– Ты останешься дома, — решительно заявил крестьянин. — Когда человек в гневе, он легко теряет разум, так, пожалуй, угодишь в холодную или в солдаты. К чему это? Довольно ты намучился вместе с нами за последние дни, не растравляй еще больше своей раны. Ведь твоей женой ей уже не быть — выбрось ее из головы. Если хочешь, подожди годик, я отдам за тебя Марженку. Она славная девушка. Я с радостью назвал бы тебя своим сыном, но неволить не хочу, делай так, как тебе подскажет разум.
Все кругом плакали, а отец сказал в утешение:
– Не плачьте, что проку в слезах; если не приведу я ее домой, придется положиться на волю божью.
Микша взял на дорогу несколько золотых и, распорядившись, как и что делать по хозяйству, отправился в путь. По пути он всех спрашивал, не видал ли кто такую-то и такую, подробно описывая дочь. Но никто ее не видел. В Йозефове ему сказали, что егери ушли в Градец. В Градце сообщили, что черный солдат зачислен в другую роту и будто бы даже собирался выйти в отставку. Но куда его перевели — сказать егерь не мог, а это был тот самый, что в свое время находился на постое у Микшей. Он утверждал, что Викторки здесь никто не видел. Многие советовали отцу обратиться к начальству: мол, это самое верное, но крестьянин не захотел иметь дела с властями.
– Не хочу с ними связываться, — объяснял он, — не желаю, чтоб пригнали мою дочь по этапу, как беглянку какую, да пальцем на нее показывали. Не выставлю ее на такой позор. Где б она ни была, везде ее судьба в руках божьих, без его воли и волос с головы не упадет. Воротится так воротится, а нет — да хранит ее бог. Пускать о ней худую молву по всему свету не позволю!
На том он и порешил. А того егеря попросил сообщить Викторке, если случится ему увидеть девушку либо узнать, где она, что отец, мол, ее искал, а если пожелает Викторка вернуться домой, помог бы ей найти человека, который бы за деньги или за спасибо проводил девушку домой. Егерь обещал старику исполнить все в точности. Он помнил, как хорошо ему жилось у Микшей, и крестьянин вернулся домой с покойной совестью, ибо он сделал все, что мог.
Все оплакивали Викторку. Служили обедни и молебны о ее здравии, но когда прошло и полгода и три четверти года, а о беглянке все не было ни слуху ни духу, стали говорить о ней, как о покойнице. Так пролетел год.
Однажды пастухи принесли в село известие, что видели в господском лесу женщину такого же роста и такую же черноволосую, как Викторка. Микшины работники тотчас побежали в лес, обшарили его вдоль и поперек, но и следов ее не нашли.
Я тогда первый год здесь жил, служил помощником у моего предшественника, покойного тестя. Само собой, дошли слухи и до нас.
На другой день, как идти мне в лес, старик и говорит: посматривай, мол, не увидишь ли девушки, похожей на Викторку. И впрямь, в тот же день на обрыве, что над полем Микши, у двух сросшихся елей, гляжу — сидит простоволосая женщина. С Викторкой я раньше был знаком, но сейчас в этой оборванной дикарке никак не мог ее признать. И все-таки это оказалась она. На ней было платье господского покроя, когда-то, видимо, красивое, а теперь превратившееся в лохмотья. По ее фигуре я понял, что она скоро будет матерью. Я потихоньку выбрался из своего укрытия и поспешил домой к своему старику. Он тотчас же пошел сообщить обо всем в Жернов. Родители горько плакали, они скорей согласились бы видеть ее мертвой!… Но что делать? Сговорились за ней последить, куда ходит, где спит, с тем, чтобы попытаться помочь ей. Однажды под вечер пришла она в Жернов, прямо в сад отца. Села под дерево, обняла колени руками, уперлась в них подбородком и долго сидела так, уставившись в одну точку.
Мать хотела подойти к ней поближе, но она быстро вскочила, перепрыгнула через забор и убежала в лес. Мой старик советовал положить в лесу у ели какую-нибудь еду и платье, может, она заметит. Микши тут же принесли все, что нужно. Я сам все это туда и положил. На другой день пошел посмотреть — из еды исчез только хлеб, из одежды — юбка, корсаж и рубаха. Остальное лежало там еще и на третий день. Я забрал вещи, чтоб не унес кто чужой. Долго мы не могли выследить, где Викторка ночует, но, наконец, я ее подстерег: укрывалась она в пещере под тремя елями, там когда-то ломали камень. Вход в пещеру сильно зарос кустарником, а она еще забросала его хвоей, кто не знает — и не найдет. Я однажды влез туда; там могли поместиться один-два человека, и не было в ней ничего, кроме высохшей травы и мха. Тут Викторка и спала. Знакомые и родные, отец и Марженка, которая к тому времени была уже невестой Тоника, искали ее повсюду. Они были бы рады поговорить с ней и привести домой, но она избегала людей и днем редко, где можно было ее увидать. Однажды под вечер снова пришла она посидеть возле дома. Марженка подошла к ней тихохонько, своим ласковым голоском стала просить: «Пойдем, Викторка, пойдем со мной в горенку спать, ты уж давно со мной не спала, соскучилась я по тебе, да и все в доме тоже. Пойдем со мной! …» Викторка на нее посмотрела, позволила взять себя за руку и даже отвести до сеней, а потом вдруг вырвалась и убежала. Много дней не видали ее поблизости … Раз ночью стоял я на тяге на обрыве возле Старой Белильни; от луны было светло, как днем. И вижу — на опушке леса показалась Викторка. Сложила перед собой руки, голову наклонила и бежит так легко, будто земли не касается. Так добежала она до запруды. Я прежде частенько видал ее сидящей у воды или на обрыве под большим дубом и потому не сразу понял, в чем дело. Хорошо присмотревшись, увидел, как она что-то бросала в воду, и затем услышал такой дикий смех, что волосы встали дыбом. Моя собака начала страшно выть. Я так и затрясся от ужаса. А Викторка между тем села на пень и запела. Я не разобрал ни словечка, но напев был знакомый —она пела колыбельную песню; ее поют матери, баюкая детей:
Спи, мое дитятко, спи, мой родной, Ясные глазки закрой! Будет господь рядом с деточкой спать, Будут тебя ангелочки качать, Спи, мое дитятко, спи!
Этот напев так тоскливо и жалостно звучал в ночи, что я едва на ногах устоял. Так сидела она часа два и все пела. С той поры, с вечера до самой ночи, поет она у плотины всегда одну и ту же колыбельную. Наутро я все рассказал своему хозяину, и тот сразу догадался, что она бросила в воду. Так оно и было. Когда мы увидали Викторку снова, фигура ее уже изменилась. Мать и все близкие ужаснулись, но ничего не поделаешь… Не ведала она, что творит! Мало-помалу Викторка привыкла подходить к нашему дому, чаще всего являлась она, когда донимал ее голод. Но и тогда, как и нынче — придет, остановится, как истукан, у дверей и молчит. Жена моя — тогда она была еще в девушках — тотчас выносила ей чего-нибудь поесть; Викторка, ни слова не говоря, брала кусок и убегала в лес. Бывает, повстречаюсь я с ней в лесу и дам хлеба, она возьмет, но чуть попробую заговорить, — и не дотронется, тотчас убежит. Очень любит Викторка цветы; если нет у нее в руках букетика, значит заткнут за пояс. Как увидит ребенка или встретит кого — тотчас все цветы раздаст. Понимает она, что делает, нет ли — как знать?… Хотел бы я догадаться, что творится в ее помутившейся головушке, но кто же это объяснит, не сама же она? …
В день свадьбы Марженки и Тоника, когда они поехали на Червеную гору венчаться, прибежала Викторка домой — кто его знает, то ли случайно, то ли услыхала что. В руках у нее были цветы: зашла она в калитку и давай разбрасывать их по двору. Мать залилась слезами, вынесла ей пирогов, снеди всякой, а Викторка отвернулась — и опять в лес. Все это сильно мучило отца: очень он любил Викторку. На третий год отец умер. Помню, только вошел я в деревню, бегут ко мне Марженка с мужем, спрашивают со слезами, не видал ли я Викторку. Хотелось им зазвать ее домой, но не знали, как это сделать. У отца, мол, душа никак не может с телом расстаться, вот все и порешили, что это Викторка ее держит … Пошел я в лес и думаю — если встречу, скажу об отце: может, поймет… А она как раз и сидит пол елями. Прохожу я мимо, на нее не смотрю, чтоб не испугать, и говорю будто невзначай: «Викторка, отец твой кончается, надо бы тебе сходить к нему». Не шелохнулась она, будто ничего и не слыхала. Ну, думаю, напрасно старался — и пошел обратно в деревню рассказать, как было дело. Я еще с Марженкой стою у порога, а работник кричит: «Викторка в сад заходит!» — «Тоник, скорей вышли всех соседок из горницы! Спрячьтесь все, чтоб ее не спугнуть!» — крикнула Марженка и пошла в сад.
Через минуту она вернулась и молча проводила Викторку в горницу. Та играла стеблем белой буквицы и не отрывала от цветка своих прекрасных, хотя и потускневших черных глаз. Марженка вела ее за руку, как слепую. В комнате было тихо. С одной стороны кровати стояла на коленях мать, у ног — единственный сын. Руки старика были сложены на груди, глаза обращены к небу; он еще боролся со смертью. Марженка подвела Викторку к самой постели; умирающий обратил к ней свой взор, и счастливая улыбка пробежала по его устам. Хотел было поднять руку, но не мог. Викторка, верно, подумала, что он чего-то просит, и положила ему на ладонь цветок. Больной еще раз не нее посмотрел, вздохнул — и умер. Дочь принесла ему легкую кончину. Мать запричитала, а Викторка, как услыхала ее протяжный вопль, дико огляделась вокруг и бросилась бежать.
