— Горит!.. Горит!.. — с дикой радостью завопили вокруг.
— Ух, как согревает душу! — заорал Тоадер Стрымбу. Лицо его заливал пот. Он метнулся к пылающему зданию, словно собираясь кинуться в огонь.
Петре растерянно застыл у террасы, глядя, будто во сне, на метавшуюся по двору толпу. Лишь немного спустя он увидел, что Матей Дулману тоже не двинулся с места.
— Пошли, Петрикэ, вынесем барыню из дому, а то доберется до нее огонь, и большой будет грех, коли сгорит ее тело в пламени.
— Твоя правда, дядюшка Матей, — поспешно согласился Петре. — Народ-то совсем обезумел!
Как раз в эту минуту из обреченного дома вышла Иляна, неся на руках Надину, покрытую белой простыней.
5
Редакция «Драпелула» была как в трауре. Придя туда в четверг утром, к десяти, Титу не застал даже Рошу за его знаменитым письменным столом, заваленным газетами. Правда, Титу сказали, что Рошу уже заходил, совсем недавно ушел и просил передать, что через полчаса вернется.
Херделя пришел в редакцию позднее обычного, потому что, выполняя обещание, данное накануне Григоре Юге, заходил по дороге в министерство внутренних дел к Модряну, чтобы узнать, не слышно ли чего об уезде Арджеш. Но там ничего не знали. Впрочем, накануне вечером Григоре Юга разговаривал по телефону с префектурой Питешти, и ему сообщили, что префект Боереску как раз объезжает уезд и вернется лишь к ночи, что пока у них все спокойно, никаких беспорядков нет, хотя опасность бунта весьма велика, так как в соседнем уезде Телеорман царит настоящее безумие. Титу разыскивал Григоре всю вторую половину дня и лишь вечером нашел его у Пределяну. Григоре извинился и шутливо добавил, что если Титу хочет его непременно разыскать, то поиски следует начинать с дома Пределяну, где он проводит теперь больше времени, чем у себя. Херделя улыбнулся — он уже успел заметить, что частые визиты Григоре объясняются не только дружбой с Пределяну, но и красивыми глазами Ольги Постельнику.
Гогу Ионеску он встретил в тот же день после обеда. Гогу тоже звонил в Питешти. Несмотря на все попытки Еуджении его успокоить, он был очень подавлен, на глаза его то и дело навертывались слезы, тяжкое предчувствие терзало душу.
Титу постарался так распределить свое время, чтобы возвратиться домой к шести, к приходу Танцы. Девушка явилась точно в назначенное время, они обнялись и даже, радуясь встрече, чуть всплакнули. Важные дела, о которых она предупреждала в своей записке, оказались не такими уж важными. Женикэ разошелся с госпожой Александреску на третий день после переезда Титу. Это не он потребовал отказать Титу от квартиры, а так решила сама госпожа Александреску. Ей понадобилась комната для Мими, которую окончательно выгнал муж. Госпожа Александреску устроила страшный скандал, прибежала к ним и мерзко со всеми бранилась, даже кричала на Танцу, обвиняя ее в том, что она валялась с ее жильцом, но все-таки Женикэ решительно порвал со скандалисткой и сразу же обвенчался с дочерью помощника директора. Вел он себя, как настоящий рыцарь, категорически опровергнув все, в чем ее обвиняли… Титу с искренним интересом выслушал эти новости и потому, что их рассказывала Танца, и потому, что все, что касалось девушки, его глубоко интересовало и волновало. Растрогавшись, он объявил, что будь он мало-мальски обеспечен, то женился бы на ней хоть завтра, но и теперь, что бы ни было, они должны навечно принадлежать друг другу. В знак торжественного обета впредь, вместо всех прочих нежных слов, он будет называть ее: «Моя невеста»…
— Пришел, малыш? Браво! — воскликнул Рошу, увидев уткнувшегося в газеты Титу. — Значит, все!.. После обеда у нас будет новое правительство!
Он полистал несколько газет и продолжал:
— Видел, как наши уважаемые друзья сразу перевели стрелку?.. Теперь уже никто не говорит о священной борьбе крестьян. Теперь мужики — лишь нарушители общественного порядка, против которых необходимо применить самые энергичные репрессии. Все это я тебе предсказывал еще три недели назад, не так ли? А очень скоро ты увидишь, как они пустят в ход пушки, чтобы потопить в крови ту самую «священную борьбу», которую еще вчера прославляли. Да ты и сам должен был заметить. Они трезвонили о «священной борьбе» и о том, что «не должна пролиться ни одна капля румынской крови», только до вчерашнего дня, то есть до того часа, когда обрели уверенность в том, что дорвались до власти. А это означает, что они умышленно и без малейшего зазрения совести подожгли всю страну. Разорение родины не имеет для них никакого значения, заинтересованы они лишь в одном — захватить власть, пусть даже в разоренной стране… Ничего другого не скажешь, малыш, они омерзительны! Я лично политикой не занимаюсь, и мне совершенно безразличны все партии с их так называемыми идеологиями, но эти просто отвратительны и страшны!
Телефонный звонок оборвал возмущенную тираду Рошу.
— Алло!.. Да, да, «Драпелул»! Кого? Господина Херделю? Да, он здесь… Пожалуйста!
Гогу Ионеску спрашивал, нет ли каких-нибудь новостей, ибо сегодня он уже не смог связаться с Питешти. Титу пообещал, что прямо от Модряну зайдет к нему.
— Вот так и выходит — бедные люди мечутся и страдают из-за того, что эти господа решили любой ценой захватить власть! — продолжал Рошу, будто телефонный звонок еще подстегнул его. — А сколько народу еще будет страдать, сколько крови еще прольется! Ведь они будут убивать крестьян так же бесстыдно, как подстрекали их к бунту! Больше того, я тебя уверяю, что они отыщут и подстрекателей беспорядков. Уж конечно, не министра, провозгласившего необходимость «священной борьбы». Нет, мой милый! Они обвинят тебя, меня, какого-нибудь учителя или священника, не входящего в их партию, какого-нибудь социалиста…
Их снова перебил телефон. Григоре Юга позвонил, что зайдет за Титу, чтобы вместе с ним пойти в министерство внутренних дел. После этого Рошу еще полтора часа обрушивал на голову покорного собеседника всю свою политическую мудрость.
Хотя Модряну в связи со сменой правительства был предельно задерган, он, однако, принял Григоре Югу чрезвычайно любезно, напомнил ему о встрече в поезде, о болтовне Рогожинару и только после этого сообщил, что сегодня утром из Питешти поступило телефонное сообщение: ночью крестьяне подожгли какую-то усадьбу на юге уезда, не то Руджиниту, не то Руджиноасу, точно разобрать было невозможно, так как префект, который звонил лично, был сильно взволнован, заикался и невнятно выговаривал слова. Модряну добавил, что, пытаясь получить более подробные сведения о положении в уезде Арджеш, он час назад вызывал по телефону Питешти и снова разговаривал с префектом. Тот сказал, что телефонная и телеграфная связь с югом уезда случайно или умышленно повреждена, так что он не располагает пока никакими дополнительными сведениями. Может быть, удастся что-либо узнать от нарочных. Префект прибавил также, что сообщение о поджоге усадьбы в Руджиноасе он передал на основании телефонного сообщения из Костешти, но сам он склонен видеть в этом неуместную, бестактную шутку, ибо как раз этой ночью он возвратился из тех краев и констатировал, что там царит образцовый порядок.
— Ваш префект личность весьма почтенная, но наделен чрезмерным оптимизмом! — закончил, улыбаясь, Модряну.
Григоре Юга сердечно поблагодарил его. Еще минуты две потолковали о смене правительства. Юга сообщил, что на должность префекта уезда Арджеш будто бы намечается кандидатура его друга — адвоката Балоляну. Он, по крайней мере, слышал это от самого Балоляну. Модряну, конечно, знал адвоката и считал, что тот был бы идеальным префектом, особенно в нынешние трагические времена…
По дороге Григоре Юга сказал Титу, что, если Балоляну действительно назначат, он, Григоре, обязательно поедет в Амару вместе с новым префектом. Судьба отца его страшно тревожит. Остановившись на тротуаре против Национального театра, Григоре посмотрел на часы и горестно вздохнул:
— Половина первого… Господи боже, что происходит сейчас в Амаре?
6
Еще до полудня вся Амара узнала, что натворили те, кто ушел с утра в Леспезь и Глигану. Разумеется, переходя из уст в уста, события весьма раздувались. Уже рассказывали, будто бунтовщики оскопили не только Аристиде, но и старого Платамону, жену его зарубил топором какой-то мужик из Глигану, а бухарестскому адвокату вырезали язык и прогнали из деревни босиком, в одних подштанниках. В Леспези будто бы все мужики надругались над красавицей барыней, потом Тоадер Стрымбу свернул ей шею, как цыпленку, и бросил в огонь, а Павел Тунсу забил до смерти шофера-немца… Но крестьяне возвращались в село по одному, по двое, а не гурьбой, как отправились в путь, и потому их возвращение прошло почти незамеченным. Один только Павел Тунсу прошел, гикая и горланя, как сумасшедший, а Тоадера Стрымбу будто бы видели с увесистой торбой на плече, которая, как стало кое-кому известно, была битком набита золотыми монетами и драгоценностями, похищенными из комнаты убитой барыни.
