Она могла не бояться, что так подумают, потому что приехала она сюда с пятью чудесными ребятишками! Мы — люди достаточно взрослые и понимаем, что, будь она женщиной из жарких пустынь, она не замкнулась бы в своих детях, как поступила эта дама.
Три ее дочки благополучно набрали здесь три-четыре года, которых им не хватало, чтобы выйти замуж, и вышли замуж. Из двух сыновей один умер во время поездки в Австрию, а другой занял видное место в Париже. Прошло семь-восемь лет, и приблизительно в то время, о котором я рассказываю, госпожа Тим была уже бабушкой, причем многократно. Дочки оказались хорошо пристроены в ближних селениях, в долине вокруг нас.
На дороге, спускающейся из Сен-Бодийо, очень часто можно было видеть посыльного госпожи Тим, после чего вверх поднимались экипажи с кормилицами, няньками и ребятней. У одной только старшей дочери было шестеро детей. Посыльный госпожи Тим всегда получал один и тот же наказ: объехать все три семьи и привезти всех внучат.
И начинался сплошной праздник: полдники в лабиринтах из самшитовых кустов, прогулки на спине осликов, игры на площадках, а в случае дождя, чтобы дать волю нетерпеливым ребячьим ногам, устраивались пляски или спортивные соревнования на верхних этажах замка, полы которых от беготни и прыжков грохотали, как далекий гром.
При каждом удобном случае, например, на обратном пути из Мана (дорога оттуда проходит как раз над их парком), или, скажем, осенью, после охоты на зайцев, одним словом, всякий раз, оказываясь на склоне, откуда виден самшитовый лабиринт и площадки, люди обязательно останавливались, чтобы посмотреть на все эти забавы. Тем более, что госпожа Тим всегда была там заводилой.
Одевалась она в пышное платье из грубой шерсти с огромными складками, возникавшими и исчезавшими на каждом шагу вокруг ее стройного, как статуя, тела. Она носила корсаж и украшала его батистовыми жабо. Очень уж была она привлекательна среди этого водоворота ребятишек, прицепившихся по нескольку штук к каждой ее руке, пока остальные носились и сновали вокруг нее, будто рыбки в пруду. За ней двигались кормилицы, неся грудных младенцев в коконах из белых пеленок. А если подняться на цыпочки и заглянуть через забор, можно было увидеть, как она раздавала на полдник куски пирога и стаканы с сиропом. Справа от нее стоял лакей (сын Онезифора из Пребуа) в синем костюме и держал бочонок с оранжадом, а слева — горничная (внучка старой Нанетты из Авера) в красновато-лиловой одежде, с корзинкой печенья в руках. Это надо было видеть!
А если она тебя замечала, подняв глаза, чтобы понять, куда уставилась изумленная девчушка, увидевшая человека над забором, она приглашала и тебя, и надо было повиноваться. Причем для тебя, конечно, речь шла не об оранжаде, Онезифор-сын тут же приносил тебе стаканчик вина. И тут уж не было никакой возможности уйти, к тебе на колени усаживались сразу несколько ребятишек и просили рассказать сказку или еще что-нибудь.
Но сказок мы не знаем, да если бы и знали, рассказать бы не сумели.
Хорошо было оказаться рядом с госпожой Тим, такой открытой и честной, несмотря на вулкан и ледник (а, может быть, именно по этой причине).
«Живите хорошо, — говорила она нам, — живите счастливо, только это и надо. Пользуйтесь всем. Смотрите, как я пользуюсь всем». И медленным, но точным жестом хватала наугад кого-нибудь из внуков, начинала ласково тормошить его, и от этой ласки он раскрывал рот и раскидывал руки, смеясь и радуясь. И когда ребенок раскрывался вот так, как раскрывается персик, разделенный пополам, она притягивала его красивыми руками к своему лицу и целовала в губы.
Так что вы сами понимаете, что этот старший егермейстер, половину которого составляла такая женщина, не мог нам не понравиться.
Новость дошла до нас даже раньше, чем до самих заинтересованных лиц. Кто-то из наших ездил в Гренобль, не помню уже по какому делу, и привез этот слух. Все были за, разумеется. Только одни говорили, что это правда, а другие — что это неправда.
А Ланглуа слушал нас. И вот, когда однажды, в два часа пополудни, он оседлал коня и сел на него верхом, мы подумали:
— Так и есть, он повезет свидетельство!
— Э, нет, — говорили другие, — он без цилиндра.
И верно, одет он был в куртку из буйволиной кожи, а на голове — меховая шапка, поскольку приближался уже ноябрь.
И он все-таки поехал по дороге, ведущей в Сен-Бодийо. Мы вышли проследить за ним на площадку под липами, откуда все видно. Он ехал бодрой рысью как раз в том направлении.
Мне кажется, что в тот день он над нами слегка пошутил: дорога была действительно та, он спустился по ней в ложбинку, где течет Эброн, и мы стали следить за участком дороги, выходящим за Эброном. Отсчитали время, необходимое, чтобы спуститься к воде, проехать по мосту и выехать на другой берег, но он там не появился. И опять мы разделились и стали спорить о цели поездки, о шляпе и меховой шапке, когда кто-то вдруг крикнул:
— Смотрите, смотрите, вон же он.
И показал пальцем на точку далеко от дороги, на лугу справа, по которому он поднимался напрямую к замку, махая нам платком.
«Вот тупые головы», — подумали мы, обрадовавшись этому сигналу как дружескому жесту. Почему он был таким дружелюбным издали и таким высокомерным вблизи?
Похоже, он вернулся очень поздно в тот вечер и, если верить Сосиске, впервые произнес ласковое слово. Рано лечь спать ей не удалось: после ухода последнего клиента она помыла стаканы и бутылки, вытерла стаканы, дала воде стечь с бутылок, вышла на порог и стала смотреть на уснувшую деревню, на липы с листвой, шумящей под бесчисленными звездами, словно ручей.
Когда она услышала цокот копыт, то не успела из — за охватившего ее подсознательного счастья подняться к себе наверх, а Ланглуа был уже на площади.
— Чего не ложишься? — спросил он.
Она не ответила, и оба вошли в дом. Она повозилась еще немного, чтобы не сразу уйти, пока Ланглуа ставил коня в конюшню. Она подумала про себя: «Дам-ка я ему свечу. Небось не съест он меня!» Конечно нет, и даже наоборот! Он сказал ей:
— Давненько не судачили мы, как дела идут в мире, а, старушка? А они идут, — добавил он, — и очень даже быстро!
Он действительно ездил в Сен-Бодийо, и действительно по поводу свидетельства. Юрбен и госпожа Тим и в самом деле получили звание старшего егермейстера, или, как это еще называют, старшего инспектора охотничьего надзора.
Этот охотничий надзор стал приобретать для нас все более и более важное значение. Внутренне мы все обрадовались, что сможем теперь называть госпожу Тим госпожой старшей егермейстершей. А Юрбен… ну что ж, что касается его, мы посмотрим. Это могло зависеть от его взрывоопасности. Нужно было по крайней мере успеть хотя бы разглядеть, какой на нем будет костюм.
Как это ни странно, но, как оказалось, те, кто принял такое решение, обнаружили прекрасное знание людей. Юрбен словно только и ждал этого решения, чтобы превратиться в солидное тело. Он получил в свое распоряжение портного из 28-го африканского стрелкового полка, стоявшего гарнизоном в Сен-Бодийо со всем оружием и обозом. Целую неделю тот был занят только тем, что днем кроил, шил и подгонял форму, а по вечерам учил Онезифора-сына дуть в охотничий рог. Это было просто невыносимо. Они забирались на самую высокую площадку, и осенний ветер доносил до нас рыгание, пукание и душераздирающие стоны выбившегося из сил Иеремии. Да, в этом отношении три дня оказались для нас трудными. Но на четвертый день октябрьский ветер наполнился звуками, сладкими как мед, как темное вино, и мы услышали прекрасные хрипловатые модуляции. Дело в том, что вместо Онезифора играть стал некий Пьерлё-Брав из Понсона, бывший рожечник из военного оркестра, знавший все секреты этого инструмента.
Может быть, вы думаете, что при своем росточке Юрбен выглядел в форме смешным? Вовсе нет. Не забывайте о госпоже Тим. Она все проверяла опытным глазом, и господин Тим облачился в короткую куртку зуава, в которой грудь его гордо выпячивалась, а на ногах были длинные брюки со штрипками, ладно облегающие икры и бедра до самого кожаного пояса, расположенного выше, чем обычно. Все это удлиняло ноги, и он выглядел выше ростом. Костюм был сшит из эльбёфского сукна, тонкого и гладкого, цвета осенних листьев. На голове была тирольская шляпа с фазаньим пером.
— Главное — никаких финтифлюшек, — сказала госпожа Тим портному, который хотел наделать шнурочков, аксельбантов и эполет. Не захотела она даже, чтобы галуны, соответствующие его чину, были толще карандаша.
Все, что она сделала, было и красиво, и практично для перемещения в лесу, в горах, для верховой езды, под дождем и снегом: на брюки можно было надеть и гетры, и сапоги, а на куртку — накидку от дождя. И для парада лучше не придумаешь: тирольская шляпа с фазаньим пером всегда украшает мужчину.
