Ну-у-у… э-э-э… по крайней мере, эта женщина следит за собой, ходит в тренажерный зал, разве нет? Сколько раз упоминала о «Формуле Америки», о занятиях, которые ведет какой-то турок, Мустафа Как-его-там. Так может, она… что там говорил Микки Мэнтл? Прежде всего в женщинах важны красивые икры. Если икры в хорошей форме, то велика вероятность, что и бедра в хорошей форме; если же бедра в хорошей форме, то какой может быть живот и все остальное? А икры у Марты красивые… О хос-ссподи, ей же пятьдесят три! Расслабься, Пипкас… Это вполне может быть союз, основанный на честной взаимной договоренности. Она же не дура. В ее возрасте о детях речи не идет. Марта даст определенную свободу тебе, ты ей — если, конечно, ей будет, на что эту свободу употребить. Но что скажут люди? Женщина старше его на семь лет! Да… а сейчас-то что говорят? Хэрри Зейл открыто смеется над его стараниями по делу Крокера, а Артур рявкает так, будто он, Пипкас, не вправе совать нос в дела, которые решаются на сорок девятом этаже. Хотел бы он посмотреть, какие у них тогда будут рожи! Сейчас-то они обходятся с Пипкасом как с обычной рабочей пчелкой… Что ж, так или иначе, это надо менять!
Смычки над скрипками двигались вверх и вниз, как… ножки кузнечиков. Почему в голову вдруг пришло такое сравнение, Марта понятия не имела. Она следила, успевает ли старик скрипач на том конце за первой скрипкой… кажется, он играет сам по себе… Рэй моложе ее. Марта не знала, насколько, но в его внешности до сих пор оставалось что-то детское. Что-то слишком мягкое, пассивное. Мужчину такого типа любая властная женщина — что бы ни было источником ее властности, сильный характер или просто посредственность — легко подавит. Жена выставила его из дому! Сказала ему — убирайся, и он убрался! Не то чтобы Марта считала себя властной… Трудно быть властной, прожив двадцать девять лет с Чарли Крокером. Но что касается Рэя, тут женщине просто необходимо быть властной. Он симпатичный и отзывчивый, но ему не хватает твердости. Такой мужчина требует правильного обращения. Зато он внимателен, тебе с ним приятно и удобно. Чарли нередко коробил Марту, особенно когда начинал предаваться своим бурным развлечениям. Рэй никогда бы не сделал ничего неприятного. Хотя разве ей что-то предлагают? Они проводят вместе пятый вечер, и Рэй ни разу не пытался стать ей ближе, чем сейчас… Боковым зрением Марта различала в темноте лишь неясный силуэт. Вполне возможно, что он мечтает только о золотой звезде от «ГранПланнерсБанка» за создание своего драгоценного синдиката.
Бетховен теперь просто неистовствовал, отдаваясь у Пипкаса в животе всеми гобоями, виолончелями, ударными оркестра и одновременно вздымая под потолок очередной фонтан звуков. Все это вызывало легкий туман в голове, какое-то пьянящее и, пожалуй, даже любовное чувство. К чему оно может привести? Ни малейших предположений. Дорого ли обойдется? Вряд ли. Сильно ли она разозлится в случае чего? Не очень-то. Скорее воспримет как комплимент. Ведь он молодой мужчина. Насколько сам Пипкас мог судить, за последние двадцать лет его внешность не изменилась. Разве что пару фунтов набрал. У него даже второго подбородка нет. К пятидесяти-шестидесяти что-то случается с людьми — подбородки у них теряют форму, сливаются с шеей, щеки тоже свисают. Нет, пожалуй, если Марта сочтет это комплиментом, получится хуже всего. А что лучше всего? Никакого ясного представления на этот счет у Пипкаса не было, поскольку он не очень понимал, как далеко хотел зайти. Надо действовать по обстоятельствам. Бум-бум-бум, дрызг-дрызг-дрызг, наседал Бетховен, и опять дрызг-дрызг-дрызг. Пипкаса одолевала уютная сонливость. Краем глаза он рассматривал Марту. От ламп на сцене в зале стоял мягкий полумрак, отчего ее силуэт казался чуть размытым, будто подтаявшее мороженое. Но это всего лишь игра оттенков, искажение, вызванное светотенью. У нее красивые икры. Красивые икры, красивые икры. Руки на коленях, вот в чем сложность. Если потянуться за ее ладонью и попасть пальцами чуть дальше, может показаться, что он лезет ей между ног, и тогда вся затея превратится в отвратительный фарс. Пипкас медленно повернул голову и посмотрел на Марту уже не боковым зрением. Тусклая полоса света упала ей на руку, выхватила из темноты золотые часики и браслеты. Нет, вы только посмотрите… на одном запястье у нее, наверно, больше денег, чем вся сумма чистого дохода, которую он держал в руках за последние несколько лет. Золотой блеск дал Пипкасу какую-то видимую цель. Так — решиться ли? — а почему нет? — вперед! Он смотрел на Марту ровно ту секунду, которая была нужна для безошибочного движения. Смотреть на нее, когда их руки соприкоснутся, он не хотел. Почему? У Пипкаса не было ответа на этот вопрос… наверно, он просто не знал, что хотел бы выразить этим взглядом. Пальцы нащупали рельефный металл браслетов и витых цепочек на запястье Марты, потом накрыли ладонь. Марта могла убрать руку — но не сделала этого. И не стала недоуменно оборачиваться. Ее ладонь подалась, когда Пипкас переплетал свои пальцы с ее пальцами.
Ого! Здраствуйте-пожалуйста. Что он задумал, интересно? В голове у Марты кипело, но не от эмоций, а от стратегических выкладок. «Мне уже давно не шестнадцать. Если я не возражаю против такого невинного прикосновения, это намек на нечто гораздо большее, хотя я и не вполне уверена, на что именно. Однако если я отниму руку, даже самым шутливым жестом, то этим откажусь от всего, что мне может дать общество Рэя. А если вдруг зажжется свет и все увидят меня за руку с мистером Рэймондом Пипкасом из „ГранПланнерсБанка“, я со стыда сгорю. Почему? Не могу точно объяснить. Рука у него приятная, большая и теплая. Может, слегка пожать ее?» Не стоит, решила Марта, — она просто не знала, что означало бы это пожатие. Может, посмотреть на него? Но как посмотреть? Тепло? Благодарно? Нежно? Или иронически подняв брови, словно говоря: «Это только игра, да, Рэй?» По правде говоря, она сама толком не знала, что хотела бы сказать взглядом или пожатием. Не поворачивая головы, Марта скосила глаза как можно дальше. И увидела боковым зрением, что Рэй тоже не смотрит на нее. Так они и сидели рука об руку в темноте концертного зала Художественного музея. А одинокие скрипачи пилили смычками воздух, как кузнечики.
Когда концерт кончился и они с Генриеттой застряли в людском потоке посреди фойе, Роджер Белый сказал жене с широкой снисходительной улыбкой:
— Забавно. Ты догадываешься, почему Скотта Джоплина сунули в конец?
Разговоры о классической музыке, даже с Генриеттой, всегда напоминали ему об этом ужасном прозвище — Роджер Белый.
— Почему? — спросила жена.
— Потому что это вкусная шоколадная конфетка. — Роджер осекся. Хоть бы Генриетта не прицепилась к двусмысленному слову «шоколадная». — Это десерт, сладкое, лакомый кусочек — поощрительный приз для наших ценителей, — он слегка кивнул на толпу вокруг, — за то, что высидели Стравинского.
Роджер еще шире улыбнулся жене, будто высказал потрясающе остроумное замечание и теперь очень доволен собой. На концерте они были единственными черными, по крайней мере, других Роджер не видел, и он не хотел, чтобы остальные посетители — белые — подумали, что они с Генриеттой чувствуют себя хоть в какой-то мере неловко, приниженно, беспокойно.
— Вкусная шоколадная конфетка, да?
— Я не в том смысле, — оправдывался Роджер Белый, снова ослепительно улыбаясь. — Его задвинули в конец не потому, что он чер… афроамериканец. — Генриетта стала такой продвинутой, что ему приходилось следить за своей речью в ее присутствии. — Просто «Кленовый лист» популярен, это быстрый, веселый, жизнерадостный рэг. Надо же как-то поощрить тех, кто высидел «Весну священную». Посмотрела бы ты на вытянутые лица слушателей, если бы в конце им досталась только хорошая порция Стравинского! — Улыбка Роджера стала ярче еще на сто ватт.
— Ну, я не знаю…
— Стравинский для Атланты новый композитор, авангард, последний писк!
— Ну, не знаю…
— В Атланте это все равно что первое исполнение «Le Sacre du Printemps»[39]. Только освистать никто не посмел бы, вот и вся разница. Интересно, что бы они делали, если бы это был Шёнберг? Удавились бы с тоски, наверно, или уволили кого-нибудь.
— Скорее всего, было бы так же, как сейчас, — сказала Генриетта и придвинулась к муже поближе, чтобы не повышать голоса. — Музыка их интересует в последнюю очередь. Все думают только о Фарике и дочке Армхольстера.
— С чего ты взяла?
— Слышу. Когда мы пришли сюда, вокруг только об этом и говорили, да и сейчас только об этом и говорят.
Роджер огляделся… Черт возьми… Несомненно, жена права… А ведь его фотографии трижды печатали в газетах, и кадры пресс-конференции показали все доступные в городе телеканалы. Люди… узнавали его! Он старался стоять как можно прямее и невозмутимее. В тридцати-сорока футах от Роджера белая женщина с пышно взбитыми волосами смотрела прямо на него. Она улыбнулась. Роджер не знал, улыбаться ли в ответ. Не оборачиваясь, женщина потянула за рукав своего спутника, что-то сказала ему, и он тоже посмотрел на Роджера. Роджер отвел взгляд — ему стало неловко смотреть на них, не зная, как отвечать на их взгляды и стоит ли вообще отвечать. Он вздохнул. Ясно, это вирус звездной болезни, но он не поддастся. Он построил свою карьеру по совершенно другому принципу. Роджер захотел поделиться с Генриеттой своим наблюдением. «Смотри, вон те белые, что шепчутся, — как ты думаешь, может, они… узнали меня?» — Он уже открыл рот. Нет, только кретин будет так прямо спрашивать. Можно представить себе, какое ржанье раздастся в ответ!
