваться; думалъ даже не написать ли ему диссертацію по этому случаю, предполагая, можетъ-быть, что между рододендрами и полевыми лиліями было какое-нибудь соотношеніе. Бѣдный батюшка! Подойдя ближе, онъ началъ удивляться, что никто не видитъ; но головы всѣхъ были такъ тѣсно прижаты другъ къ другу и они такъ пристально глядѣли! Батюшка вошелъ въ середину толпы, намѣреваясь, говорилъ онъ, сказать, чтобъ они пошли въ садъ вмѣстѣ съ ш;мъ налюбоваться вдоволь прелестнымъ растительнымъ произведеніемъ, когда… о, душенька! я дрожу, когда подумаю объ этомъ… онъ самъ посмотрѣлъ сквозь рѣшотку и увидѣлъ… Не знаю право, что онъ подумалъ, но старый Клеръ говорилъ мнѣ, что лицо его позеленѣло отъ гнѣва, а глаза такъ и засверкали изъ-подъ нахмуренныхъ черныхъ бровей. Онъ заговорилъ… да, какъ страшно!.. приказалъ имъ всѣмъ оставаться тамъ, гдѣ они стояли… ни одному не уходить, ни одному не двинуться съ мѣста, и быстрѣе молніи очутился у садовой калитки, въ тилбертской аллеѣ, схватилъ бѣднаго Питера, сорвалъ съ него шляпку, шаль, платье и бросилъ подушку къ народу черезъ рѣшотку, да такъ разсердился, такъ разсердился, что при всемъ народѣ поднялъ трость да и приколотилъ Питера! Душенька, эта шалость, въ такой солнечный день, когда все было тихо и хорошо, разбила сердце матушки и измѣнила батюшку на всю жизнь, да, измѣнила. Старый Клеръ говорилъ, что Питеръ былъ такъ же блѣденъ, какъ батюшка, и принималъ удары безмолвно, какъ статуя. Когда батюшка остановился, чтобъ перевести духъ, Питеръ сказалъ: «Довольны ли вы, сэръ?» совершенно-хриплымъ голосомъ, и все стоя совершенно-спокойно. Не знаю, что сказалъ батюшка… и сказалъ ли онъ, что-нибудь; но старый Клеръ говоритъ, что Питеръ обернулся къ народу и сдѣлалъ низкій поклонъ величественно и важно, какъ дворянинъ, и потомъ медленно пошелъ къ дому. Я помогала матушкѣ въ кладовой дѣлать настойку изъ скороспѣлокъ. Я не могу теперь терпѣть ни настойки, ни запаха цвѣтовъ: мнѣ дѣлается отъ нихъ дурно, какъ въ тотъ день, когда Питеръ вошелъ съ такимъ высокомѣрнымъ видомъ, какъ мужчина… право какъ мужчина, а не какъ мальчикъ. «Матушка!» сказалъ онъ, «я пришелъ вамъ сказать, Богъ да благословитъ васъ навсегда». Я видѣла, какъ губы его дрожали при этихъ словахъ и мнѣ кажется, онъ не осмѣлился сказать ничего болѣе-нѣжнаго, по причинѣ намѣренія, которое было на его сердцѣ. Она посмотрѣла на него съ испугомъ и удивленіемъ и спросила, что это значитъ? Онъ не улыбнулся, не сказалъ ни слова, но обвилъ ее руками и поцаловалъ такъ, какъ-будто не зналъ, какъ ее оставить; и прежде, чѣмъ она успѣла спросить его опять, онъ ушелъ. Мы толковали объ этомъ и не могли понять; она приказала мнѣ пойдти спросить батюшку, что такое случилось. Онъ ходилъ взадъ и впередъ съ видомъ величайшаго неудовольствія. «Скажи матери, что я прибилъ Питера и что онъ совершенно это заслужилъ». Я не смѣла дѣлать никакихъ разспросовъ. Когда я сказала матушкѣ, она опустилась на стулъ, и съ минуту ей было дурно. Я помню, что черезъ нѣсколько дней, я видѣла, какъ бѣдные, увядшіе цвѣты были выброшены въ навозъ, завяли и поблекли тамъ. Въ этотъ годъ не дѣлалось у насъ этой настойки… да и послѣ никогда, Тотчасъ матушка пошла къ батюшкѣ. Я подумала о королевѣ Эсѳири и королѣ Ассурѣ, потому-что матушка была очень-хороша собой и пренѣжнаго сложенія, а батюшка казался тогда такъ страшенъ, какъ король Ассуръ. Спустя нѣсколько времени, они пришли вмѣстѣ и тогда матушка сказала мнѣ, что случилось и какъ она ходила въ комнату Питера, по желанію батюшки — хотя не должна была сказывать Питеру объ этомъ — чтобъ съ нимъ переговорить. Но Питера не было тамъ. Мы искали по всему дому; нѣтъ Питера, да и только! Даже батюшка, который не хотѣлъ сначала самъ искать, вскорѣ началъ намъ помогать. Домъ пасторскій былъ очень-старый, весь въ лѣстницахъ и вверхъ, и внизъ. Сначала матушка звала тихо и кротко, затѣмъ, чтобъ успокоить бѣднаго мальчика: «Питеръ! милый Питеръ! это только я»; но, мало-по-малу, когда слуги воротились, батюшка разослалъ ихъ въ разныя стороны, чтобъ узнать, гдѣ Питеръ. Когда мы не нашли его ни въ саду, ни на сѣнникѣ и нигдѣ, крики матушки становились все громче и сильнѣе: «Питеръ! Питеръ мой дорогой! гдѣ ты?» Она чувствовала и понимала, что его долгій поцалуй означалъ грустное «прости». День проходилъ… матушка все искала и искала безъ отдыха во всѣхъ возможныхъ мѣстахъ, которыя осматривали уже разъ двадцать прежде. Батюшка сидѣлъ закрывъ лицо руками и не говорилъ ни слова; только когда посланные возвращались, не принося извѣстія, онъ поднималъ голову съ грустнымъ выраженіемъ и приказывалъ идти опять по какому-нибудь новому направленію. Матушка все ходила изъ комнаты въ комнату изъ дому и въ домъ, тихо и неслышно, но все не переставая. Ни она, ни батюшка не могли оставить дома, бывшаго сборнымъ мѣстомъ для всѣхъ посланныхъ. Наконецъ (было уже темно) батюшка всталъ и взялъ матушку за руку, когда она ходила дикими, грустными шагами отъ одной двери къ другой. Она вздрогнула отъ прикосновенія руки его, потому-что забыла все на свѣтѣ, исключая Питера. «Молли!» сказалъ онъ «а я не думалъ, что все это можетъ случиться». Онъ посмотрѣлъ ей въ лицо для успокоенія, въ ея бѣдное, разстроенное, блѣдное лицо; ни она, ни батюшка не смѣли признаться, какой ужасъ былъ въ ихъ сердцѣ; не наложилъ ли Питеръ руки на себя? Батюшка не видѣлъ сознательнаго взгляда въ горячихъ, сухихъ глазахъ жены; онъ не встрѣтилъ сочувствія, которое всегда встрѣчалъ, и этотъ твердый человѣкъ, видя нѣмое отчаяніе на лицѣ ея, заплакалъ горько; но, когда она это увидѣла, кроткая печаль блеснула въ ея глазахъ и она сказала: «Милый Джонъ! не плачь, пойдемъ со мной, мы найдемъ его», почти также весело какъ-будто знала, гдѣ онъ. Она взяла огромную руку батюшки своей нѣжной ручкой и повела его — а слезы такъ и капали — безъ отдыха изъ комнаты въ комнату, по дому и по саду. О! какъ я желала, чтобъ пріѣхала Дебора! Я не имѣла времени плакать, потому-что теперь все лежало на мнѣ. Я написала къ Деборѣ, чтобъ она воротилась, тайно послала человѣка въ домъ того самаго мистера Голбрука, и бѣднаго мистера Гольбрука!.. Вы знаете о комъ я говорю. Я не хочу сказать, чтобъ я послала прямо къ нему, но я отправила человѣка, на котораго могла положиться, узнать не тамъ ли Питеръ. Въ то время мистеръ Голбрукъ бывалъ у насъ часто… вы знаете, что онъ былъ кузенъ миссъ Поль; онъ обращался такъ ласково съ Питеромъ, училъ его удить рыбу; онъ былъ ласковъ ко всѣмъ и я подумала, что Питеръ, можетъ-быть, у него; но мистера Гольбрука не было дома, а Питера никто не видалъ. Наступила уже ночь, но двери были открыты настежь и батюшка съ матушкой ходили взадъ и впередъ; прошло ужь больше часу, какъ онъ сталъ искать Питера съ нею вмѣстѣ, и не думаю, чтобъ они говорили другъ съ другомъ во все это время. Я развела въ столовой огонь и служанка приготовила чай: мнѣ хотѣлось, чтобъ они согрѣлись, когда старый Клеръ попросилъ позволенія говорить со мной. «Я взялъ неводъ отъ мельника, миссъ Мэтти. Закинуть ли намъ въ прудъ сегодня или подождать до завтра?» Помню, что я уставилась ему въ лицо и не понимала, что онъ хочетъ сказать, а когда поняла, я громко захохотала. Ужасъ этой новой мысли… нашъ милый дорогой Питеръ, холодный, окоченѣлый и мертвый! Помню еще теперь звукъ моего собственнаго смѣха. На слѣдующій день Дебора была дома, прежде чѣмъ я пришла въ себя. Она была не такъ слаба, какъ я; мои крики (мой страшный смѣхъ кончился рыданіями) пробудили мою нѣжную, милую мать, растроенныя мысли которой пришли въ порядокъ, какъ только ея дитя почувствовало необходимость въ попеченіяхъ. Они съ Деборой сидѣли у моей кровати; я узнала по ихъ лицу, что извѣстій о Питерѣ не было и никакой ужасной страшной вѣсти, чего я больше всего боялась въ моемъ смутномъ состояніи между сномъ и бодрствованіемъ. Тотъ же самый результатъ всѣхъ розъисковъ такимъ же точно образомъ облегчилъ матушку, которую, я увѣрена, мысль, что Питеръ, можетъ-быть, виситъ гдѣ-нибудь мертвый, заставляла вчера безъ устали искать его. Ея кроткіе глаза сдѣлались совсѣмъ-другими послѣ этого; въ нихъ навсегда осталось безпокойное, алчущее выраженіе, какъ-будто они отъискивали того, чего не могли найдти. О! это было страшное время, вдругъ разразившееся громовымъ ударомъ въ спокойный ясный день, когда сирени были въ полномъ цвѣтѣ.
