Янко Есенский - Демократы

«Он волочится за прислугой!» Точно так же, как шеф когда-то волочился за своей Матильдой…

«Я — «анархист» и «большевик», зато он — окружной начальник… А должны ли мы говорить правду?.. Какие мы все-таки тряпки! Всегда стараемся вытереть грязь и пыль, чтобы кругом все сверкало и блестело… Старый осел…»

Ландик ругался и разрушал свою башню дел до вечера, только ненадолго вышел пообедать. Он придумывал афоризмы, старые, как мир; впрочем, ему они казались новыми. Он принимался всячески успокаивать себя, но безуспешно. В конце концов он решил, что дома, на диване заново все проанализирует и сделает выводы.

Выходя из управления, на полутемной лестнице он встретил жену начальника. Разговорчивая, любезная, красивая, она обычно останавливалась, здоровалась, подавала руку и оживленно беседовала с ним пять — десять минут. А сейчас, когда он поздоровался, она сделала вид, что не заметила его. Словно он обратился к слепой и глухонемой. Она прошла мимо, нахмурившись, опустив свой большой нос с горбинкой; глаза ее блуждали по лестнице.

«Значит, старый вол уже успел ей рассказать, — подумал Ландик. — Она сердится на меня… Ну и баран, осел, вол… Сказать бы ему все, что я думаю! Нет, правду говорить нельзя!..»

На улице уже сгустились сумерки. Было душно. Дул ветер, но он был теплый, не освежал.

На деревьях шелестела листва. Ветер, подняв мусор, гнал по площади тучи пыли. По небу, сбиваясь в кучу, неслись облака. Горизонт постепенно затянулся седой пеленой. Начинался затяжной летний дождь, без грозы, без молний. Обычно такой дождь льет и льет, и не проясняется ни на мгновение. Все — в ожидании, что золото будет падать с неба. Что после такого дождя в полях и садах все сразу радостно зазеленеет и поднимется.

У Ландика было такое чувство, словно он что-то потерял. Потерял свое чистое и ясное небо. Его голова, как и небо, уже несколько дней затягивалась облачками грустных мыслей, а теперь, после встречи с женой начальника, облака превратились в седую тучу, из которой беспрестанно будет лить дождь. Сделается неприятно, сыро, грязно. Женщины умеют прощать большие проступки, убийства, кражи, измену народу, но никогда не простят тебе, если ты хоть одним непочтительным словом заденешь их тщеславие. Допустим, начальник простит его, но оскорбленная барыня все равно взбаламутит воду. Чем бы ее задобрить?

Дома, на диване, Ландик не только не успокоился, но наоборот, его охватила еще большая тревога. Где-то в извилинах мозга возник образ матери. Так уж бывает: в самые грустные и безрадостные минуты вспоминается мать; как всегда, она спешит тебе на помощь. И человеку становится еще грустней от мысли, что и на склоне лет она переживает из-за него не меньше огорчений, чем в молодости.

За матерью неслышно появился давно умерший отец. Он был адвокатом в маленьком городке. У него было прекрасное имение, он лишился его. «Из-за выборов», — говорила сестра.

— Ты должен выставить свою кандидатуру, Яничко, — уговаривали его руководители партии. — Дай денег — народ вернет все.

И он давал. Сначала свои, потом, когда свои кончились, — чужие, взятые в долг. Скоро долгов стало больше, чем своих денег. Народ отца не выбрал и денег не вернул. Пан адвокат тоже не возвращал долгов. Росли проценты. А когда их стало столько, что он при всем желании не смог бы заплатить, банковские патриоты, агитировавшие его во время выборов, сказали:

— Плати, Яничко!

Потом стали делать предупреждения:

— Ваши векселя подлежат оплате, пан адвокат, извольте привести свои дела в порядок.

Наконец, пригрозили:

— Пан адвокат, если вы в течение восьми дней не заплатите, мы подадим на вас в суд.

Дальше пошли песенки в том же духе, только припев становился все более и более разбойничьим:

— Если вы не заплатите, ваше имущество будет описано.

Но «Яничко», «пан адвокат» или просто «адвокат» не мог заплатить. Он был уже стар и болен. И контора его тоже пришла в упадок: адвокатская контора стареет с адвокатом. Нужны были молодые силы. Нашелся молодой адвокат, родственник Ферко Миглец. С его появлением замершая было контора ожила, но в доме Ландиков сразу воцарилась нужда.

Ландик помнит, как мать посылала его к молодому адвокату за кроной на уксус, муку, изюм. Ему не забыть, как Миглец с недовольным видом совал руку в карман и ворчал:

— Опять крону!

Не забыть Ландику и последней поездки на сенокос. Все уже сидели на возу, когда во двор вышел отец. Раньше он всегда ездил с ними, а в этот раз остался дома. Отец был в черном, забрызганном грязью пальто, без шапки. Ветер трепал его редкие волосы. Он стоял во дворе — согбенный, печальный, и, слабо улыбаясь, махал им рукой. Мальчику стало очень жалко отца. Он подумал: «Тот ли это отец, что перебрасывал с нами камни через крыши, разводил в горах костры и прыгал через них вместе с нами, мальчишками?» До лугов они тогда не доехали. Остановились у дяди. Дядя был чем-то озабочен, тетя — в слезах. Секретные разговоры, шушуканье, а потом рыдания. Плакали все женщины, мать больше всех. Случилось что-то страшное. Мальчик понял: лес, поля — все, что было у отца, продано. Им нечего делать на лугах.

— Все, все у нас отнимут! — причитала мать.

— И Фукса с Кешелем? — спросил мальчик. Мать кивнула головой.

— И экипаж?

— Его в первую очередь.

— И ослика Мишку?

У матери еще обильнее полились слезы.

Он больше не спрашивал. Он понял все, догадался, почему отец не поехал с ними.

Потом — болезнь отца, долгая, непонятная, неизлечимая. Отец лежал, худел и худел. Он не мог выполнять обязанности даже ревизора филиалов какого-то банка, хотя это время от времени давало несколько крон для дома. Уволили его и оттуда. На место отца пролез другой — молодой, здоровый. Отец умирал, когда молодой адвокат Миглец — прививка к дереву ландиковской конторы — перенес контору в другой дом и отделился. Он уже не обязан был давать даже крону на уксус.

За несколько дней до смерти отца пришел какой-то видный деятель, директор того банка, который продал отцовское имение, и предложил умирающему десять крон на текущие расходы.

— Так народ возвращал расходы на избирательную кампанию, — горько усмехалась сестра, рассказывая об этом. — Отец умер, не приняв этой подачки.

Помнит Ландик и похороны. Он ходил тогда в четвертый класс гимназии. Тяжелее всего ему стало, когда он увидел на похоронах молодого адвоката. Ландик не мог сдержать рыданий и вынужден был уйти, чтобы не нарушать торжественности похоронного обряда. Он спрятался за гумном и там плакал, плакал от черной людской неблагодарности.

Однако отобрали у них не все. Мать была дочерью богатого торговца, у нее было приданое. На эти деньги отец купил землю и выстроил дом. К счастью, и записал его на имя матери.

Поэтому у них остались дом, большой огород и поле за домом.

Для семьи мать выделила одну комнатку и огород. А дом и поле сдала в аренду, на это они жили, на это она учила сыновей. В маленькой комнате к печке приделали плиту. Там варили, стирали, спали. Дом — когда-то шумный, гостеприимный — опустел. Никто из родственников не навещал их, хотя у матери было пять сестер, удачно вышедших замуж, богатых. Помогала только сестра Корнелия, посылая время от времени детям что-нибудь на рождество, на праздники. И знакомые забыли к ним дорогу. Летом каждое утро приходила к ним за овощами «глухая Мара», с большой корзиной. Она разносила по домам салат, редиску, лук, морковь, цветную капусту, тыкву, огурцы, а потом отдавала матери несколько замусоленных шестаков{36}. Иногда забредал нищий. Гимназист Ландик написал на белой стенке дома:

Это он уже знал из Овидия.

В то время еще не было такого множества женских и мужских интернатов для учащихся средней и высшей школы, не было ни YMCA, ни YWCA{37}, ни Сворадова{38}, ни Харитаса{39}, — не было своих министерств, не было Словацкого краевого управления, которые щедро раздают пособия бедным словацким студентам, учащимся всех учебных заведений, высших и низших, реальных училищ, классических гимназий, торговых, сельскохозяйственных, лесных, промышленных, ремесленных училищ и т. д. Это сейчас студента волнует только один вопрос: «У кого просить пособия? У министерства? А у какого? Если не у министерства, то, может быть, у края, округа, общины, Красного Креста, Харитаса или еще у какого-нибудь черта?» Зато тогда были столовые при духовных семинариях, правда, кормили там скудно, и мальчишки там едва не умирали от голода, крали на полях картошку, чтобы испечь ее дома в печи. В те времена только «Народне новины»{40} писали крупными буквами в конце местных хроник: «Всегда помните о словацкой учащейся молодежи!»