— Вы кормитесь за счет мертвецов, Лестибудуа! — сказал ему наконец однажды священник.
Эта мрачная фраза заставила его призадуматься и на некоторое время остановила его; но теперь он продолжает возделывать свой картофель и даже утверждает самоуверенно, что он вырастает на грядах сам собою.
Со времени тех событий, которые будут здесь описаны, ничто в самом деле не изменилось в Ионвиле. Жестяной трехцветный флаг, как встарь, вертится на церковной колокольне; над галантерейной лавкой до сих пор развеваются по ветру два куска ситца; аптечные эмбрионы, вместе с пачками белого трута, продолжают гнить в мутном спирту, а над воротами трактира старый золотой лев, полинявший от дождей, выставляет по-прежнему перед прохожими свою кудрявую, как у пуделя, шерсть.
В тот вечер, как супруги Бовари должны были прибыть в Ионвиль, у хозяйки «Золотого Льва», вдовы Лефрансуа, было столько хлопот, что она обливалась потом, ворочая свои кастрюли. Был канун рыночного дня в местечке. Надобно было заранее разрубить мясо, выпотрошить кур, наварить супу и кофе. Сверх того, она должна была стряпать на нахлебников, да еще приготовить обед доктору, его жене и их прислуге; из бильярдной доносились взрывы хохота; три мельника в трактирном зальце требовали водки; дрова пылали, обуглившиеся головни потрескивали, и на длинном кухонном столе среди кусков сырой баранины высились стопы тарелок, дрожавших от толчков доски, на которой рубили шпинат. С птичьего двора доносилось кудахтанье кур: за ними гонялась служанка, чтоб их зарезать.
Мужчина в зеленых кожаных туфлях и в бархатной шапочке с золотою кистью, лицом рябоватый, грел себе спину у камелька. Лицо его выражало одно только самодовольство, и смотрел он на жизнь, казалось, с таким же спокойствием, как щегленок, висевший над его головой, на свою клетку из ивовых прутьев: то был аптекарь.
— Артемиза! — кричала трактирщица. — Наломай прутьев, наполни графины, принеси водки, да живей! Хоть бы я знала, что подать на десерт господам, которых вы ожидаете! Боже милостивый! Ломовые опять подняли гам в бильярдной! А их телега так и осталась у ворот! Еще, чего доброго, «Ласточка» переломает ее на въезде. Кликни Полита, чтобы он вкатил ее в сарай… Поверите ли, господин Гомэ, с утра они сыграли пятнадцать партий и выпили при этом восемь кувшинов сидра!.. Того и гляди, прорвут сукно, — продолжала она, глядя на них, с шумовкой в руке.
— Беда не велика. — ответил господин Гомэ, — другой купите.
— Другой бильярд! — воскликнула вдова.
— Да ведь этот уж еле держится, госпожа Лефрансуа; повторяю вам, вы себе вредите! Вы себе страшно вредите! Теперешние игроки любят, чтобы лузы были узкие, а кии тяжелые. Теперь уж другая игра пошла! Все переменилось! Надо поспевать за веком! Посмотрите-ка на Теллье…
Трактирщица вся покраснела с досады. Аптекарь прибавил:
— Что ни говорите, а у него бильярдец приятнее вашего; и если бы затеяли, например, патриотическую пульку, в пользу поляков, что ли, или, скажем, потерпевших от наводнения в Лионе…
— Мы не боимся такой голытьбы, как Теллье, — прервала хозяйка, пожимая жирными плечами. — Полноте, господин Гомэ, пока жив «Золотой Лев», в публике у него недостатка не будет! У нас хватит пороху! А вот «Французское кафе» в одно прекрасное утро окажется опечатанным, с великолепным объявлением на ставнях — о продаже с молотка! Переменить мой бильярд, — продолжала она, рассуждая сама с собою, — когда на нем так удобно раскладывать белье! Бывало, как наедут охотники, я на нем по шести человек спать укладывала!.. Ах, этот копун Ивер все не едет!
— Вы будете ждать, пока он не приедет, чтобы накормить пансионеров? — спросил аптекарь.
— Ждать? А господин Бинэ! В шесть часов ровно, вы увидите, он уж тут как тут, потому что по аккуратности нет ему равного на земле. Прибор его должен быть непременно на том же месте в маленькой зале. Умрет скорее, чем согласится отобедать в другой комнате. И привередлив же, а в сидре так разборчив, что и не угодишь! Это не то что господин Леон, этот иногда и в семь придет, и даже в семь с половиной; он и не смотрит, что ему подают. Прекрасный молодой человек! Голоса никогда не возвысит!
— Большая, видите ли, разница между человеком, получившим образование, и простым сборщиком податей, бывшим жандармом.
Пробило шесть часов. Вошел Бинэ.
На худом его теле болтался синий сюртук, из-под козырька кожаной фуражки с отворотами, завязанными тесемкою на темени, виден был лысый лоб, придавленный долгим знакомством с каской. Он носил жилет из черного сукна, волосяной галстук, серые панталоны и во всякую погоду хорошо вычищенные сапоги с симметрическими выпуклостями на выдававшихся больших пальцах. Ни один волосок не выбивался за линию его светлой бороды, обрамлявшей, словно бордюр клумбу, длинное тусклое лицо с маленькими глазками и горбатым носом. Он был силен во всех играх на зеленом столе, удачно охотился, обладал красивым почерком и упражнялся в резьбе на токарном станке; его забавляло вытачивать салфеточные кольца, которыми он наполнял весь дом с ревностью художника и себялюбивою ограниченностью мещанина.
Он направился в комнату для гостей; но раньше надобно было удалить оттуда трех мельников; и все время, пока накрывали ему на стол, Бинэ упорно молчал, заняв обычное место у печки, потом запер дверь и снял по заведенному порядку фуражку.
— Этот не намозолит себе языка любезностями, — сказал аптекарь, оставшись опять наедине с трактирщицей.
— Он никогда не бывает разговорчивее, — отвечала та. — На прошлой неделе сюда завернули два торговца сукном, превеселые, преостроумные молодые люди, весь вечер рассказывали анекдоты; до слез меня распотешили; что же вы думаете? — этот сидит как рыба, так ни слова и не сказал.
— Да, — сказал аптекарь, — нет у него ни воображения, ни находчивости — словом, ничего, что отличает светского человека!
— А ведь считается человеком способным, — возразила хозяйка.
— Способным? — переспросил Гомэ. — Он? Способным? Быть может, по своей части, — прибавил он спокойнее. И продолжал: — Ах, если коммерсант, ведущий крупные дела, или, скажем, юрисконсульт, доктор, аптекарь бывают так поглощены своими мыслями, что становятся нелюдимыми и чудаками, это я понимаю! Этому есть примеры в истории! Но они, по крайней мере, о чем-нибудь думают! Мне самому, например, сколько раз случалось, чтобы написать рецепт, искать перо на конторке, а оно торчит у меня за ухом!
Между тем госпожа Лефрансуа выглянула за дверь, не едет ли «Ласточка», — и вдруг вся вздрогнула. Человек, одетый в черное, вошел в кухню. В последнем свете сумерек можно было различить его румяное лицо и атлетическое телосложение.
— Чем могу служить, господин кюре? — спросила трактирщица, доставая один из медных шандалов со свечами, выстроенных ровною колоннадой на камине. — Не угодно ли чего выпить? Рюмочку смородинной? Стакан вина?
Священник учтиво отказался. Он зашел за своим зонтиком, который забыл на днях в монастыре Эрнемон, и, попросив госпожу Лефрансуа прислать его в церковный дом в тот же вечер, отправился в церковь, где звонили ко всенощной.
Когда затих звук его шагов по площади, аптекарь заявил, что поведение священника было прямо непристойно. Отказ от напитков показался ему отвратительным лицемерием: все попы тайком пьянствуют и хотели бы вернуть времена церковной десятины.
Трактирщица заступилась за своего духовника:
— Да он четверых таких, как вы, в дугу согнет. В прошлом году помогал он нашим работникам убирать солому; сразу по шести вязок подымал, вот до чего силен!
— Молодчина, что и говорить, — сказал аптекарь. — Извольте-ка посылать наших дочерей к здоровякам с таким темпераментом — на исповедь! Я, будь я на месте правительства, издал бы указ, чтобы священникам раз в месяц пускали кровь. Да, мадам Лефрансуа, ежемесячно хорошее кровопускание в интересах полиции и добрых нравов!
— Замолчите, господин Гомэ! Вы безбожник. У вас нет религии.
Аптекарь ответил:
— У меня есть религия, моя собственная религия, и могу сказать — во мне больше религиозности, чем в этих лицемерах с их ханжеством и фокусами! Безбожник? Напротив! Я поклоняюсь Божеству. Я верю в Верховное Существо, в Творца, каков бы он ни был, — это мне безразлично, — поселившего нас здесь, на земле, для исполнения обязанностей гражданина и отца семейства; но мне не нужно в силу этого ходить в церковь, целовать серебряные тарелки и откармливать из своего кармана толпу шарлатанов, которые едят лучше нас. Богу можно поклоняться и в лесу, и в поле или просто созерцая эфирный свод, как древние. Мой Бог — Бог Сократа, Франклина, Вольтера и Беранже. Я стою за «Исповедание веры савойского викария» и за бессмертные принципы восемьдесят девятого года. Поэтому не признаю такого Боженьки, который прогуливается в своем саду с палочкой, отводит своим друзьям помещение во чреве китовом, умирает с криком агонии и через три дня воскресает: все это бессмысленно само по себе, совершенно противоречит законам физики и, между прочим, доказывает, что священники всегда коснели в грубом невежестве, в которое старались увлечь вслед за собою и народные массы.
