Впрочем, отчего и не мечтать?
Да, одно это слово «Анна!» должно было произвести второй страшный переворот, заново установить распределение времени, направить душу на новое, более чистое, раз уж она была — увы, слишком рано — грубо пробуждена из детского сна…
Нет, он был не настолько наивен, чтоб создавать себе фантастические картины, хотя бы и за порогом сознания, как теперь принято говорить. Но «над» порогом — он любил ее мечтательной фантастической любовью, как когда-то в детстве любил маленькую, Camille из «Les petites filles modèles» bibliothèque rose.[20] Когда Camille, заливаясь слезами, сказала: «Oh, maman…» и M-m de Réan[21] повернулась, чтоб уйти, a Madelaine закричала: «C’est moi qui l’ai fait, maman! oui, moi…»[22] — он испытывал блаженство в своем маленьком сердце, хотя Madelaine совсем не была виновата, а только приносила себя в жертву. «Camille не будет наказана… Oh, Madelaine, пожертвуй собой!», — думал он. Но кто была Camille? Выдумка M-me de Sègur, née Rostopschine, bibliothèque rose![23]
Так любил он теперь эту исчезнувшую девушку из газетной хроники, глубоко сострадая ее участи.
«15 лет, — думал он, — и это красивое сочетание цветов: золотое и карее, не говоря уже о белоснежном».
О белоснежном он думал: — Тело, как свежевыпавший снег.
В нем все твердило: «Измятый цветок божий! растоптанный колокольчик!»
Он купил себе этот номер газеты, хотя в кафе лежало не менее семи экземпляров ее.
«Какая она хрупкая и нежная, Господи! — думал он, — маленький крестик на шее, испуганные глаза…», — все это он видел перед собой.
«Желаете получить награду за доставку потерянного?» — спросил его маркер, который отличался некоторой наглостью.
«Но предмет должен быть неповрежденным» — заметил другой.
Все засмеялись.
А он мечтал: «У пруда, у тенистого пруда стоит она, может быть, закрыв лицо руками… и слово „моя красавица“ как дикая утка носится перед ней в холодном тумане… Тяжелое, кроваво-красное солнце висит над ней. Или, быть может, уже совсем темно, и она зябнет… Я иду ночью туда, где большой город обрывается, растворяется в пустыне, вижу ребенка… „Анна!“ — говорю я. Совсем просто, обыкновенным голосом говорю я это. Как говорят, „передай мне хлеб“, или „зажги лампу“. Она встает, идет мне навстречу. Как она хороша! Я вспоминаю о Нем, о Всеблагом, ласково кладу ей руку на голову и говорю: „Анна…“ Тихо. Ветер веет над полем.
Она спрашивает: „Уж поздно?“
— Анна, — говорю я, — мы все обдумаем вместе, ты ведь хорошая, чистая девочка!
Она прижимается ко мне.
— Да, — говорю я убежденно, — „ты хорошая и чистая, ты чистая“.
В этом святое исповедание.
Я отпускаю ей грех. Христос и Магдалина!
Вера — основа бытия! Если я во что-нибудь верю — оно есть!
Как она прижимается ко мне… „Я верю, что ты хорошая и чистая, Анна!“
Ветер воет над полем, и я веду ее к утру, к заре».
………………………
Читатель думает, конечно, что на другой день в газетах появилась заметка, которая охладила его, свела с облаков на землю, какой-нибудь новый писательский прием, сопоставление контрастов ради эффекта, вроде: «Случай с исчезнувшей окончился весьма обыденно. Несчастная девочка… и т. д.» Или: «Вышеназванная девушка отдана в исправительное заведение…» Или: «Так молода и так испорчена»..
Нет, жизнь неизобретательна, ей недоступны тонкости. Анна Г. пропала бесследно. Водоворот столицы поглотил ее.
И все же в продолжение своей недолгой жизни она была любима, как немногие! Ибо о какой женщине знаем мы так мало, что ничто не нарушает нашу крылатую фантазию, — знаем лишь то, что ей 15 лет, что у нее золотистые волосы, карие глаза и что она исчезла, исчезла бесследно…
Он познакомился с ней в зоологическом саду.
Вечер был насыщен сырым ароматом. Порой доносилось сильное благоухание, неизвестно откуда и от каких цветов, — внезапно донесется и так же внезапно улетучится. Иногда раздавались шаги по парку, — где-то, в отдалении, проходил запоздалый садовник, одинокий путник.
Поэт думал: «Как она болтает, — Боже, как болтает! — Боже, как болтает! Не нарушай же гармонию этого вечера, призывающего к молчанию!»
А она говорила о своем женихе, — говорила, говорила…
После одного из концертов, он подошел к ней, в изнеможении опустившейся на стул, и дотронулся до ее скрипки, — неизъяснимо любовно. А потом он прижал скрипку к своим губам, — хотя он был только купец…
«Если бы он еще скрипку не прижал к губам!? Но этим он победил меня навеки! В ту минуту он был похож на поэта».
Поэт проводил ее домой. Он понимал, что добрая, нежная, честная душа хотела высказаться, открыться ему, как духовнику.
«Можно мне опять придти в сад?!» — сказала она.
«Приходите».
А тот, который прижал скрипку к своим губам, писал ей: «Я рад, что ты нашла поэта, — „аристократа души“, как ты выражаешься, — который понимает и наши отношения, и то, что все должно было быть именно так, как оно есть, и не могло быть иначе. Доверяйся ему, моя дорогая!»
Однажды она пришла в сад к поэту, села на скамейку около клетки с медведями и заплакала.
Он купил хлеба и стал кормить медведей, из которых один был слеп, за что публика страшно жалела его. Но он был самый откормленный, так как только на него и обращали внимание, — в ущерб другим, зрячим.
А потом поэт обернулся и увидал плачущую.
Но он опять обратился к медведям, отогнал откормленного слепого и стал кормить голодных зрячих.
Два дня девушка не приходила.
На третий день она явилась.
«Как поживают наши медведи?!» — спросила она.
А в один прекрасный день она сказала: «Мой жених бросил меня. Все кончено».
И они стали кормить медведей.
«Из-за чего?!» — спросил поэт.
Из-за вас.
Поэт кормил медведей и ничего не понимал Да и девушка мало понимала и смотрела вниз, в медвежью клетку.
Однажды жених написал поэту:
«Вы играете женским сердцем, — это опасная игра!»
Молодая девушка заболела и поместилась в лечебнице. Там поэт навестил ее.
Молодой врач, электризующий ее, казался безумно в нее влюбленным.
Она спросила поэта: «Как поживают наши медведи!?»
Поэт увидел, как она изменилась.
«Мы опять помирились», — сказала она ему, — «слава Богу. Он все понял».
«Вот как?!» — сказал он и увидал, что она вся истомилась.
«Вам нужно много спать и глотать сырые желтки».
«Извините», — сказал молодой врач, — «это было бы неуместно. Это неудачный способ лечения. Ей нужна электризация».
Поэт ушел.
«Кланяйтесь нашим медведям!» — сказала она.
Через месяц она написала поэту. «Он со мной окончательно порвал, — сегодня. Я взяла мою скрипку и в продолжение часа играла Бетховена и думала о тех, которых бросают и которые не умеют играть Бетховена».
Поэт тотчас же пошел к ней. Собственно говоря, не пошел даже, а поехал.
Она сказала ему: «И зачем он тогда поцеловал мою скрипку?! Не сделай он этого, я легче перенесла бы все»…
«Когда предполагаете вы начать артистическое турне по России?!»
«Через несколько дней».
«Долго вы будете в отсутствии?!»…
«Шесть месяцев».
Тогда поэт сказал: «Возьмите с собой теплые вязаные перчатки для ваших артистических рук, и вообще побольше теплых вещей. И присылайте мне отовсюду открытки с видами!»
«Вы разве собираете их?!»
«Да, я собираю», — мягко сказал поэт.
Бледно-голубое небо купалось в весенней дымке. Железные листы крыш отливали фиолетовым цветом Фриз с нагими греческими богами резко выделялся на золотом фоне и вырисовывался красивым треугольником на голубой стали неба Черные чугунные кони тоже, казалось, рвались к весеннему небу со своего постамента. Коричневато-серые сучки казались нацарапанными на голубом небе ученической неловкой рукой, а тополи важно вздымались кверху, как настоящие колокольни, только очень тонкие и сквозные.
Была ранняя весна. Невероятно изогнутые и переплетающиеся между собой ветви были покрыты маленькими светло-желтыми почками, а черные дрозды кружились около пучков старой соломы, проявляя юношескую дерзость. Они вели себя как будто им надо было спасаться от кошек, изображая бегство от «мнимой опасности».
На голых грядках виднелись желтые анютины глазки, как бы случайно рассыпанные по ней, и кое-где синие гиацинты, которые погибнут, незамеченные садовником Пруды были очищены и прозрачны, как одинокие лесные ручьи, и из них поднимались старые пни, которые потом, в жаркие дни, скроются под камышом и водяными лилиями.
Городские, изнеженные, неловкие дети сходились друг с другом и пытались затеять игру, заглушая криками и прыжками смущение первого знакомства.
