Он, Ванятка, молчал — молчал, занятый сахаром и черносливом, исподлобья, задумчиво поглядывая через стол на чужого солдата, надо быть не зная, признавать его отцом или не признавать, и вдруг, что‑то решив про себя окончательно, заерзал на скамье, засопел.
— Мы тебе ходули сделаем, белезовые. Ладно? — сказал он, картавя.
Подумал и добавил в утешение:
— Сибче ног будут бегать. Эге?
Мать поперхнулась, пролила блюдце, дернула Ванятку за рубашку.
— Молчи, дурак! — зашипел, замахиваясь, Шурка.
Но было поздно: отец все слышал и понял. И диво — дивное: он ни капельки не расстроился, не рассердился, чего Шурка боялся. Он потянулся через стол к Ванятке, тот живо соскочил со скамьи, подошел, бесстрашно влез на кожаные обрубки колен. Отец крепко прижал Ванятку к своей рыже — зеленой груди, к железным пуговицам, погладил бледной ладонью по голове — одуванчику.
— Признал… пожалел… — прослезился и засмеялся отец.
И все за столом рассмеялись, даже бабуша Матрена заклохтала, закудахтала. Все задвигались, загремели посудой, разбудили уснувший самовар, он тоненько свистнул, засопел, словно тоже обрадовался, и Шурка смело обратился к отцу:
— Германы и австрияки трусят наших, русских?
— Умирать никому неохота.
— А штыков боятся, да?
Каменея лицом, отец сдвинул густые брови, раздраженно проворчал:
— Давно бы пора этими штыками не вперед, а назад ткнуть… да как следует!
Шурка не понял ответа, расспрашивать не решился: батя определенно не хотел разговаривать о войне. Он допил чай, бросил из стакана себе в рот одну черносливину, остальные отдал Ванятке. Шурка маленько позавидовал, подумал, что не грешно бы поделиться и со старшим сыном, но тут же радостно догадался, почему батя этого не сделал. Шурка молча, торжественно повторил отца: выловил из чашки и сунул ягодину за щеку, а другую, лопнувшую (вот до чего разбухла, самая — пресамая большая!), подарил братику. Ванятка долго не верил, не брал, а потом взял и съел.
— Чул, облатно не спласывать, — торопливо сказал он при этом.
Шурка снисходительно усмехнулся: до чего же мал еще его братик! Впрочем, явное превосходство не помешало большому человеку принять от матери и бабуши некую дань, но это уже к делу не относится.
Отец спустил Ванятку на пол, собрался во двор смотреть скотину, и матери пришлось, заикаясь, сознаться, что Лютика у них давно нету: не поглядели, что развалина, все зубы сжевал, порожнюю телегу еле тащит, — забрали мерина в обоз.
Отец бешено взглянул на мать и страшно выбранился, чего никогда не делал, да еще за столом, под иконами.
— Так и знал… что хотят, то и творят! — злобно плюнул он, и все его темное лицо перекосилось и задрожало от гнева и слез. — А поди, у Быкова, пройдохи, не тронули жеребца? — жалобно спросил он.
Мать виновато, слабо кивнула и опустила голову.
— Гр — раби — ители! — заплакал, заскулил тоненько, как‑то беспомощно отец, и Шурке стало неловко и стыдно смотреть на него. — Чужое‑то горе не болит… Видно всем: что на войне, что дома — одни порядки. Это как понимать?
Вот так осенью, в памятный вечер, когда топили ригу, сушили рожь, Шурке неловко было смотреть на пастуха Сморчка, как он с мокрыми от слез волосатыми щеками ревел и топал отчаянно лаптями, проклиная русских солдат за то, что они полРоссии отдали немцам. Пастух рычал и плевался, злобно, длинно и необыкновенно бранясь, но сила определенно была на его стороне, он и плакал оттого, что сил у русских было много, хотя половину царства — государства все‑таки отхватил почему‑то германец. А за отцом сейчас не было, кажется, никакой силы, он и плакал и бранился от бессилия, и именно поэтому Шурке было стыдно и неловко.
— Окопы‑то нам тоже глаза открыли… Помирай — там тебе рай! Али дожидайся, когда песок на камне взойдет!.. — кричал отец, и с длинных усов его капали на гимнастерку слезы. — Н — ну, погодите, сволочи, погодите!
Матершинничая, ворочаясь со скрипом на лавке, он поднял лиловый прыгающий кулак и жалко погрозил им в черное, морозное окошко:
— Врешь, паскуда! Ведь и камень терпит, терпит да и треснет! А человек, по — твоему, нет?.. Куда толкаешь? Я зна — аю куда… Не боюсь! Я теперича на все готовый…
— Полно расстраиваться, побереги себя… проживем и без лошади, — уговаривала мать, не смея поднять головы, точно виноватая, словно от нее зависело спасение Лютика, а она не сумела этого сделать. — Говорю, еле ноги таскал… На телушку жеребеночка выменяем.
Отец, всхлипывая, вытащил из нагрудного кармана гимнастерки солдатскую плоскую масленку — жестянку с табаком, долго отвинчивал крышку, вертел цигарку непослушными пальцами. Потом он вытер щеки и усы зеленым своим рукавом.
— Телка… на другое дело… пойдет, — медленно и сумрачно проговорил он, немного успокаиваясь, приходя в себя, пуская клубы настоящего, душистого махорочного дыма.
В избе сразу запахло мужиком, хозяином. Слова у отца стали решительные, и голос обыкновенный, твердый, не допускающий возражений. И Шурке уже не было стыдно глядеть на батю, слушать его: ему, Шурке, опять хорошо, легко вздох — нулось.
— Я, лежа в госпитале, все удумал… — говорил отец, хмурясь, опрокидывая пустой стакан на блюдце донышком вверх. — Все удумал, только вот про Лютика такого не сообразил… Ах, подлецы! Так сердце и вынули!.. Да, не одну ночь прикидывал, и так и сяк, как жить. Оттого и не писал… И не спится мне, и всякое, нехорошее в башку лезет… Однако взял себя в руки. Раз жив, думаю, остался в таком положении… успею подохнуть‑то, сперва попробую… Горшки буду делать. В молодцах, до Питера, я горшечничал с покойным родителем на пару. Чай, не забыл, не разучился, попробую…
Мать подняла голову, молча перекрестилась, поправила ковровую шаль на плечах и как‑то вся распрямилась.
— Надо будет глины купить, каравашков хоть полсотни на первое время, — продолжал отец, крепко, сладко затягиваясь табаком. — Да — а, попробую… Я прежде‑то родителя обгонял в работе: он десять горшков сляпает, а я — дюжину, один другого лучше. Корчаги, помнится, удавались больно мне. Ну, и ведерники. конечно. В каждую сотню горшков полагалось корчаг‑то по десятку класть, иначе барышник и на воз не взглянет. А поди‑ка сделай этот десяток, высуши, обожги, чтобы ни одна корчага не лопнула. Это тебе не кашники, не кулачники… У меня не лопались, — сказал он значительно. — Что ни корчага — звенит колоколом.
Он помолчал. Забота, беспокойство, как всегда, тотчас отравились на его недоверчивом лице. Но и это сейчас было приятно Шурке.
— Много глины надо, — вздохнул отец. — Самим глины не нажить, где уж теперь!.. В Карасово загляну. Там горшели, надо быть, не перевелись, — известное царство глинопятов. Каждый год, поди, глину живут, и для себя и на продажу… Станок вот еще потребуется, дресва, песок, дрова… Опять же печь придется перекладывать: мала, обжигать горшки такая не годится… Хотя попробовать для начала можно, десятка два — три влезут. Ну, лишний обжиг на полусотню, эка важность… Ах, сволочи, сволочи, что наделали! Без ружья застрелили, наповал!.. И все‑то им с рук сходит. Управу, верно, на том свете искать… Не хватит твоей телки на расходы, Палаша!
— Лен продадим. Не сумлевайся, копейка в дому найдется, — повеселела сызнова мать, и теперь даже губы у нее перестали быть меловыми. — Это ты верно задумал, отец, верно. Свои‑то руки дешевы, ничего не стоят. А горшки ноне в цене. Чугунков бабы уж который год не видывали… Господи, как хорошо ты задумал, лучше и не надо, как хорошо!
Бабуша Матрена ласково вторила ей из‑за самовара:
— Заботник ты наш, хозяин, золотые твои рученьки! Не успел, родимый, за стол сесть, кусок хлеба съесть, а уж гляди‑ка, сам каравай припасает, добытчик… Без лошади вам не обойтись, помяни мое слово, Полюнька, не обойтись. Горшки‑то, корчаги на базар не поволочешь на своем горбу, то‑то и оно… Эка благодать, сам бог тебя надоумил, солнышко мое, обогрел… На роду, должно, написано: без ноженек жить… Да ведь кто с калачом — тому все нипочем. А без рубля, сам знаешь, как без шапки, холодно…
И мать не обрывала бабушу Матрену, не предлагала ей пирога и чернослива, не собиралась второй раз ставить самовар. Она слушала добрые, складные, как песня, бабушины приговоры — причитания и вся светилась, довольная. Неотразимая вера, как всегда, горела неугасимо в ее голубых печально — светлых глазах.
…А когда ложились спать, Шурка внезапно услышал, как слабо охнула и глухо зарыдала мать, подсаживая на кровать отца.
Утром, чуть свет, прибежала сестрица Аннушка, громко запричитала, запела и всех перебудила. Отец не встал, поздоровался из спальни не больно ласково, каким‑то скрипучим, невыспавшимся голосом. Сестрица долго топталась и пела на кухне, все, надо быть, ждала, что отец поднимется с кровати. Потом, не утерпев, сама залезла к нему в спальню в шубе и валенках с грязными, в засохшем навозе, калошами, как ходила во двор, в загородку к корове. Шурке с печи было видно; Аннушка шарила в полутьме быстрыми глазами по кровати и скучно, как бы по обязанности выла; и вдруг глаза ее, все разглядев, остановились; она, замолчав, повалилась, как мертвая, отцу в ноги, в пустое, смятое одеяло.
