– Мы говорим о бедном Дартмуре, лорд Генри, – обратилась к нему герцогиня, приветливо кивнув ему через стол. – Как вы считаете, он действительно намерен жениться на этой обворожительной молодой особе?
– Да, герцогиня. Я полагаю, она уже готова сделать ему предложение.
– Какой ужас! – воскликнула леди Агата. – Право же, кто-нибудь должен помешать этому!
– Я слышал из самых верных источников, что ее папаша в Америке держит галантерейную лавку, где продаются сухие товары[20], – с презрительным видом проговорил сэр Томас Бердон.
– А вот мой дядя высказал предположение, сэр Томас, что ее отец – поставщик свинины.
– Сухие товары? А что американцы подразумевают под сухими товарами? – поинтересовалась герцогиня, удивленно воздевая полные руки и делая ударение на слове «американцы».
– Американские романы, – ответил лорд Генри, принимаясь за куропатку.
Герцогиню его ответ привел в полное замешательство.
– Не слушайте его, дорогая, – шепнула ей леди Агата. – Он никогда не говорит серьезно.
– Когда открыли Америку… – вступил в разговор член парламента от радикалов и начал приводить скучнейшие факты из истории этой страны. Подобно всем тем, кто старается полностью исчерпать предмет своего красноречия, он гораздо раньше исчерпал терпение своих слушателей. Герцогиня тяжело вздохнула и решила воспользоваться своей прерогативой аристократки перебивать собеседников.
– Господи, лучше бы ее не открывали! – воскликнула она. – Ведь из-за этих американок у наших девушек не остается никаких шансов выйти замуж. А это в высшей степени несправедливо.
– Кто знает – может быть, Америку вовсе и не открыли, – задумчиво произнес мистер Эрскин, – а только лишь обнаружили.
– Но мне ведь воочию приходилось видеть представительниц ее населения, – с некоторой неуверенностью проговорила герцогиня. – И нужно признать, большинство из них оказались прехорошенькими. К тому же они прекрасно одеваются. Все свои туалеты заказывают в Париже. Я, например, не могу себе этого позволить.
– Существует поверье, что, когда умирают добропорядочные американцы, они переносятся в Париж, – изрек, посмеиваясь, сэр Томас, обладавший неистощимым запасом заезженных острот.
– Неужели! – удивилась герцогиня. – А куда же в таком случае отправляются после смерти плохие американцы?
– Остаются в Америке, – пробормотал лорд Генри.
Сэр Томас нахмурил брови и сказал, обращаясь к леди Агате:
– Боюсь, ваш племянник относится с некоторым предубеждением к этой великой стране. Я изъездил ее вдоль и поперек – причем в моем распоряжении всегда был отдельный вагон, да и вообще меня принимали чрезвычайно гостеприимно, – и могу вас уверить, что посещение Америки в значительной степени расширяет кругозор человека.
– Неужели для расширения кругозора обязательно ехать в Чикаго? – грустно спросил мистер Эрскин. – Я бы на такое путешествие никогда не решился.
Сэр Томас сделал выразительный жест рукой:
– Для мистера Эрскина из Тредли весь мир умещается на его книжных полках. А мы, люди действия, хотим видеть мир своими глазами, а не читать о нем в книгах. Американцы – удивительно интересный народ. И они очень трезво мыслят. Я думаю, это их главная черта. Да, да, мистер Эрскин, это весьма здравомыслящие люди. Поверьте мне, американцы просто не способны на глупости.
– Какой ужас! – воскликнул лорд Генри. – Я еще могу смириться с откровенной силой, но откровенное здравомыслие невыносимо. Руководствоваться одним лишь разумом – в этом есть что-то вульгарное. И крайне неразумное.
– Не понимаю, что вы хотите этим сказать, – подозрительно произнес сэр Томас, багровея.
– Зато я вас понимаю, лорд Генри, – с улыбкой пробормотал мистер Эрскин.
– В парадоксах есть своя привлекательность, но есть же всему предел, – не успокаивался баронет.
– Разве это был парадокс? – невинным голосом спросил мистер Эрскин. – А мне так не показалось. Хотя, может быть, вы и правы. Но даже если и так? Ведь парадоксы прокладывают нам путь к истине, и, чтобы познать цену реальности, мы должны увидеть ее балансирующей на цирковом канате. Об истинности истин мы можем судить только тогда, когда они становятся акробатами.
– Господи, до чего же вы, мужчины, любите спорить! – вздохнула леди Агата. – К тому же я и понятия не имею, о чем идет разговор. Кстати, Гарри, я ужасно на тебя сердита за то, что ты отговариваешь нашего милого мистера Дориана Грея ездить к этим несчастным в Ист-Энд. Уверяю тебя, его помощь будет просто бесценной. Им очень понравится, как он играет.
– А я хочу, чтобы он играл для меня, – улыбнулся лорд Генри и, глянув в сторону Дориана, поймал на себе его благодарный ответный взгляд.
– Но они так страдают в этом своем Уайтчепеле! – продолжала настаивать леди Агата.
– Я могу сочувствовать чему угодно, кроме страданий, – пожал плечами лорд Генри. – Страдания не вызывают у меня сочувствия. Слишком они отталкивающи, слишком ужасны, слишком удручающи. В нынешней моде сочувствовать страждущим есть что-то в высшей степени нездоровое. Сочувствовать, в буквальном смысле этого слова, нужно красоте, ярким краскам, радостному ощущению жизни. И чем меньше мы будем говорить о социальных язвах, тем лучше.
– Но Ист-Энд – проблема очень серьезная, – заметил сэр Томас, внушительно качая головой.
– Без всяких сомнений, – согласился молодой лорд. – Но это проблема рабства; мы же пытаемся ее решить, увеселяя рабов.
Политик пристально посмотрел на него и спросил:
– И каким же образом, на ваш взгляд, можно изменить положение?
Лорд Генри рассмеялся.
– Я бы ничего не стал изменять в Англии, кроме погоды, – сказал он, – и вообще меня больше устраивает роль созерцателя. Но все же я могу сказать, что, поскольку девятнадцатый век оказался банкротом, причем из-за излишнего проявления сострадания, нам стоило бы почаще обращаться к науке – именно она наставит нас на путь истинный. Ценность эмоций заключается в том, что они нас приводят к заблуждениям, а ценность науки – в том, что она совершенно не эмоциональна.
– Но ведь на нас лежит такая ответственность! – робко вступила в беседу миссис Ванделер.
– Да, громадная ответственность! – поддержала ее леди Агата.
Лорд Генри переглянулся через стол с мистером Эрскином и промолвил:
– Человечество относится к себе уж слишком серьезно. Это его первородный грех. Если бы пещерные люди умели смеяться, история пошла бы совершенно по иному пути.
– Вы меня чрезвычайно утешили, – прощебетала герцогиня. – Я постоянно чувствую себя виноватой, когда бываю у вашей милой тетушки, потому что Ист-Энд меня совершенно не интересует. А теперь я смогу смотреть ей в глаза не краснея.
– Но румянец женщинам очень к лицу, герцогиня, – заметил лорд Генри.
– Только когда они молодые, – возразила она. – А если краснеет такая старуха, как я, это ни о чем хорошем не говорит. Ах, лорд Генри, научите меня, как снова стать молодой!
Подумав с минуту, лорд Генри спросил, глядя на нее через стол:
– Можете ли вы, герцогиня, припомнить хотя бы одно серьезное прегрешение, совершенное вами в молодости?
– Боюсь, далеко не одно! – воскликнула герцогиня.
– В таком случае, совершите их снова, – проговорил он без тени улыбки. – Чтобы вернуть свою молодость, достаточно повторить ее безрассудства.
– Какая восхитительная теория! – изумилась герцогиня. – Непременно проверю ее на практике.
– Какая опасная теория! – процедил сэр Томас сквозь плотно сжатые губы.
Леди Агата лишь молча покачала головой, но было видно, что слова племянника ее позабавили. Мистер Эрскин слушал лорда Генри с большим вниманием.
– Да, – продолжал лорд Генри. – Это один из секретов продления жизни. В наши дни большинство людей умирают от все более овладевающего ими благоразумия, и, только когда уже слишком поздно, они начинают сознавать, что единственное, о чем человек никогда не жалеет, – это его ошибки.
Все за столом рассмеялись.
А лорд Генри продолжал играть с этой мыслью, словно кошка с мышкой, давая полную волю своей фантазии: он то жонглировал ею, по своей прихоти видоизменяя ее, то позволял ей ускользнуть от себя, тотчас же вновь настигая ее, то заставлял ее искриться, украшая радужными блестками своего воображения, то окрылял парадоксами, давая ей взлететь на недосягаемую высоту. И тогда этот хвалебный гимн безрассудствам воспарял к высочайшим вершинам философии, отчего сама философия обретала былую молодость и, увлекаемая безумной музыкой наслаждения, подобная вакханке[21] в залитом вином облачении и в венке из плюща, пускалась в пляс по холмам жизни, насмехаясь над трезвостью медлительного Силена[22]. Прозаические факты повседневности разбегались при ее появлении во все стороны, словно потревоженные лесные духи. Ее белые ноги месили виноград в огромной давильне, у которой восседает мудрый Омар Хайям[23], и журчащий сок вскипал вокруг ее обнаженных ног волнами пурпурных пузырьков, стекая затем ручейками красной пены по черным, покатым стенкам чана.
