— Я думаю, что понимаю ваши чувства, — сказал он. — Но все же ваша семья может кое-что посоветовать вам. Объяснить некие тонкости — например, указать путь.
Она подняла тонкие черные брови. — Неужели Нью-Йорк такой уж лабиринт? Я думала, он прямой от начала до конца — как Пятая авеню. И каждая поперечная улица пронумерована… — Казалось, она вдруг почувствовала, что ему не слишком приятны ее слова, и редкий гость — улыбка — скользнула на ее лицо, волшебно озарив его. — Если бы вы знали, как я люблю его именно за ЭТО — чертежную точность и крупные заметные вывески на всем!
Он ухватился за это.
— Ярлыки могут быть на предметах, но не на людях.
— Может быть. Наверное, я все упрощаю — поправьте меня, если так. — Она перевела глаза с огня на него. — Здесь есть только два человека, которые понимают меня и могут мне что-нибудь объяснить, — вы и Бофорт.
Арчер поморщился от подобного соседства, но смирился с ним из тонкой смеси чувств понимания, симпатии и жалости. Что же пришлось ей испытать, если ей легче дышалось здешним воздухом? Но раз она считает, что он понимает ее, его долг раскрыть ей глаза на Бофорта, чтобы она поняла, что за ним стоит, и возненавидела его.
— Я понимаю, — мягко сказал он. — Но все-таки не отталкивайте помощь своих старинных друзей — я имею в виду старых дам: вашу бабушку, миссис Уэлланд, миссис ван дер Лайден. Они любят вас и хотят вам помочь.
Она покачала головой и вздохнула:
— Да, я знаю: знаю. Но при условии, что они не услышат ничего неприятного. Тетушка Уэлланд именно так и выразилась, когда я попыталась… Разве здесь никто не хочет знать правды, мистер Арчер? Настоящее одиночество это жить именно с этими добрыми людьми, которые только и просят, чтобы вы притворялись! — Она закрыла лицо руками, и он увидел, как ее тонкие плечи вздрогнули от рыданий.
Мадам Оленская! Эллен! Не надо, вскричал он, поднявшись с места и склонившись над ней. Он взял ее руку и стал гладить ее, как ребенка, бормоча слова утешения, но она тут же ее отняла и взглянула на него, подняв мокрые ресницы.
— Здесь ведь никто не плачет? Впрочем, здесь, в раю, в этом нет нужды, — сказала она, горько рассмеявшись, и, поправляя волосы, наклонилась над чайником. Он внезапно осознал, что назвал ее по имени, даже дважды, но она, казалось, не заметила этого. Перед ним вдруг возник — размытый, в белом платье — образ Мэй, но он был далеко, в перевернутом телескопе, там, где все еще оставался Нью-Йорк.
Внезапно дверь отворилась, и в нее просунулась голова Настасьи, что-то быстро воркующей по-итальянски.
Мадам Оленская, снова поправляя прическу, воскликнула утвердительно: «Gia, gia!» — ив комнате немедленно возникли герцог Сент-Острей, которого сопровождала облаченная в меха крупная дама с пучком красных перьев в черном парике.
— Дорогая графиня, я привел вам мою старинную приятельницу, миссис Стразерс. Она не была приглашена на вчерашний прием и хочет познакомиться с вами.
Герцог одарил всех своим сиянием, и госпожа Оленская приветствовала странную пару. Ее явно не трогало ни то, как мало они подходили друг другу, ни то, что герцог совершил некую вольность, приведя сюда свою спутницу. Впрочем, вынужден был отметить Арчер ради справедливости, герцог и сам явно этого не понимал.
— Конечно, я хочу познакомиться с вами, дорогая, — прогромыхала миссис Стразерс. Голос ее как нельзя лучше гармонировал с немыслимым париком и яркими перьями в плюмаже. — Я хочу быть знакома с каждым, кто молод, интересен и очарователен. Герцог сказал мне, что вы любите музыку, — не правда ли, герцог? Вы ведь и сами музицируете, дорогая? Хотите послушать завтра вечером Сарасате?[35] Он будет играть у меня дома. Вы знаете, я всегда что-нибудь устраиваю в воскресные вечера — по воскресеньям Нью-Йорк никогда не знает, чем себя занять, вот я и провозглашаю: «Приходите и веселитесь!» Герцог подумал, что вас можно соблазнить Сарасате. Вы встретите уйму знакомых.
Лицо мадам Оленской расцвело от удовольствия.
— Чудесно! Как мило со стороны герцога вспомнить обо мне! — Она подвинула кресло к чайному столику, и миссис Стразерс с наслаждением погрузила в него свое тело. — Конечно, я буду рада приехать.
— Прекрасно, моя дорогая. И прихватите с собой вашего молодого джентльмена. — Миссис Стразерс дружелюбно протянула Арчеру руку. — Я никак не вспомню вашего имени, но уверена, что видела вас где-нибудь — я знакома со всеми, здесь или в Париже и Лондоне. Вы, случаем, не дипломат? Все дипломаты заглядывают ко мне. Вы тоже любите музыку? Герцог, непременно прихватите его с собой.
Из глубин герцогской бороды послышалось: «Разумеется!» — и Арчер, отвесив чопорный общий поклон, удалился с неприятным ощущением в позвоночнике, которое он испытывал когда-то давно, будучи школьником, в присутствии равнодушных и невнимательных взрослых по причине своей природной застенчивости.
Он ничуть не жалел о таком завершении своего визита к графине — жаль только, что это не произошло раньше, тогда бы он был избавлен от неуместного проявления чувств. Как только он вышел в холодную ночь, Нью-Йорк снова сделался огромным и безбрежным, а Мэй Уэлланд — самой очаровательной из всех женщин. Он завернул в цветочный магазин, чтобы, как и каждый день, послать ей ландышей, — к своему удивлению, он забыл это сделать утром.
Нацарапав на карточке несколько слов, он ждал, когда ему подадут конверт. Он оглядел магазин, и взгляд его остановился на букете желтых роз. Он никогда не встречал роз такого солнечно-золотистого цвета, и его первым движением было послать их Мэй вместо ландышей. Но они не подошли бы ей — что-то слишком пышное, сильное было в их огненной красоте. И во внезапном порыве, почти не понимая, что делает, он велел продавцу положить их в другую коробку, сунул свою карточку во второй конверт, на котором написал имя графини Оленской, затем, уже направившись к выходу, вернулся и вытащил карточку из конверта.
— Вы отправите их немедленно? — спросил он, указывая на розы.
Продавец уверил его, что будет именно так.
На следующий день он убедил Мэй ускользнуть после ленча на прогулку в парк. По стародавнему обычаю епископального Нью-Йорка, по воскресным дням она всегда ходила с родителями в церковь, но сегодня ей удалось упросить мать сделать для нее исключение. Миссис Уэлланд проявила снисходительность потому, что Мэй согласилась удлинить время помолвки, чтобы успеть приготовить надлежащее количество белья с ручной вышивкой в приданое.
День был прекрасный. Над сводом сомкнувшихся вдоль аллеи обнаженных крон деревьев сияло лазурное небо, а внизу лежал снег, сверкая осколками кристаллов. Сама погода подчеркивала лучистую красоту Мэй, и она разрумянилась, словно клен от первых заморозков. Взгляды, которыми ее провожали, наполнили Арчера гордостью, и радость обладания подобным сокровищем заглушила неясные микроскопические сомнения.
— Как чудесно, просыпаясь каждое утро, чувствовать аромат ландышей! — сказала она.
— Каюсь, вчера они запоздали. Совершенно не хватило утром времени.
— То, что вы каждый день вспоминаете о них, мне нравится гораздо больше, чем если б вы сделали ежедневный заказ и они появлялись в точно назначенный час, словно учитель музыки. Так было у Гертруды Леффертс, когда она только обручилась с Лоуренсом.
Арчер засмеялся ее остроте. Глядя сбоку на ее румяную как яблоко щеку, он почувствовал себя таким счастливым и уверенным в себе, что решительно произнес:
— Вчера, когда я посылал вам ландыши, я увидел роскошные желтые розы и послал их графине Оленской. Правильно я сделал?
— Как это чудесно! Она очень любит цветы. Странно, что она забыла упомянуть об этом — она сегодня завтракала с нами и рассказала, что Бофорт прислал ей чудесные орхидеи, а ван дер Лайдены — целую корзину гвоздик из Скайтерклиффа. Она была приятно удивлена. Разве в Европе дамам не посылают цветы? Она считает этот обычай чудесным.
— О, очевидно, впечатление от моих цветов погибло в тени бофортовских орхидей, — с досадой сказал Арчер. Потом он вспомнил, что сам вытащил карточку, и пришел в раздражение оттого, что вообще заговорил о них. Он хотел добавить: «Я заглянул вчера к вашей кузине», — но заколебался. Раз графиня не упомянула о его визите, будет неудобно, если он это сделает. Однако умолчание придавало этому событию какой-то неприятный оттенок таинственности. И, чтобы сменить тему, он заговорил об их общих планах, о будущем, о «долгой помолвке» — настойчивом желании миссис Уэлланд.
— Такая ли уж она долгая! Вон Изабель Чиверс и Реджи были помолвлены два года, а Грейс и Торли — почти полтора. Разве мы не в лучшем положении?
Это было обычное кокетство невесты, и, к своему стыду, оно показалось ему неуместно детским. Конечно, она повторяет чьи-то слова, но ведь ей уже скоро двадцать два. Интересно, когда «порядочные» женщины начинают выражать свои собственные мысли собственными словами?
