Отсутствие прачки явилось для нас катастрофой. Мы остались без белья и не знали даже ее адреса. Да и не было у нас уже сомнений, что ее нет в живых. Мама говорила, что предчувствовала это, когда старуха уходила в последний раз. Она нашла какие-то старые, рваные рубашки, постирала их, починила и пустила в дело. Нам было жаль и белья, и старой, измученной работой женщины, с которой мы сблизились за эти годы. Она так верно служила нам!
Прошло больше двух месяцев. Наступила оттепель, потом опять ударил мороз, пришла новая волна холода. Однажды вечером, когда мама сидела у лампы за починкой рубашки, дверь отворилась и вкатилось облако пара, а за ним гигантский узел. Под узлом шаталась старуха с лицом белее простыни. Из-под платка выбилось несколько седых прядей. Мама вскрикнула полузадушенным голосом. Казалось, в комнату вошел мертвец. Я бросился к старухе, помог ей снять узел. Она была еще тоньше, чем два месяца назад, еще больше сгорбилась. Лицо обострилось, а голова моталась из стороны в сторону, словно говоря «нет». Она не могла произнести ясно ни слова, что-то лепетала запавшим ртом и бледными губами.
Немного придя в себя, она рассказала нам, что была больна, очень больна. Чем она болела, я не помню. Но болела так, что кто-то позвал доктора, а доктор — священника. Сообщили сыну, и он дал денег на гроб и похороны. Но Всемогущий еще не хотел взять эту измученную душу к Себе. Ей стало лучше, она выздоровела и, как только смогла стоять на ногах, принялась стирать. Не только наше белье, но и нескольких других семей.
— Я не могла спокойно лежать из-за белья, — объясняла старуха. — Белье не дало мне умереть.
— С Божьей помощью проживете сто двадцать лет! — сказала мама, словно заклиная.
— Избави Боже! Что хорошего жить так долго? Работать все труднее и труднее… Силы меня покидают… Я не хочу быть в тягость никому! — Старуха шептала и крестилась, поднимая глаза к небу.
К счастью, в доме было какое-то количество денег, мама подсчитала, сколько мы должны. У меня было странное чувство: монеты в высохших руках старухи казались такими же изношенными, чистыми и безгрешными, как она сама. Прачка спрятала их в платок, потом ушла, обещав через месяц вернуться за новой партией белья.
Но она не вернулась никогда. Белье, которое она принесла после болезни, оказалось результатом последнего усилия в ее жизни. К нему ее побудила неодолимая воля возвратить владельцам то, что им принадлежало, и выполнить работу, за которую взялась.
И теперь наконец ее тело, так долго бывшее оболочкой, поддерживаемой лишь силой честности и долга, разрушилось. А душа поднялась в те сферы, где встречаются все светлые души, независимо от роли, которую играли на земле, от языка, от религии. Я не могу представить себе рай без этой прачки-нееврейки. Не могу даже допустить мысли, что подобные усилия не вознаграждаются.
Мне нередко приходилось выполнять поручения папы, в частности собирать стороны для дин-торы — суда раввина. Одно такое поручение особенно живо в моей памяти. Однажды в нашем доме появился одетый по-западному молодой человек, который просил папу расторгнуть его помолвку. Я сразу же был отправлен на Крохмальную, 13, где жили невеста и ее отец.
Чтобы попасть в дом 13 из нашего дома 10, достаточно было перейти улицу. Однако нужный мне дом граничил с печально известной Крохмальной площадью, по которой слонялись карманники и хулиганы, где промышляли скупщики краденого. Даже обычная торговля велась на площади по-особому, в виде лотереи: если хочешь купить часте, род печенья, покрытого шоколадом, тянешь из шляпы билетик или вращаешь деревянное колесо. Конечно, там жили и приличные люди, набожные женщины и порядочные девушки, располагалось даже несколько хасидских домов учения.
Стояло лето. Площадь была запружена народом. Во дворе дома 13 играли дети, мальчики — в солдат и казаков-разбойников, девочки прыгали через веревочку. Призом служили орехи. Искушений много, очень хотелось задержаться, поиграть. Но посол есть посол.
На первом этаже дом выглядел еще более или менее солидно. Взбираюсь выше — краска на стенах облуплена, перила расшатаны, лестница грязная. Из кухонь шел пар, раздавался стук молотков, из квартир доносились жужжанье швейных машинок и пение швей, звуки граммофонов.
Те, за кем меня посылали, жили на чердаке. Я открыл дверь и увидел мужчину с пышной темной бородой, который сидел за ужином, и девушку, одетую по-современному, она подавала ему не то суп, не то борщ. Мужчина сердито взглянул на меня и спросил:
— В чем дело?
— Вас приглашают к раввину на дин-тору, — робко ответил я.
— Кто приглашает?
— Жених вашей дочери.
Он что-то проворчал. Девушка тоже сердито посмотрела на меня и обратилась к отцу:
— Ну, что будем делать?
— Надо идти, — угрюмо откликнулся он.
Мужчина доел и быстро произнес молитву. Девушка надела пальто, поправила волосы перед зеркалом, и мы все трое вышли. В таких случаях вызванные к раввину обычно начинали спорить со мной. Но отец и дочь хранили молчание, зловещее молчание. Так я привел их к нам в дом. Мой отец предложил мужчине сесть. Для женщин в кабинете раввина стульев не было.
Папа начал обычный ритуал вопросом:
— Кто истец?
— Я истец, — ответил молодой человек.
— И чего вы хотите?
— Я хочу расторгнуть помолвку.
— Почему?
— Потому что я не люблю невесту, — ответил жених.
Папа был явно поражен. Я покраснел.
Насколько отец невесты был угрюмым, тяжелым, настолько она была воздушной, легкой, благоухающей шоколадом и духами. Я не понимал, как можно не любить такую принцессу. Но молодой человек и сам был хорош. Что ему красивая девушка?
— Что еще? — папа подергал бороду.
— Больше ничего, ребе.
— А вы что на это скажете? — Папа так спросил, что трудно было понять, к кому он обращается, к девушке или к ее отцу.
— Я его люблю, — заявила «принцесса» сухо, почти враждебно.
Папа в большинстве случаев решал споры быстро, предлагая сторонам какой-нибудь компромисс. Но какой компромисс был возможен здесь? Он посмотрел на меня, словно спрашивал: что ты скажешь на это? Я же, как и он, был сбит с толку. Тогда папа поступил совершенно неожиданным для меня образом. Недавно возник обычай, введенный казенными раввинами, отзывать в сторону кого-нибудь из спорящих, чтобы поговорить с ним наедине. Папа осуждал подобную практику: раввин, который вершит правосудие, не должен шептаться с противниками. А сейчас он вдруг предложил отцу девушки:
— Пожалуйста, выйдите за мной.
Оба прошли в прилегающий к кабинету альков. Я, разумеется, приблизился к нему. Если есть тайна, то я должен ее знать! Дверь кабинета оставалась открытой. Слух я обратил к папе и отцу девушки, а взгляд — к юной паре. Увидеть же мне пришлось нечто необычное. Невеста подошла к жениху, они немного поговорили, тихо поспорили, и внезапно раздалась звучная пощечина, через секунду другая. Я не помню, кто ударил первый, но знаю, что ударили оба и притом очень спокойно — не в духе Крохмальной улицы. Ударили друг друга и разошлись. Папа ничего не слышал и не видел. Отец девушки, по-моему, что-то почувствовал, но сделал вид, что ничего не заметил. На глазах моих выступили слезы, я впервые вдохнул острый аромат любви, зрелости, тайны между мужчиной и женщиной.
Я услышал слова папы:
— Если он не хочет жениться, то что можно сделать?
— Ребе, мы тоже не хотим этого, — признался отец невесты. — Он расточитель, бегает за другими девушками. Нет греха, которого бы он не совершил. Мы давно хотели избавиться от него, но он сделал дочери подарки, и только для того, чтобы их не возвращать, она говорит, что любит его. На самом деле она его не выносит, вот в чем дело. Мы не вернем подарки!
— Какие подарки?
— Кольцо, ожерелье, брошь.
— Может быть, вы пойдете на компромисс?
— Никаких компромиссов! Мы ничего не вернем! Ничего!
— Хм, понимаю. Идите теперь и, пожалуйста, пришлите ко мне молодого человека.
— Вы действительно не хотите жениться на ней? — спросил папа жениха.
— Не хочу, ребе.
— Может быть, вас обоих еще можно примирить?
— Нет, ребе, это невозможно.
— Все мироздание держится на согласии.
— С ней невозможно согласие.
— Она — хорошая еврейская девушка.
— Ребе, мы еще не женаты, а она уже точит меня из-за денег. Не позволяет мне содержать мою старую мать. В удачный сезон я зарабатываю сорок рублей в неделю и должен отчитываться в каждой заработанной копейке. Если она так ведет себя сейчас, то что же будет потом? Ее отец — скряга. Они копят деньги и стараются вытянуть из любого последний грош! В ресторане, куда я ее приглашал, она заказывала самые дорогие блюда — и вовсе не потому, что хотела есть. Она даже указывала мне, что подарить ей на Пурим. Если я приходил к ним в дом без подарка, будущий тесть раздражался. И так во всем. Они боятся, что я как-нибудь обману их… Никогда не видел подобных людей. И для чего это все? Я не скуп. Так или иначе, все принадлежало бы ей. Получив от меня в подарок ожерелье, она побежала к ювелирам оценивать его! Ребе, такая жизнь не для меня!
