Ни следа знания латыни или греческого языка нельзя было бы увидеть в этой фигуре, освещенной в данную минуту огнем из печки и двумя сальными свечами, фигуре, представляющей смешение мужика и моряка. Когда-то белая рука, только перелистывавшая в продолжение всей молодости листки книг, теперь коричневая и корявая, покрыта веснушками от действия соленой воды и солнечного припека, жестка и мозолиста от работы веслами, парусом и рулем; ногти на руках наполовину отломлены и окружены черными краями, вследствие прикосновения к земле и земледельческим орудиям. Ушные раковины обросли волосами, и в них, как средство против катара и флюсов, пропущены свинцовые колечки. Из пришитого к шерстяной фуфайке кожаного кармана торчал волосяной шнур с привязанным к нему часовым ключиком из желтого металла с карнеолом {2}. Большой палец ноги проделал дырки в сырых шерстяных чулках, которые он старался скрыть, для чего беспрестанно прятал под столом ноги. Фуфайка пожелтела под мышками от пота, а брюки были полуоткрыты, так как отлетело несколько пуговиц.
Он при воцарившемся всеобщем почтительном молчании вынул из кармана брюк коротенькую трубку и вытряхнул из нее золу, ударяя ею по краю стола, так что на полу образовалась довольно заметная кучка из золы и скисшего табака. Но рука тряслась, и набивание трубки плохо клеилось; это было настолько очевидно, что возбудило беспокойство.
— Как вы сегодня чувствуете себя, господин пастор? Мне кажется, вам сегодня нездоровится,— заметила старуха.
— Я? — сказал он, высыпая щепотку табаку мимо трубки. Потом он покачал головой, как бы желая сказать, что он хочет, чтобы его оставили в покое, и погрузился в неопределенные, но тяжелые мысли.
Карлсон понял, в чем дело, и шепнул старухе:
— Он нетрезв!
Думая, что надо и ему вмешаться, Карлсон взял кофейник и налил пастору чашку кофе, поставил перед ним водку и попросил его покушать.
С уничтожающим взглядом приподнял старик свою седую голову так, что, казалось, он хотел ударить ею Карлсона.
— Ты кто здесь? Работник? — проговорил он, отталкивая с отвращением от себя чашку.
— Дайте мне чашку кофе, фру Флод! — обратился он затем к старухе.
Потом он погрузился на время в глубокое молчание, вспоминая, быть может, величие прежних дней и раздумывая о том, как сильно развивается в народе бесстыдство.
— Проклятый работник! — зашипел он еще раз.— Убирайся и пойди помоги Роберту справиться с лодкой.
Карлсон хотел было прибегнуть к ласке, но старик сразу прервал его.
— Разве ты не знаешь, кто ты?
Карлсон исчез в дверях.
Освежившись несколькими глотками кофе, пастор напустился на старуху, старавшуюся сказать что-нибудь в извинение работника.
— Что, у вас невода заброшены?
— Да, дорогой господин пастор,— сказала старуха,— все сети и невода. Около шести часов еще никто не знал, что к ночи поднимется шторм; и я знаю Густава. Он скорей пойдет ко дну, чем согласится в такую ночь не забрасывать сетей.
— Ну что же, уж этот сумеет выйти из затруднения,— сказал в утешение пастор.
— Не скажите, господин пастор! По-моему, пусть пропадут сети, хотя они стоят не мало, лишь бы малый вернулся благополучно…
— Не будет же он настолько глуп, чтобы в такую погоду вытягивать сети? Ведь под ним море лежит!
— Этого-то именно и надо от него ожидать! Как отец, он всегда выкинет что-нибудь особенное, и он был бы в состоянии жизнью своей пожертвовать, лишь бы не пропали невода.
— А если уж так суждено, фру, то сам черт ему не поможет! Впрочем, рыба хорошо ловится! На прошлой неделе мы были с шестью неводами возле ольхового залива и поймали восемнадцать раз восемьдесят штук.
— Что, килька была жирна?
— Еще бы! Жирна как масло. Но скажите-ка, фру Флод, что это за болтовня носится по поводу вас: будто бы вы подумываете вторично выйти замуж? Правда ли это?
— Ах! Тьфу, пропасть! — воскликнула старуха.— Неужели об этом говорят? Это невообразимо, о чем только люди не болтают.
— Меня это мало касается,— возразил пастор.— Но если правда то, что говорят, будто дело идет о работнике, то мне жаль сына.
— О! Малому опасаться нечего, и видали мы отчимов похуже того.
— Итак, это правда, как я понимаю. Неужели еще так сильно горит огонь в старом теле, что вы дольше выдержать не можете? Тело хочет получить свое! Ха! ха! ха!
— Не желаете ли вы еще чашку кофе с водкой, господин пастор? — прервала его старуха, испугавшись оборота, который принял разговор.
— Пожалуйста, фру, будьте любезны! Благодарю! Но мне пора в постель, а вы еще, вероятно, не постлали мне.
Послали Лотту в каморку приготовить там постель, после того как пришли к соглашению, что Карлсон и Роберт проведут ночь в кухне.
Пастор зевнул, потер одну ногу о другую, провел рукой по лбу до блестящей лысины, как бы желая стереть неизъяснимое горе, потом голова короткими толчками склонилась к столу, пока наконец подбородок не нашел в доске стола поддержку.
Старуха, увидав, в каком он состоянии, приблизилась, осторожно положила руку ему на плечо и тихо потрясла его.
— Дорогой господин пастор,— попросила она трогательным голосом,— не прочтете ли вы нам сегодня вечером, перед тем как нам идти спать, поучительное слово? Подумайте о старухе и ее сыне, ушедшем в море.
— Поучительное слово? Да! Дайте мне книгу; ведь вы знаете, где она находится.
Старуха взяла кожаную дорожную сумку и вынула из нее черную книгу с золотым крестом. Обыкновенно вынимали эту книгу как дорожный ящичек, из которого давали укрепительные капли старухам и больным. Благоговейно, точно она внесла в свою низкую хижину частицу церкви, понесла она таинственную книгу обеими руками, как теплый хлеб, осторожно отставила в сторону чашку пастора, вытерла стол своим фартуком и положила священную книгу перед отяжелевшей головой пастора.
— Дорогой пастор,— шепнула старуха, пока ветер по-прежнему шумел в дымовой трубе,— вот книга.
— Хорошо, хорошо,— отвечал пастор, как бы во сне, протянул руку, не поднимая головы, ощупал чашку с кофе и так неловко задел пальцем, что опрокинул чашку; двумя ручьями потекла жидкость по грязному столу.
— Ах, ах! — завопила старуха, спасая книгу.— Ничего не выйдет! Вам спать хочется, господин пастор, и вам надо лечь.
Но пастор уже захрапел; он спал, положив руку на стол и как-то нелепо вытянув указательный палец, как будто он указывал им невидимую цель, которая в данную минуту была недостижима.
— Как же нам теперь уложить его? — спросила старуха у девушек.
Она знала, в какое он может прийти настроение, если его теперь, когда он пьян, внезапно разбудить. Оставить его в кухне не годилось, ради девушек; тоже и в комнату нельзя его внести из опасения, что будут болтать злые языки.
Все три женщины вертелись вокруг спящего, как крысы, окружившие кошку, чтобы надеть на нее цепи, но не решавшиеся к этому приступить.
А пока что погас огонь в печке; и ветер дул в окно и в неплотные стены. Старик, сидевший в одних чулках, вероятно озяб, потому что несколько раз подряд бессознательно поднялась голова, рот широко зевнул и раздался глухой стон, похожий на предсмертный стон лисицы, от которого содрогнулись женщины.
— Я, кажется, поспал,— сказал пастор.
Он встал и с полузакрытыми глазами пошел к скамейке, стоящей у окна; он лег, растянулся на спине, скрестил руки на груди и задремал, протяжно вздохнув.
Нечего было и думать его унести оттуда. Карлсон и Роберт, вошедшие теперь, тоже не решились тревожить его.
— Он спит! Осторожней! — заметил Роберт.— Дайте ему только подушку под голову, накройте его одеялом, и он проспит до утра.
Старуха взяла девушек с собой в комнату. Роберту было приказано идти спать на сеновал над кладовой, а Карлсон пошел в свою каморку. Потушили свечи, и в кухне стало тихо.
Вскоре все в доме погрузилось в более или менее спокойный сон.
* * *
На следующее утро, когда петух и фру Флод встали, чтобы разбудить всех своих, пастора и Роберта уже не было. Шторм улегся, холодные белые осенние тучи неслись с востока к материку, и небо снова просветлело.
Около восьми часов старуха пошла к восточному мысу посмотреть, не покажется ли в открытом море лодка. Вдали, в проливе, между островками выплывала то одна, то другая зарифованная парусная лодка, исчезала и снова появлялась. Море синело, как сталь, а наружные шхеры едва светились, они как бы висели на платках, окрашенных в цвет воздуха, как будто они из воды выплыли кверху, собираясь подняться в виде ночного тумана. Молодые тюлени лежали на бухтах и на мысах и бежали по воде, они погружались в воду, когда над ними тяжело пролетал морской орел, а потом опять выплывали, снова бежали, так что от воды летели брызги.
