«Этот дождь теперь точно назло, — подумала она. — Это все потому, что мне не надо дождя…»
Мери снова легла, уткнувшись лицом в подушку. Она не плакала, но не могла уснуть. О, как выл ветер и как большие капли дождя стучали в окна! «Как будто кто-то заблудился в степи, ищет дороги и плачет», — подумала она.
Мери около часу лежала, ворочаясь с боку на бок, как вдруг что-то заставило ее сесть на постели и повернуть голову к двери; она прислушивалась… и прислушивалась.
— Теперь это уж не ветер, — сказала она громким шепотом. — Это не ветер, а что-то другое. Это плач, который я слышала прежде.
Дверь ее комнаты была отворена настежь, и звук разносился по коридору — слабый отдаленный звук капризного плача. Мери прислушивалась еще несколько минут, и с каждой минутой уверенность ее все возрастала. Она чувствовала, что должна узнать, в чем дело. Это было еще более странно, чем таинственный сад и зарытый ключ. Она опустила ноги с кровати и стала на пол.
— Я узнаю, в чем дело, — сказала Мери. — Теперь все спят, а до миссис Медлок мне нет никакого дела!
Возле ее постели стояла свеча; она взяла ее и тихо вышла из комнаты. Коридор казался очень длинным и темным, но она была слишком взволнована, чтобы обратить на это внимание. Она была уверена, что знает, где именно надо повернуть, чтобы найти короткий коридор с завешенной ковром дверью — той самой, из которой вышла миссис Медлок, когда Мери заблудилась. Звуки шли из того коридора. Она шла вперед с тускло горевшей свечой, почти ощупью, и сердце ее билось так громко, что ей казалось, она слышит его биение. Слабый отдаленный звук плача все еще слышался, и Мери шла на этот звук. Иногда он затихал, потом опять слышался! Где ей надо было повернуть? Она остановилась, соображая. О, да, это здесь; надо пройти по этому коридору, повернуть опять налево, подняться на две широкие ступени, потом повернуть налево. Да, вот и дверь, завешенная ковром!
Мери тихо отворила ее и затворила за собой; очутившись в длинном коридоре, она совершенно ясно услышала плач, хотя он был негромкий. Он слышался за стеною, слева, и в нескольких футах от Мери виднелась дверь. Мери могла видеть полоску света внизу. Кто-то плакал в этой комнате, и этот «кто-то» был маленький.
Она подошла к двери и толкнула ее; дверь отворилась, и она очутилась в комнате. Это была большая комната с красивой старинной мебелью.
В камине тускло тлел огонь; возле кровати с парчовым балдахином горел ночник, а на кровати лежал мальчик и капризно плакал.
У мальчика было худое нежное лицо цвета слоновой кости; глаза его, казалось, были слишком велики для такого лица. У него были густые волосы, тяжелыми прядями падавшие ему на лоб, отчего его лицо казалось еще меньше. Он выглядел больным; но плакал он скорее от раздражения, чем от боли.
Мери стояла возле двери со свечой в руках, затаив дыхание. Потом она осторожно двинулась вперед, и, когда она подошла поближе, свет привлек внимание мальчика. Он повернул голову на подушке и уставился на Мери, причем глаза его широко раскрылись.
— Кто ты? — сказал он, наконец, испуганным шепотом. — Ты призрак?
— Нет, — ответила Мери тоже испуганным шепотом, — а ты… призрак?
Он все глядел и глядел на нее. Мери не могла не заметить его странных глаз. Они были агатово-серые и казались слишком большими для его лица, потому что были оттенены черными ресницами.
— Нет, не призрак, — ответил он, подождав секунду. — Я Колин.
— Кто такой Колин? — дрожа, спросила она.
— Я — Колин Крэвен. А ты кто?
— Я — Мери Леннокс. Мистер Крэвен — мой дядя.
— Он мой отец, — сказал мальчик.
— Твой отец! — ахнула Мери. — Мне никто не говорил, что у него есть мальчик… Почему это?
— Поди сюда! — сказал он, не сводя с нее своих странных тревожных глаз.
Она подошла к постели, и он протянул руку и тронул ее.
— Ты ведь настоящая? — спросил он. — У меня часто бывают такие настоящие сны. Быть может, и ты такой сон.
Когда Мери выходила из своей комнаты, она надела теплый шерстяной капот и теперь сунула ему в руку полу капота.
— Потрогай-ка… Видишь, какая толстая и теплая материя, — сказала она. — А если хочешь, я тебя немножко ущипну, чтобы показать тебе, какая я настоящая. Мне на минутку показалось, что ты тоже, пожалуй, сон…
— Откуда ты пришла? — спросил он.
— Из своей комнаты… Ветер так выл, что я не могла уснуть; я услышала, что кто-то плачет, и мне захотелось узнать, кто это… Почему ты плакал?
— Потому что я тоже не мог уснуть и у меня заболела голова… Скажи мне опять, как тебя зовут.
— Мери Леннокс. Разве тебе никто не говорил, что я приехала сюда жить?
Он все еще перебирал пальцами складку ее капота и, очевидно, начинал уже больше верить в то, что она настоящая.
— Нет, никто. Они не смеют, — ответил он.
— Почему? — спросила Мери.
— Потому что я боялся бы, что ты меня увидишь. Я не хочу, чтобы люди меня видали и говорили обо мне.
— Почему? — снова спросила Мери, изумление которой возрастало каждую минуту.
— Потому что я всегда такой… больной и мне всегда надо лежать. Мой отец тоже не хочет, чтоб люди говорили обо мне. Слугам не позволяют говорить про меня… Если я буду жив, я, пожалуй, буду горбатый… Только я не буду жив. Отец боится и подумать, что я буду такой, как он…
— Какой это странный дом! — сказала Мери. — Такой странный… всюду тайны! Запертые комнаты… Запертые сады… и ты… А тебя тоже запирают?
— Нет. Я всегда в этой комнате, потому что не хочу, чтобы меня уносили отсюда; это меня слишком утомляет.
— А твой отец приходит к тебе? — осмелилась спросить Мери.
— Иногда, обычно когда я сплю. Он не хочет меня видеть.
— Почему? — не удержалась Мери.
По лицу мальчика пробежала мимолетная тень гнева.
— Моя мать умерла, когда я родился, и отцу больно смотреть на меня. Он думает, что я не знаю; но я слышал, как люди говорят… Он почти ненавидит меня…
— Он ненавидит сад, потому что она умерла, — сказала Мери, точно обращаясь к самой себе.
— Какой сад? — спросил мальчик.
— О, просто сад… который она любила, — пробормотала она. — А ты всегда здесь живешь?
— Почти всегда. Иногда меня берут куда-нибудь на морской берег, но я не хочу оставаться там, потому что все люди смотрят на меня. Я прежде носил железную штуку, чтобы у меня спина была прямая, но ко мне приехал важный доктор из Лондона и сказал, что это глупо. Он велел снять ее с меня и держать меня на свежем воздухе. Я ненавижу свежий воздух… и терпеть не могу выходить.
— Я тоже не любила, когда приехала сюда, — сказала Мери. — Почему ты все смотришь на меня?
— Потому, что сны такие… настоящие, — раздраженно ответил он. — Иногда, когда я открываю глаза, я тоже не верю, что я не сплю.
— Мы оба не спим, — сказала Мери. Она окинула взглядом комнату с высоким потолком, с глубокими тенями в углах и тусклым светом камина. — Это похоже на сон… И теперь ночь… и все спят, кроме нас. А мы не спим.
— Я бы не хотел, чтоб это был сон, — беспокойно сказал мальчик.
Мери вдруг вспомнила что-то.
— Если ты не любишь, чтобы люди тебя видели, — начала она, — то хочешь, чтоб я ушла?
Он все держал в руке складку ее капота и слегка потянул ее.
— Нет, — сказал он. — Если ты уйдешь, я буду уверен, что ты была… сон. Если ты настоящая, сядь вон на тот большой табурет и расскажи мне про себя. Я хочу послушать.
Мери поставила свечу на стол возле постели и села на мягкий табурет. Ей вовсе не хотелось уходить. Ей хотелось побыть в этой таинственной отдаленной комнате и разговаривать с таинственным мальчиком.
— Что рассказать тебе? — спросила она.
Он хотел знать, сколько времени она жила в Миссельтуэйте-Мэноре; в каком коридоре была ее комната; что она делала; нравилась ли ей степь или не нравилась, как ему; где она жила, прежде чем приехала в Йоркшир. Она отвечала на все эти вопросы и на многие другие, а он лежал на подушках и слушал. Он заставил ее рассказать ему про Индию, про свое путешествие по океану. Она поняла, что он не знал того, что знали другие дети, потому что был больной. Одна из его нянек научила его читать, когда он был маленький, и он всегда читал и рассматривал картинки в роскошных книжках.
Хотя отец его редко приходил к нему, когда он не спал, все же ему давали всякие удивительные игрушки, чем позабавиться. Но ему, очевидно, никогда не было весело. Он мог иметь все, что бы он ни попросил, и его никогда не заставляли делать то, чего ему не хотелось делать.
— Всякий должен делать то, что мне угодно, — равнодушно сказал он. — Когда я сержусь, я заболеваю. Никто не думает, что я буду жить и вырасту большой.
Он сказал это так хладнокровно, как будто уже давно привык к этой мысли и это его ничуть не интересовало. Ему, казалось, очень нравился звук голоса Мери, и он как бы в дремоте слушал, что она говорила. Раза два ей пришла в голову мысль, не засыпает ли он. Но он вдруг задал вопрос.
