— Иди, иди ко мне, бедный цыпленок! — сказала Фиби. — Вот тебе прекрасные крошки.
Цыпленок, несмотря на свою столь же почтенную наружность, какой была одарена и его мать, обнаружил необыкновенную живость и взлетел на плечо к Фиби.
— Эта маленькая птичка благодарит вас за заботу! — вдруг раздался позади нее чей-то голос.
Быстро обернувшись назад, девушка увидела молодого человека. Он держал в руке мотыгу и в то время, когда Фиби бегала в дом за крошками, уже начал окучивать картофель.
— Цыпленок в самом деле ведет себя с вами как со старой знакомой, — продолжал он спокойно, и улыбка, мелькнувшая на его устах, сделала его лицо гораздо приятнее, чем Фиби показалось с первого взгляда. — А эти почтенные особы в курятнике тоже, кажется, очень снисходительно к вам расположены. Вам повезло, что вы так быстро вошли к ним в милость! Они знают меня гораздо дольше, но никогда не удостаивали никакой фамильярностью, хотя не проходит ни дня, чтобы я не принес им корма. И думаю, что мисс Гепзиба обязательно возьмет этот факт на заметку и, рассказывая всевозможные предания, станет утверждать, будто птицы знали, что вы происходите из рода Пинчонов!
— Секрет заключается в том, — рассмеялась Фиби, — что я знаю язык, на котором говорят с курами и цыплятами.
— Да! — ответил молодой человек. — Но я остаюсь при мысли, что эти куры узнают в вас фамильный голос. Ведь вы из дома Пинчонов?
— Да, мое имя Фиби Пинчон, — сказала девушка холодно. Она знала, что ее новый знакомый должен быть не кто иной, как дагеротипист, о котором рассказывала ей родственница. — Я и не знала, что сад моей кузины Гепзибы вверен попечению другой особы.
— Так и есть, — подтвердил Холгрейв. — Я рою землю, сажаю семена и очищаю от бурьяна этот старый чернозем, чтобы наслаждаться тем, что сберегла здесь природа от многочисленных человеческих посевов и жатв. Притом это такое приятное препровождение времени! Мое ремесло — пока я занимаюсь каким-нибудь ремеслом — не требует продолжительных трудов. Я рисую портреты посредством солнечных лучей; чтобы дать отдых своим глазам, выпросил у мисс Гепзибы позволение жить в одном из этих мрачных шпилей. Входя в них, все равно, что накладываешь себе на глаза повязку. Но не угодно ли вам взглянуть на мою работу?
— То есть дагеротип? — спросила Фиби уже не с такой холодностью, как прежде, потому что, несмотря на все предубеждения, ее молодость тянулась к его молодости. — Я не очень люблю этого рода портреты: они всегда так сухи и угрюмы; кроме того, в них нельзя всмотреться — они беспрестанно ускользают от глаз. Они знают, видно, как они непривлекательны, и потому стараются избежать наблюдения.
— Если вы мне позволите, — сказал художник, глядя на Фиби, — я произведу опыт, чтобы понять, в самом ли деле дагеротип умаляет красоту прелестного лица. Но в том, что вы сказали, есть истина. По большей части мои портреты выглядят довольно угрюмо, однако, я думаю, это потому, что так выглядят и сами оригиналы. Солнце одарено удивительной проницательностью. Его лучи обнажают истинный характер человека с абсолютной верностью, что не способен сделать ни один художник, даже если он и открыл этот характер. По крайней мере в моем скромном искусстве нет лести. Вот, например, портрет, который я снимал и переснимал несколько раз, но всегда с одинаковым результатом. В жизни оригинал этого портрета производит совсем иное впечатление, и выражение его лица кажется другим. Мне было бы приятно узнать ваше суждение о характере этого человека.
Он подал ей дагеротип — миниатюру в сафьяновом футляре. Фиби едва взглянула на портрет и сразу вернула его назад.
— Я знаю это лицо, — сказала она. — Его суровые глаза преследовали меня целый день. Это мой предок пуританин, что висит там, в комнате. Вероятно, вы нашли средство скопировать портрет без его черного бархатного плаща и серой бороды и нарядить его вместо этого в новомодный фрак и галстук. Не скажу, однако, что он стал привлекательнее от этих перемен.
— Вы бы нашли еще некоторое различие, если бы посмотрели на него подольше, — сказал Холгрейв со смехом, но пораженный, по-видимому, словами девушки. — Могу уверить вас, что это лицо нашего с вами современника, и весьма вероятно, что вы встретите его здесь. Заметьте, что оригинал, по мнению общества и, насколько я знаю, самых близких своих друзей, обладает чрезвычайно приятной физиономией, выражающей добродушие, откровенность, веселость и другие прекрасные качества в этом роде. А солнце, как видите, рассказывает о нем совершенно иного рода историю и не хочет от нее отказаться, несмотря на мои неоднократные попытки заставить его говорить другое. Оно представляет нам его человеком фальшивым, хитрым, черствым, повелительным, а внутри холодным как лед. Взгляните на эти глаза: согласились ли бы вы ввериться этому человеку; на этот рот: улыбался ли он когда-нибудь? А посмотрели бы вы на благосклонную улыбку оригинала! Это тем досаднее, что он играет довольно важную роль в общественных делах и портрет этот предназначен для гравюры.
— Нет, я не хочу больше его видеть! — сказала Фиби, отворачиваясь. — Он и в самом деле очень похож на старый портрет. Но у моей кузины есть еще один портрет — миниатюра. Думаю, что это лицо солнце не в состоянии было бы сделать жестким или суровым…
— Так вы видели этот портрет! — воскликнул художник. — Сам я никогда не видел его, но очень желал бы посмотреть. Лицо на миниатюре показалось вам очень привлекательным?
— Ничего прекраснее я не видела, — ответила Фиби. — Оно, можно сказать, даже слишком красиво, слишком изнеженно для мужчины.
— В нем не заметно никакого бурного чувства? — продолжал расспрашивать Холгрейв с любопытством, которое приводило Фиби в некоторое замешательство, равно как и та непринужденность, с какой он завязал с ней знакомство. — Нет ли в нем чего-нибудь мрачного или зловещего? Могли бы вы предположить, что оригинал был виновен в тяжком преступлении?
— Что за странные вопросы?! — воскликнула Фиби с некоторым нетерпением. — Можно ли говорить такие вещи о портрете, которого вы никогда не видели? Вы наверняка принимаете его за какой-нибудь другой. Преступление! Вы ведь приятель моей кузины Гепзибы — можете попросить ее показать вам портрет.
— Мне было бы гораздо полезнее увидеть оригинал, — сухо ответил дагеротипист. — Что касается его характера, то нет смысла рассуждать о его качествах: они уже определены судом законным или по крайней мере тем, который сам себя называл законным… Но подождите! Не уходите, я сделаю вам одно предложение.
Фиби уже готова была уйти, но опять обернулась к нему с некоторой нерешимостью, потому что она не вполне понимала его манеру обращения, хотя, вникнув, могла открыть в ней скорее отсутствие церемонности, нежели оскорбительную грубость. В тоне, которым он продолжал говорить с ней, было какое-то странное самовластие, как будто он сам был хозяином этого сада, а не пользовался им единственно из благосклонности Гепзибы.
— Если это будет вам приятно, — сказал он, — то я с большим удовольствием предоставлю вашим попечениям эти цветы и этих древних и почтенных птиц. Вы ведь только что оставили деревенский воздух и привычные занятия и наверняка скоро почувствуете необходимость в каком-нибудь занятии под открытым небом. Например, вы могли бы ухаживать за цветами — с удовольствием оставлю их вам. Только время от времени буду просить вас уступить мне немного цветов в обмен на прекрасные овощи, которыми я надеюсь обогатить стол мисс Гепзибы. Таким образом мы будем полезными друг другу сотрудниками.
Фиби, сама дивясь своему согласию, молча принялась полоть цветочную гряду, но ее гораздо больше занимали мысли об этом молодом человеке, с которым она так неожиданно сблизилась до фамильярности. Он не слишком ей нравился. Его поведение смущало молодую деревенскую девушку, а речи отличались шутливым тоном, но производили на нее впечатление серьезное и почти суровое, кроме тех случаев, когда молодость художника смягчала это впечатление. Фиби боролась с действием какого-то магического элемента, заключавшегося в натуре Холгрейва и покорявшего ее своими чарами, может быть, вовсе неумышленно.
Через некоторое время над садом повисли сумерки, сгущенные тенью фруктовых деревьев и соседних строений.
— Пора нам оставить работу! — сказал Холгрейв. — Делаю последний удар мотыгой. Спокойной ночи, мисс Фиби Пинчон! Если вы в один прекрасный день прикрепите к своим волосам одну из этих роз и зайдете в мою мастерскую на Среднем проспекте, то я воспользуюсь самым чистым солнечным лучом, чтобы снять ваш портрет.
С этими словами он направился в свой уединенный шпиль, но, подойдя к двери, обернулся и сказал Фиби голосом, в котором сквозила усмешка, но вместе с тем и серьезность:
