В школе я учила, что какой-то король — один из Генрихов, тот, что убил Бекета[20], — увидел, что сгорел его родной город, и поклялся: «Ты украл у меня то, что я люблю больше всего на свете, и я у Тебя украду то, что Ты любишь во мне». Странно, за шестнадцать лет я не забыла. Король поклялся семьсот лет назад, а я клянусь теперь, в гостиничном номере. Я украду у Тебя, Господи, то, что Ты особенно во мне любишь. Я никогда не знала наизусть «Отче наш», а вот это помню — молитва это или нет? То, что Ты во мне любишь.
Что же Ты любишь? Если бы я верила в Тебя, я бы верила в бессмертную душу, но ее ли Ты любишь? Видишь ли ее сквозь тело? Даже Бог не может любить то, чего нет, — то, чего Ему не увидеть. Когда Он смотрит на меня, видит ли Он то, чего я не вижу? Чтобы Он ее любил, она должна быть хорошей, а во мне ничего хорошего нет. Я хочу, чтоб мужчины мной восхищались, но этому учишься в школе — повела глазами, понизила голос, тронула его плечо. Если они думают, что ты от них в восторге, они будут в восторге от твоего вкуса, будут восхищаться, и хоть на время покажется, что в тебе есть что-то хорошее. Всю жизнь я пыталась жить такой иллюзией — этот наркотик помогает забыть, что ты потаскуха и врунья. Что же Ты любишь во врунье и потаскухе? Где Ты находишь эту душу, о которой столько говорят? Что Ты видишь хорошего во мне, вот в этой? Ну, в Генри, я бы поняла — не в короле Генрихе, в моем муже. Он добрый, деликатный, терпеливый. Или в Морисе. Он думает, что ненавидит, а сам любит и любит. Врагов, и тех. Но в этой потаскухе и врунье что Ты можешь любить?
Скажи мне, пожалуйста, и это я у Тебя украду.
Да, что ж такое сделал король? Никак не вспомню. Ничего не помню, разве что он велел монахам сечь его на могиле Фомы. Вроде бы не это. Что-нибудь другое, раньше.
Генри опять сегодня ушел. Если я спущусь в бар, и подцеплю мужчину, и поведу его к морю, и лягу с ним прямо на песке, украду я у Тебя то, что Ты особенно любишь? Но это ведь не помогает. Больше не помогает. Как же я Тебя обижу, если мне нет никакой радости? С таким же успехом я могла бы втыкать в себя булавки, как пустынник. Да, я ведь и живу в пустыне. Надо сделать что-то такое, от чего мне будет лучше. Тогда я Тебя обижу. А так — это какое-то умерщвление плоти. Оно ведь бывает у тех, кто верит в Тебя. А я, поверь Ты мне, еще не верю, еще в Тебя не верю.
12 сентября 1944Завтракала в «Питер Джонс» и купила для Генри новую лампу. Очень чопорный завтрак, одни женщины. Ни одного мужчины. Как будто ты в полку. Даже спокойней стало. Потом пошла в новое кино на Пикадилли, смотрела развалины в Нормандии и как приехал какой-то американский политик. Нечего делать до семи, когда Генри вернется. Выпила одна немножко. Это зря. Неужели я еще и сопьюсь? Но если я откажусь от всего, как мне жить? Я любила Мориса, нравилась мужчинам, любила капельку выпить. Вот это и называлось «я». Если Ты все это забрал, что от меня осталось? Пришел Генри, очень довольный. Он явно хотел, чтобы я спросила, чем он доволен, но я не спросила. Тогда он сказал сам: «Меня представили к четвертой степени».
Я спросила «А что это такое?»
Он чуть не обиделся, что я не знаю, и объяснил, что это — Орден Британской империи. Через год-другой, когда он возглавит отдел, дадут 2-ю степень, а когда выйдет в отставку — 1-ю.
— Совсем запуталась, — сказала я. — Ты не объяснишь?
— Хочешь быть леди Майлз? — сказал Генри, а я сердито подумала, что я хочу только одного — быть миссис Бендрикс, а этого не будет никогда. Леди Майлз не пьет, ни с кем не спит, только говорит о пенсиях с сэром Уильямом. Где же буду я?
Ночью я смотрела на Генри. Пока я, по закону — «виновная сторона», я могу смотреть на него нежно, как будто он ребенок, и я должна его беречь. А теперь я «невинна» и просто вынести его не могу. У него есть секретарша, она иногда звонит сюда. Она говорит: «Миссис Майлз, а Г. М. дома?» Все секретарши так говорят, это просто ужас какой-то, не по-дружески, а развязно. Я смотрела, как он спит, и думала: «Г. М., Господи Милостивый…» Иногда он улыбался во сне так быстро, скромно, словно говорил: «Да, очень мило, а теперь вернемся к делам».
Как-то я сказала ему:
— У тебя был роман с какой-нибудь секретаршей?
— Роман?
— Ну, любовная связь.
— Что ты! Почему ты так думаешь?
— Я не думаю. Я просто спросила.
— Я никого другого не любил, — сказал он и уткнулся в газету. А я все гадала, неужели мой муж такой неинтересный, что ни одна женщина на него не польстилась? Кроме меня, конечно. На что-то он был мне нужен, но я забыла, и я была слишком молода, не знала, что делаю. Это нечестно. Пока я любила Мориса, я любила Генри, а теперь, когда я «хорошая», я не люблю никого. А Тебя — меньше всех.
8 мая 1945Пошла в Сент-Джеймс-парк посмотреть, как празднуют Победу. Между дворцом и казармами конной гвардии, у освещенной воды, было совсем тихо. Никто не пел, не кричал, никто не напился. Все сидели парами на газоне, держась за руки. Наверное, они очень радовались, что теперь мир и нет бомбежек. Я сказала Генри:
— Мне мир не нравится.
А он сказал:
— Интересно, куда меня переведут?
— В министерство информации? — сказала я, чтобы он подумал, будто мне это важно.
— Нет, нет, туда я не пойду. Там полно временных чиновников. Как тебе Внутренние дела?
— Что угодно, Генри, только б ты был доволен, — сказала я. Тут королевская семья вышла на балкон и все негромко запели. Это были не вожди, вроде Гитлера, Сталина, Черчилля, Рузвельта, а просто семья, которая никому ничего плохого не сделала. Я хотела, чтобы рядом был Морис. Я хотела все начать сначала. Я хотела, чтобы у меня была семья.
— Очень трогательно, правда? — сказал Генри. — Что ж, теперь мы можем спокойно спать. — Словно мы хоть когда-нибудь спали неспокойно.
10 сентября 1945Надо быть умнее. Позавчера я вынимала все из старой сумочки. Генри подарил мне новую, «в знак победы», наверное, страшно потратился, — так вот, вынимала и нашла карточку «Ричард Смитт, Седар-роуд, 16, с 4 до 6 ежедневно. Частная беседа. Рады всем, кто придет». И я подумала — хватит. Теперь я сделаю иначе. Если он убедит меня, что ничего не было, что мой обет — пустой, я напишу Морису и попрошу, если он хочет, чтобы все шло как раньше. Может быть, я даже уйду от Генри, не знаю. Только сперва стану поумнее. Не впаду больше в истерику. Буду жить разумно. Так что я пошла на Седар-роуд.
Теперь я стараюсь вспомнить, что там было. Мисс Смитт подала чай, а потом ушла, и я осталась с ее братом. Он спросил, в чем мои трудности. Я села на диван, обитый ситцем, он — на стул, и взял кошку на колени. Он ее гладил, у него красивые руки, мне они не понравились. Мне даже пятна нравились больше, но он сел так, чтобы я видела другую щеку.
Я сказала:
— Объясните, пожалуйста, почему вы так уверены, что Бога нет?
Он гладил кошку, смотрел на свои руки, и я пожалела его, ведь он ими гордится. Если бы не было пятен, наверное, не гордился бы.
— Вы слышали, как я говорил?
— Да.
— Там приходится упрощать. Надо, чтобы люди сами думали. Вы стали думать?
— Да, вероятно…
— В какой конфессии вы воспитаны?
— Ни в какой.
— Значит, вы не христианка?
— Наверное, меня крестили. Это ведь принято, правда?
— Если вы не верите в Бога, зачем вам моя помощь?
И впрямь, зачем я пришла? Не могу же я ему рассказать про Мориса под обломками и про мой обет. Пока не могу. И вообще, мало ли я в жизни нарушила обещаний! Почему вот это осталось, как уродливая ваза, которую вам подарили, и вы не дождетесь, чтобы служанка ее разбила, а она разбивает все подряд, только ваза стоит целая? Я не могла ответить, и он спросил снова.
Я сказала:
— Не знаю, может, и верю. Только верить не хочу.
— Расскажите мне все, — сказал он, и забыл про руки, и повернулся той щекой, забыл о себе, чтобы мне помочь, так что я заговорила, — и про ночь, и про бомбу, и про дурацкий обет.
— Вы действительно верите, что?.. — начал он.
— Да, — ответила я.
— Подумайте, сейчас молятся тысячи, и ничего не получают.
— Тысячи умирали, когда Лазарь[21]…
— Мы же не верим этой басне? — сказал он, словно мы сообщники.
— Нет, конечно, но очень многие верят. Им кажется разумным…
— Они не ждут разумности, если их что-то тронуло. Ведь влюбленные неразумны.
— Вы и любовь можете так объяснить? — спросила я.
— Как же! — сказал он — У одних это — вроде жадности, хотят чем-то владеть. Другие хотят подчиниться, снять с себя ответственность. Третьи жаждут восхищения. Многим нужно выговориться кому-то, кто не заскучает. Многим недостает матери или отца. Ну и, конечно, биологические мотивы.
«Все так, — думала я, — но неужели ничего больше нет?» Я копнула себя, Мориса, но лопата не ударилась о камень. И я спросила:
