— А вы все-таки подымитесь к ней, сударь, — посоветовала Зоя. — Мадам теперь гораздо лучше, она, конечно, вас примет… Мы ждем доктора, он обещал заглянуть с утра.
Горничной удалось уговорить Жоржа отправиться к себе домой и поспать. Наверху в гостиной дежурила одна лишь Атласка; растянувшись на диване, она курила пахитоску, уставив глаза в потолок. Среди всеобщей паники, охватившей особняк с момента происшествия, она не переставала злиться, с демонстративной холодностью пожимала плечами, не скупилась на жестокие замечания. И теперь, когда Зоя, ведя гостя в спальню мимо Атласки, в десятый раз повторила, что мадам ужасно страдала, та небрежно бросила:
— И очень хорошо, поделом ей!
Граф и Зоя удивленно оглянулись. Атласка даже не пошевелилась, по-прежнему глядя в потолок, нервически закусив пахитоску зубами.
— Очень красиво с вашей стороны так говорить! — огрызнулась Зоя.
Но Атласка, резким движением приподнявшись на кушетке, окинула графа свирепым взглядом и снова бросила ему прямо в лицо полюбившуюся ей фразу:
— И очень хорошо, поделом ей!
Улегшись, она с равнодушным видом выпустила тоненькую струйку дыма, как бы говоря, что лично она умывает руки. Нет, это уж чересчур глупо!
Зоя тем временем ввела Мюффа в спальню. В безмолвной, дышавшей теплом спальне плыл легкий запах эфира, и даже глухой стук экипажей, изредка проезжавших по аллее Вийе, не нарушал глубокой тишины. Нана, без кровинки в лице, лежала, откинувшись на подушки, но не спала, вперив в пространство широко открытые задумчивые глаза. Увидев графа, она не пошевелилась, однако улыбнулась ему.
— Ах, котик, — прошептала она, растягивая слова, — я думала, что уж никогда больше тебя не увижу.
Когда он нагнулся и поцеловал ее в голову, она растрогалась, заговорила с ним о ребенке доверительным тоном, как будто именно он был отцом.
— Я просто не смела тебе признаться… Я так радовалась. Все время мечтала… так мне хотелось, чтобы он был достоин тебя. И вот всему конец… Впрочем, может, оно и к лучшему. Зачем я буду осложнять твою жизнь!
А он, удивленный этим нежданным-негаданным отцовством, пробормотал что-то в ответ. Потом взял стул, сел возле больной и оперся локтем о край постели. Только тут молодая женщина заметила его растерянное лицо, налитые кровью глаза, судорожно дергавшиеся губы.
— Что случилось? — спросила она. — Уж не болен ли и ты тоже?
— Нет, — с трудом выдавил он.
Нана кинула на него проницательный взгляд. Потом движением руки отослала Зою, которая замешкалась в спальне, переставляя пузырьки. Когда они остались вдвоем, Нана привлекла графа к себе и повторила:
— Да что с тобой, душенька?.. Ведь я вижу, у тебя глаза полны слез… Ну говори же, ты пришел что-то сообщить мне.
— Нет, нет, клянусь, — бормотал граф.
— Но голос его прерывался от горя, он совсем расчувствовался и, очутившись случайно в спальне страдалицы Нана, не выдержал, залился слезами, уткнувшись лицом в одеяло, чтобы заглушить взрыв отчаяния. Нана поняла все. Ясно, Роза Миньон решилась и послала письмо. Бурные рыдания графа сотрясали ее постель, но Нана дала ему выплакаться. Потом спросила по-матерински участливо:
— У тебя, верно, дома неприятности?
Он утвердительно кивнул головой. Нана снова помолчала, потом еле слышно спросила:
— Стало быть, ты все знаешь?
Он снова кивнул головой. И молчание, тяжелое, напряженное молчание, нависло в спальне, свидетельнице страданий. Случилось это накануне. Вернувшись домой с вечера у императрицы, граф получил письмо, адресованное Сабиной своему любовнику. После бессонной, мучительной ночи, в течение которой зрели планы отмщения, он рано утром вышел из дому, боясь уступить искушению и убить жену. Очутившись на улице, он невольно поддался чарам прелестного июньского утра, сразу забыл свои кровавые планы и побрел к Нана, как и всегда в тяжелые минуты жизни. Здесь только он дал волю своему горю, зная, что его утешат, и находя в этом какую-то малодушную радость.
— Ну-ну, успокойся, — начала Нана, вдруг окончательно подобрев. — Я-то уж давным-давно знаю. Но, поверь, я тебе открывать глаза не собиралась. Помнишь, в прошлом году ты начал подозревать. Затем все уладилось, потому что я осмотрительно повела дело. Впрочем, и доказательств у тебя не было… Если нынче доказательство у тебя есть, тебе, конечно, нелегко. Однако нужно взять себя в руки. Такие вещи человека не бесчестят.
Граф утер слезы. Его терзал стыд, хотя он уже давно, незаметно для себя, встал на путь самых интимных признаний, сообщая Нана все, что происходило у них дома. Ей пришлось подбадривать его. Она ведь женщина, она все может выслушать, все понять. Он глухо пробормотал:
— Ты нездорова. К чему тебя еще утомлять!.. Вообще глупо было приходить. Сейчас я уйду.
— Нет, нет, — живо запротестовала Нана. — Оставайся. Возможно, я сумею дать тебе добрый совет. Только не заставляй меня долго говорить, доктор запретил.
Граф поднялся, зашагал по комнате. Тут Нана задала ему вопрос:
— Что ты намереваешься делать?
— Дам этому негодяю пощечину.
Нана скорчила неодобрительную гримаску.
— Ну, знаешь ли, это неостроумно… А с женой?
— Буду добиваться развода, у меня есть доказательство.
— Еще того чище, душенька! Даже глупо… Так и знай, никогда я тебе этого не разрешу.
И слабым голосом, но весьма рассудительно, Нана доказала графу всю бессмысленность скандала, который повлечет за собой дуэль и судебный процесс. Через неделю он станет притчей во языцех; на карту будет поставлена вся его жизнь, спокойствие, высокое положение при дворе, честь семьи, и ради чего? Чтобы на нем оттачивали свое остроумие парижские шутники.
— Ну и пусть, зато я отомщу! — крикнул он.
— Котик ты мой, — произнесла Нана, — когда такая заваруха начинается — тут уж или сразу мстят или никогда не мстят…
Граф остановился, залопотал. Конечно, трусом он не был, но он понимал, что Нана права; чувство внутренней неловкости росло с каждой минутой, какое-то мелкое, позорное чувство, сломившее его волю, ослабившее гневный порыв. А тут еще Нана нанесла ему новый удар с откровенностью человека, решившего действовать начистоту.
— А хочешь знать, душенька, почему ты так расстроился? Потому что ты сам обманываешь жену. А что, нет? Небось не для того ты дома не ночуешь, чтобы библию читать. Думаешь, твоя жена не догадывается? Так в чем же ты ее можешь упрекнуть? Она тебе сразу скажет: я, мол, с тебя пример беру… ну, и заткнет тебе рот… Вот, дружок, почему ты здесь топчешься, а не идешь их обоих убивать.
Мюффа бессильно опустился на стул, сраженный грубой прямолинейностью этих слов. Нана помолчала, отдышалась, потом вполголоса произнесла:
— Ох, совсем сил нет… Помоги мне немножко приподняться, я все время соскальзываю, слишком низко подушку положили.
Когда он помог ей улечься удобнее, она вздохнула, ей сразу стало легче. И снова заговорила о будущем бракоразводном процессе, — то-то будет чудесный спектакль! Представляет ли он себе, как адвокат графини потешит Париж, упомянув о Нана? Все выставят напоказ: ее провал в Варьете, ее особняк, всю ее жизнь. Нет уж, увольте, она и без такой рекламы вполне обойдется. Возможно, какая-нибудь разбитная девка сама бы его подзуживала, чтобы за его счет о ней раззвонили по всему Парижу, но Нана прежде всего печется о его счастье. Она притянула его голову к себе на подушку, обняла за шею и потихоньку шепнула:
— Послушай, котик, ты должен помириться с женой!
Граф возмутился. Ни за что на свете! Сердце его готово было разорваться, такого позора ему не выдержать. А она ласково настаивала на своем.
— Непременно помирись с женой. Разве ты сам не знаешь, не слыхал, как повсюду твердят, что это, дескать, я оторвала тебя от семьи? Худую же славу хочешь ты мне создать, что люди обо мне подумают?.. Только вот что, поклянись, что ты вечно будешь меня любить, а то, когда ты уйдешь к другой…
Ее душили слезы. Граф закрыл ей рот поцелуем, он повторял:
— Ты с ума сошла, это немыслимо!
— Нет, мыслимо, — подхватила Нана. — Так надо… Я уж как-нибудь постараюсь взять себя в руки. В конце концов она твоя законная жена. А это совсем не то, что обманывать меня с какой-нибудь первой попавшейся потаскушкой.
И Нана продолжала увещевать графа, надавала ему кучу наиблагоразумнейших советов. Даже о боге упомянула. Ему казалось, что он слышит г-на Вено, когда сей почтенный старец заклинал графа отойти от греха. Однако Нана отнюдь не предлагала порвать окончательно; она проповедовала взаимные уступки, говорила о том, что можно премило делить свои привязанности между законной супругой и любовницей, рисовала жизнь спокойную, не грозящую никому неприятностями, нечто вроде блаженного сна среди неминуемой житейской грязи. Ровно ничто в их отношениях не изменится, он по-прежнему останется ее самым, самым любимым котиком, только будет приходить пореже и дарить жене те ночи, которые не проводит здесь. Она совсем выбилась из сил и закончила с еле слышным вздохом:
