— Я думал, ты спишь… Гляди, сколько тут добра! Это все я для тебя принес, потому ребята едят что попало, главное, чтоб пища была, но ты должна есть что получше и выздороветь, а то сколько уж времени все хвораешь да мучаешься. Я и курицу на огонь поставил, сварю тебе горячую похлебку и…
Голос его вдруг пресекся. Глаза жены смотрели на него неподвижно, по-прежнему чуть испуганно, хотя приоткрытый рот словно силился что-то произнести.
— Ох, не померла ли ты? — растерянно проговорил Мелинте.
Он подошел к ней и пощупал иссохшую руку, свисающую с краю постели.
— Померла, — удрученно пробормотал он, пристально вглядываясь в глаза жены, словно прикованные к столу. — Как раз сейчас скончалась, когда…
В постели, у ног покойницы, завозился самый маленький из ребятишек и, всхлипывая, поднялся, протирая глаза. Увидев отца, он почти тотчас же успокоился и протянул к нему ручонки. Мелинте взял его на руки и, машинально прижимая к груди, снова посмотрел на жену, все еще не веря своим глазам. Потом разбудил двух старших.
— Вставайте, довольно спать! Не время сейчас!
Дети недовольно завозились, захныкали. Увидев стол, уставленный яствами, они сразу же встрепенулись и вспомнили, что хотят есть. Мелинте усадил их на лавку.
— Ешьте, ребята, досыта, что хотите!.. Только не деритесь и не шумите, потому как мамка померла и сейчас стыдно… Ты, Пэвэлук, постарше, вот и пригляди, как бы не выкипел горшок с похлебкой, а я пойду кликну соседку, чтоб обмыла покойницу!
Полковник Штефэнеску соскочил с постели, надел халат и комнатные туфли и с непокрытой головой быстро вышел во двор. Лучи недавно поднявшегося солнца ударили ему прямо в лицо, так что в первую минуту, еще не совсем очнувшись от сна, он не разглядел толком толпу крестьян, с шумом и гамом ворвавшуюся во двор. Не обращаясь ни к кому непосредственно, он крикнул наугад:
— Что это вы, ребята, мне спать не даете, вытаскиваете из дому в одних подштанниках?..
Крестьяне, стоявшие поближе, расслышали его слова и рассмеялись, но остальные загалдели еще пуще. Старый полковник лишь сейчас разглядел, что многие пришли, как на драку, — с вилами, топорами, мотыгами. Но еще на военной службе он привык смотреть опасности прямо в глаза. Возможное нападение мужиков страшило его раньше только из-за дочерей, в которых он души не чаял. Штефэнеску боялся, как бы злодеи не надругались над ними и не сделали несчастными на всю жизнь. Но сейчас он чувствовал себя неуязвимым. Не испугавшись криков крестьян, он заорал еще громче, чтобы его услышали все:
— Хватит! Тише! Прекратите горланить, выслушайте меня, да и я вас тогда услышу!.. Ну, чего вам надо? Вижу, что вы с оружием, что вас больше сотни, а я один, как перст!.. Ну, чего вам? Чего вам от меня надо?
Притихшие было крестьяне снова ожесточенно закричали:
— Убирайся отсюда!.. Не хотим больше подрядов на работу!.. Отдавай поместье, господин полковник, наше оно!.. Поглядите-ка только, братцы, как он нами помыкает, старый хрыч!.. Кости переломаем!.. Достаточно ты нас обманывал и семь шкур с нас заживо сдирал!.. Отдавай землю!.. Всю землю!.. Здесь наша земля и наш труд!
Штефэнеску смотрел и слушал с приветливым выражением лица, будто его поздравляли. Затем, когда гомон чуть поутих, спросил:
— Как вы хотите, чтобы я вас понял, если кричите все вместе?
Еще с четверть часа стоял шум и гам, пока толпа не выбрала двух человек для переговоров. Полковник удовлетворенно кивнул головой:
— Правильно, ребята! Теперь я знаю, с кем имею дело… Ну, говори ты, Ион!.. Или ты, если хочешь, вот только не знаю, как тебя звать, совсем забыл.
— Так я же Гэлигану Штефан, господин полковник! — выпалил крестьянин, выпячивая грудь.
— Правильно… Забыл я твое имя, дай тебе бог здоровья, Фэникэ! — дружелюбно воскликнул Штефэнеску. — Ну, говори ты, Фэникэ!
— А чего говорить, господин полковник? Вы разве сами не видите, что пришла революция? — с гордостью возвестил Гэлигану.
— Я вижу, что пришла, но не пойму, что ваша революция против меня имеет, ведь я…
— Все вы знаете! — сурово вмешался второй крестьянин. — Хитрите только, будто не знаете!.. А только все одно, знаете аль не знаете, нам нужно поместье. Вы-то уж долго им владели, хватит, теперь пришел наш черед! Коли отдадите по-хорошему — ладно, коли нет — все одно заберем!
— Да забирайте вы его, люди добрые! — согласился полковник, замахав руками, словно открещиваясь от нечистого. — Разве поместье принадлежит мне?.. Да берите его, ребята, и владейте на здоровье! Я согласен, пожалуйста!
— Это вы сейчас так говорите, потому что испугались нас, а завтра другое скажете! — продолжал крестьянин. — Нет, нас вы больше не обманете, господин полковник! Слава богу, хорошо вас раскусили!.. Так что сделайте милость, соберите свои вещички и убирайтесь отсюда. Мы на нашей земле ни вас, ни какого другого барина больше терпеть не будем. Вот так-то!
— Куда же мне идти, Ион? — простодушно спросил Штефэнеску.
— Откуда пришли, господин полковник! — ответил Ион. — Мы вас сюда не приглашали да и не звали!
— Как же мне уйти?.. Пустить на ветер все, что скопил за целую жизнь? Разве так можно, Ион? — не уступал арендатор.
— Можно! Потому как все, что вы скопили, нашим трудом и потом добыто.
— Но я ведь не был нищим, когда приехал сюда.
— Ну, нам с вами лясы точить некогда, скажите еще спасибо, что не обругали и не избили, как других господ, сами небось слышали! — все так же твердо отрезал крестьянин. — Уезжайте подобру-поздорову, и дай бог нам свидеться, когда я свои уши увижу!
Но полковник никак не сдавался. Приводил все новые и новые доводы. Даже предложил крестьянам принять его компаньоном в революцию, надеясь хоть таким путем спасти свой капитал, вложенный в хозяйственный инвентарь поместья и составлявший почти все приданое дочерей. Крестьяне слушали, иногда даже смеялись его шуткам, но находили на все веские возражения, а если не находили, то ожесточались и повторяли, что это их труд и что революция не позволяет господам вмешиваться в дела крестьян.
— Мы уж без вас во всем разберемся, не ваша это забота, — заявил Гэлигану. — Мужики сами по себе, господа сами по себе! А вы уходите в город, там живут господа, и ваше место там!
Сперва крестьяне потребовали, чтобы полковник ушел пешком, с одной котомкой, какую сможет взвалить на спину, но в конце концов ему позволили уехать на бричке и взять с собой все, что удастся туда погрузить. Долго простояв на утренней прохладе с непокрытой головой, полковник расчихался.
— Ко всем несчастьям недоставало мне еще подхватить насморк!
— А что говорить тем, кого избили или того хуже? — крикнул кто-то.
— Да вы и меня достаточно потрепали, люди добрые, оставили на старости лет нищим с тремя дочерьми на выданье, — горестно вздохнул полковник.
Петре с утра принялся чинить ворота, от которых остались целыми одни столбы. Большой срочности в этой работе не было. Они стояли так уже полтора года, с тех пор как погиб его отец, и могли простоять еще столько же. Но парню хотелось чем-нибудь заняться, чтобы не идти никуда с крестьянами и ни во что не вмешиваться.
С той минуты, как он вернулся из Леспези, Петре чувствовал себя разбитым и мучительно раздумывал обо всем, что произошло. Мать узнала о случившемся от соседей и была в ужасе. Сын не захотел ей ничего рассказывать. Только когда Смаранда его обвинила, что из-за него вся каша заварилась, — так, мол, люди говорят, — он гневно возразил, что тот, кто говорит это, врет: бог свидетель, что он не взял на душу никакого греха.
Впрочем, то же самое он все время повторял себе и все-таки никак не мог унять угрызения совести. Жалел, что не занимался с самого начала только своими делами, а встревал то в хлопоты по покупке поместья, то в споры по разделу земли, одним словом — всюду. Ведь к нему-то господа относились не так уж плохо. А уж о Григоре Юге и говорить нечего, родной отец не сделал бы для Петре больше. А он в благодарность возненавидел ни с того ни с сего молодую барыню. Верно, за то, что она над ним посмеялась и не захотела продать крестьянам Бабароагу. Почему-то именно он оскорбился больше всех, а остальные сумели сдержаться. Ему еще зимой, когда они были у нее в Бухаресте, втемяшилось в голову, что он тоже должен над ней надсмеяться.
С тех пор он только об этом и мечтал и радовался, когда народ злобился да распалялся, рассчитывая, что скоро появится возможность отвести душу. Петре не обдумывал заранее, в чем будет состоять его месть, как это сделали Николае Драгош и Кирилэ Пэун. Он говорил себе, что уж на месте разберется, как поступить. А там, в Леспези, голова у него словно заполыхала пламенем. Он ворвался в дом, чтобы придушить ее, убить насмерть… И, лишь увидев ее, понял, что скорее убьет самого себя, чем ее. И все-таки Тоадер Стрымбу убил барыню… У него, правда, мелькнула тогда мысль не пускать Тоадера в комнаты, и он бы его не пустил, но побоялся, как бы люди не сказали, что он почему-то держит сторону барыни. А потом, когда мужики громили и грабили усадьбу, его так и подмывало убить Тоадера, наказать за злодейство, и только стыд удержал его. Вот он и вернулся один-одинешенек из Леспези, оставив остальных у горящей усадьбы. Матей Дулману тоже расстроился из-за убийства барыни. Петре не мог объяснить даже самому себе, почему его так глубоко поразила смерть Надины. Он снова и снова убеждал себя, что не виноват, и раз убил ее кто-то другой, то его дело сторона. С тех пор он не выходил со двора да и не хотел выходить, что бы ни случилось, даже если он один во всем селе останется без земли… А нынче ночью ему приснилась барыня. Будто он ее обнимает, а она не кричит, а ласкает его и говорит: «Почему ты позволил им убить меня?» Петре проснулся, все еще слыша ее укоризненный голос…
